- Если не хотите дать мне руку, - ответил Каноль, - так, по крайней мере, дали бы мне какую-нибудь путеводную нить: ведь я здесь словно в лабиринте.
Он пошел, вытянув руки вперед, туда, откуда раздавался голос виконта, но мимо стрелой проскользнула какая-то тень и пронеслось благоухание; он свел руки, но, подобно Вергилиеву Орфею, обнял только воздух.
- Тут! Тут! - донесся голос виконта из другого угла комнаты, - вы перед вашей постелью, барон.
- Которая из двух моя?
- Любая, я не лягу.
- Как! Вы не будете спать? - спросил Каноль, оборачиваясь при этих неосторожных словах. - Так что же вы намерены делать?
- Посижу на стуле.
- Что вы! - вскричал Каноль. - Разве я позволю вам так ребячиться? Извольте ложиться спать.
Тут Каноль при последней вспышке угольев в камине увидел, что виконт стоит в углу между окном и комодом, закрываясь своим плащом.
Свет камина блеснул как молния, но и этого было достаточно, чтобы осветить путь барону. Виконт понял, что ему нет спасения. Каноль шел прямо к нему, и, хотя в комнате стало темно по-прежнему, бедный виконт ясно видел, что на этот раз уйти от преследователя нельзя.
- Барон, барон, - шептал виконт, - остановитесь, умоляю вас! Барон, не сходите с места, стойте там, где вы теперь! Ни шагу вперед, если вы дворянин!
Каноль остановился; виконт стоял так близко от него, что было слышно биение его сердца и чувствовалось его теплое дыхание; в то же время барона обдало благоуханием невыразимым, необъяснимым, тем благоуханием, которое всегда сопровождает молодость и красоту. В тысячу раз более нежное, чем аромат цветов, оно, казалось, отнимало у него всякую возможность повиноваться виконту, если бы у Каноля и было такое намерение.
Барон простоял с минуту на месте, простирая руки к тем рукам, которые уже отталкивали его. Он чувствовал, что ему остается сделать один шаг, чтобы оказаться возле прелестного создания, которым он столько восхищался в продолжение двух дней.
- Сжальтесь, сжальтесь! - прошептал виконт голосом, в котором нежность смешивалась с трепетом. - Сжальтесь надо мной!
Голос замер на его устах. Каноль почувствовал, как прекрасное тело скользнуло вдоль стенной панели, чтобы упасть на колени.
Барон перевел дух; какой-то внутренний голос подсказывал ему, что победа на его стороне.
Он сделал шаг вперед, протянул руки и встретил умоляюще сложенные руки юноши, у которого уже не было сил даже закричать. Ему послышался только скорбный вздох.
В ту же минуту под окном раздался конский топот, сильные удары послышались в дверь гостиницы, за ударами последовали крики. Кто-то стучал и кричал.
- Здесь ли господин барон де Каноль? - спрашивали за дверью.
- Слава Богу! Я спасен! - прошептал виконт.
- Холера возьми эту скотину! - пробормотал Каноль. - Не мог он прийти завтра?
- Господин барон де Каноль! - продолжали взывать за дверью. - Господин барон де Каноль! Мне непременно нужно переговорить с вами сейчас же!
- Ну что такое? - спросил барон, делая шаг назад.
- Вас спрашивают, сударь, - отвечал подошедший Касторен, - вас ищут…
- Да кто ищет, бездельник?
- Курьер.
- От кого?
- От господина герцога д’Эпернона.
- Зачем?
- Для службы королю.
При этих магических словах, которым нельзя было не повиноваться, Каноль с досадой отворил дверь и сошел с лестницы.
Можно было слышать, как храпел Помпей.
Курьер между тем вошел в гостиницу и ждал в зале внизу.
Каноль приблизился к нему и, побледнев, прочел письмо Нанон.
Читатель уже догадался, что курьер был Куртово, который выехал часов на десять позже Каноля и при всем своем усердии мог догнать его не прежде, чем на втором перегоне.
Каноль задал курьеру несколько вопросов и убедился, что с доставкой депеши непременно нужно спешить. Он во второй раз прочел письмо Нанон, и концовка его, где она называла себя сестрой барона, позволила ему понять все, что случилось, то есть что мадемуазель де Лартиг выпуталась из затруднительного положения, выдав Каноля за своего брата.
Каноль несколько раз слыхал, как Нанон говорила не в очень лестных выражениях об этом брате, место которого он теперь занимал. Это еще более увеличило досаду, с которой он принял поручение герцога д’Эпернона.
- Хорошо, - сказал он удивленному Куртово, не открывая ему кредита в гостинице и не вручая ему своего кошелька, что непременно сделал бы во всяком другом случае. - Хорошо, скажи своему господину, что ты догнал меня и что я тотчас же повинуюсь его приказаниям.
- А мадемуазель де Лартиг вы ничего не прикажете передать?
- Скажи ей, что брат ее ценит чувство, по которому она действовала, и много ей обязан. Касторен, седлай лошадей!
И не сказав более ни слова посланному, который стоял в изумлении от такого холодного приема, Каноль пошел наверх, где застал виконта, бледного, трепещущего и уже одетого. На камине горели две свечи.
Барон с глубоким сожалением посмотрел на этот альков и особенно на две подобные близнецам кровати, одна из которых была слегка смята. Молодой человек следил за его взглядом, стыдливо краснея.
- Будьте довольны, виконт, - сказал Каноль. - Теперь вы избавитесь от меня на все остальное время вашего путешествия… Я сейчас еду на почтовых для службы королю.
- Когда вы едете? - спросил виконт голосом, еще не совсем твердым.
- Сию минуту; я еду в Мант, где теперь, по-видимому, находится двор.
- Прощайте! - едва мог ответить молодой человек и опустился в кресло, не смея поднять глаза на своего спутника.
Каноль подошел к нему.
- Я уж, верно, не увижусь больше с вами! - сказал он дрожащим голосом.
- Как знать? - отвечал виконт, стараясь улыбнуться.
- Дайте одно обещание человеку, который вечно будет помнить вас, - сказал Каноль, положив руку на сердце, так ласково и нежно, что ни голос его, ни жест не оставляли никакого сомнения по поводу его искренности.
- Какое?
- Что вы будете иногда обо мне думать.
- Обещаю.
- Без… гнева?
- Да.
- А где доказательство? - спросил Каноль.
Виконт подал ему руку.
Каноль взял дрожащую ручку с намерением только пожать ее, но невольно с жаром прижал ее к губам и выбежал из комнаты как безумный, прошептав:
- Ах, Нанон, Нанон! Сможешь ли ты когда-нибудь вознаградить меня за то, что я теряю теперь?
XII
Теперь, если мы последуем за принцессами Конде в Шантийи в место их ссылки, которую Ришон достаточно мрачно описал виконту, вот что мы увидим.
На аллеях, под красивыми каштановыми деревьями, усыпанными, как снегом, белыми цветами, на зеленых лугах, лежащих около синих прудов, беспрестанно гуляет толпа: смеется, разговаривает и поет. Кое-где в высокой траве скрываются фигуры людей, любящих чтение, фигуры, утопающие в зелени, из которой выглядывают только белые страницы - "Клеопатры" господина де ла Кальпренеда, "Астреи" господина д’Юрфе или "Великого Кира" мадемуазель де Скюдери. В беседках из роз и жасмина раздаются звуки лютни и голоса невидимых певцов. По большой аллее, которая ведет к замку, иногда проносится с быстротою молнии всадник, доставляющий какое-нибудь приказание.
В это самое время на террасе три дамы, в шелковых платьях, надменные и величавые, медленно прогуливаются, сопровождаемые на некотором расстоянии молчаливыми и почтительными конюшими.
В середине группы движется самая старшая дама, имеющая, несмотря на свои пятьдесят семь лет, весьма представительную наружность, и важно рассуждает о государственных делах. Справа от нее высокая молодая женщина со строгим видом слушает, нахмурив брови, ученую теорию своей соседки. Слева - другая старуха, менее всех знаменитая, говорит, слушает и размышляет одновременно.
Дама в середине группы - вдовствующая принцесса Конде, мать победителя при Рокруа, Нёрдлингене и Лансе, которого после преследования, приведшего его в Венсенский замок, стали называть Великим Конде, именем, сохранившимся за ним в потомстве. В ней еще можно заметить остатки той красоты, которая вызвала последнюю и, может быть, самую безумную любовь Генриха IV. Теперь она унижена и как мать, и как гордая женщина, facchino italiano, которого звали Мазарини, когда он был слугой у кардинала Бентивольо, а теперь зовут его высокопреосвященством кардиналом Мазарини, с тех пор как он стал любовником Анны Австрийской и первым министром французского королевства.
Это он осмелился посадить Великого Конде в тюрьму и сослать в Шантийи мать и жену благородного пленника.
Другая дама, помоложе, Клер-Клеманс де Майе-Брезе, принцесса Конде, которую по тогдашней аристократической манере называли просто принцессой. Это означало, что жену главы дома Конде считали первой принцессой королевской крови, настоящей принцессой. Она как настоящая принцесса всегда была горда, но, с тех пор как ее стали преследовать, ее гордость еще возросла и принцесса стала надменной. Действительно, пока принц был на свободе, она была обречена играть вторую роль, но заключение мужа в тюрьму подняло ее до положения героини. Она стала вызывать участие более вдовы, а сын ее, герцог Энгиенский, которому скоро будет семь лет, возбуждает сострадание более всякого сироты. Она у всех на виду, и если б не боялась насмешек, то надела бы траур. С той минуты, как Анна Австрийская отправила обеих принцесс в ссылку, их громкие жалобы превратились в глухие угрозы: из угнетенных они скоро превратятся в бунтовщиц. У принцессы, у этого Фемистокла в чепце, есть свой Мильтиад в юбке. И лавры герцогини де Лонгвиль, некоторое время как королева правившей Парижем, не дают ей спать.
Дуэнья с левой стороны - маркиза де Турвиль; она не отваживается писать романов, но сочиняет в политике. Она не сражалась лично, как храбрый Помпей, и, подобно ему, не получала раны в битве при Корби; зато муж ее, довольно уважаемый военачальник, был ранен при Ла-Рошели и убит при Фрейбурге. Получив в наследство его родовое имение, маркиза вообразила, что одновременно унаследовала и его военный гений. С тех пор как она приехала к принцессам в Шантийи, она составила уже три плана кампании, которые поочередно возбуждали восторг у придворных дам и от которых не то чтобы отказались, а, так сказать, отложили их до той минуты, когда будут обнажены шпаги и отброшены ножны. Она не смеет надеть мундир мужа, хотя ей очень хочется этого; но его меч висит в ее комнате над изголовьем постели, и иногда, когда маркиза бывает одна, она с самым воинственным видом вынимает его из ножен.
Шантийи, несмотря на свой праздничный вид, на самом деле огромная казарма, и если поискать хорошенько, то найдешь там порох в погребах и штыки в чаще деревьев.
Все три дамы во время печальной прогулки при каждом повороте подходят к главным воротам и, кажется, поджидают появления какого-то важного вестника; уже несколько раз вдовствующая принцесса повторила, покачивая головой и вздыхая:
- Нам не будет удачи, дочь моя, мы только опозорим себя.
- Надобно хоть чем-нибудь платить за великую славу, - возразила маркиза де Турвиль со своим обычным неприятным выражением лица. - Нет победы без борьбы!
- Если нам не будет удачи, если мы будем побеждены, - сказала молодая принцесса, - мы отомстим за себя.
- Сударыня, - сказала вдовствующая принцесса, - если мы потерпим неудачу, это будет означать, что принца победил Бог. Не намерены же вы мстить Богу?
Молодая принцесса склонилась перед величественным смирением свекрови. Эти три дамы, раскланиваясь таким образом и состязаясь в лести, весьма смахивали на епископа с двумя дьяконами, использующих обращение к Богу как предлог для взаимных восхвалений.
- Никто ничего не пишет нам, - пробормотала вдовствующая принцесса, - ни Тюренн, ни Ларошфуко, ни Буйон! Все замолкли разом!
- Нет и денег! - прибавила маркиза де Турвиль.
- И на кого надеяться, - сказала молодая принцесса, - если даже Клер забыла нас?
- Да кто же сказал вам, дочь моя, что виконтесса де Канб вас забыла?
- Она не едет!
- Может быть, ее задержали: все дороги охраняются армией господина де Сент-Эньяна, вы сами это знаете.
- Так она могла бы написать.
- Как может доверить она бумаге такую важную тайну - переход такого большого города, как Бордо, на сторону принцев!.. Нет, не это беспокоит меня более всего.
- Притом же, - прибавила маркиза, - в одном из трех планов, которые я имела счастье представить на рассмотрение вашего высочества, предполагалось поднять всю Гиень.
- Да, да, и мы воспользуемся им, если будет нужно, - отвечала принцесса. - Но я соглашаюсь с мнением матушки и начинаю думать, что с Клер случилось какое-нибудь несчастье, иначе она была бы уже здесь. Может быть, ее фермеры не сдержали слова: эти дрянные люди всегда пользуются случаем не платить денег, когда такой случай представляется. Притом откуда нам знать, как поведут себя жители Гиени, несмотря на все свои обещания?.. Ведь они гасконцы!
- Болтуны! - прибавила маркиза де Турвиль. - Лично они очень храбры, это правда, но они прескверные солдаты, годные только на то, чтобы кричать "Да здравствует принц!", когда они боятся Испанца; и больше ничего.
- Однако ж они питают сильное отвращение к герцогу д’Эпернону, - сказала вдовствующая принцесса. - Они повесили его чучело в Ажене и обещали повесить его самого в Бордо, если он туда вернется когда-нибудь.
- А он, верно, вернулся и повесил их самих, - возразила молодая принцесса с досадой.
- И во всем этом виноват, - заявила маркиза де Турвиль, - господин Ленэ. Господин Пьер Ленэ, - добавила она со страстью, - этот упрямый советник, которого вам непременно угодно держать при себе, а он только мешает исполнению наших намерений. Если б он не отверг второго моего плана, который имел целью, как вы изволите помнить, внезапное взятие замка Вер, острова Сен-Жорж и крепости Бле, то мы держали бы теперь Бордо в осаде и город вынужден был бы сдаться.
- А по-моему, с дозволения их высочеств, будет гораздо лучше, если Бордо сам отдаст себя в наше распоряжение, - послышался за спиной маркизы де Турвиль голос, в котором уважение смешивалось с иронией. - Город капитулирующий уступает силе и ничем не обязывает себя; город, который открывает ворота добровольно, поневоле должен быть верным тому, на чью сторону перешел, до конца.
Все три дамы обернулись и увидели Пьера Ленэ, который приблизился к ним, когда они шли к главным воротам замка, куда то и дело обращались их взгляды. Он вышел из маленькой двери, расположенной на одном уровне с террасой, и подошел к ним сзади.
Слова маркизы де Турвиль были отчасти справедливы. Пьер Ленэ, советник принца Конде, человек холодный, ученый и серьезный, получил от заключенного принца поручение наблюдать за друзьями и врагами; и надо признаться, ему было труднее удерживать безрассудное усердие приверженцев принца, которые только могли повредить делу, чем разрушать враждебные происки его противников. Но он был ловок и предусмотрителен, как адвокат, привык и к судейскому крючкотворству, и к дворцовым хитростям. Обычно он торжествовал над ними победу, подведя какую-нибудь ловкую контрмину или благодаря своей непоколебимой твердости. Впрочем, лучшие и упорнейшие битвы приходилось ему выдерживать в самом Шантийи. Самолюбие маркизы де Турвиль, нетерпение молодой и аристократическое упрямство вдовствующей принцессы были сравнимы с хитростью Мазарини, с надменностью Анны Австрийской и с нерешительностью парламента.
Ленэ, которому принцы поручили всю корреспонденцию, принял за правило сообщать принцессам новости только по мере необходимости и оставил за собой право судить о сроке этой необходимости. Он решил так потому, что множество его планов из-за болтливости друзей стали известны его врагам, ибо женская дипломатия не всегда основана на тайне, этом первейшем правиле дипломатии мужчин.
Обе принцессы, ценившие, несмотря на частые его возражения, усердие и особенно услуги Пьера Ленэ, встретили советника дружеским жестом. На устах вдовы показалась даже улыбка.
- Ну, любезный Ленэ, - сказала она, - вы слышали, маркиза де Турвиль жаловалась или, лучше сказать, жалела нас: все идет хуже и хуже… Ах! Наши дела, любезный Ленэ, наши дела!
- Обстоятельства представляются мне не такими мрачными, как они кажутся вашему высочеству, - отвечал Ленэ. - Я очень надеюсь на время и на изменчивое счастье. Вы изволите знать поговорку: "Кто умеет ждать, тому все приходит вовремя".
- Время, перемена счастья - все это философия, господин Ленэ, а не политика, - сказала принцесса.
Ленэ улыбнулся.
- Философия полезна всегда и везде, - отвечал он, - и особенно в политике. Она учит не заноситься при успехе и не падать духом в беде.
- Все равно, - возразила маркиза де Турвиль, - по-моему, лучше бы увидеть курьера, чем слушать ваши истины. Не так ли, ваше высочество?
- Конечно. Я согласна с вами, - отвечала мадам Конде.
- Так ваше высочество будете довольны, потому что увидите сегодня трех курьеров, - сказал Пьер Ленэ с прежним хладнокровием.
- Как? Трех?
- Точно так, ваше высочество. Первого видели на дороге из Бордо, второй едет из Стене, а третий - от Ларошфуко.
Обе принцессы вскрикнули от радостного удивления. Маркиза закусила губы.
- Мне кажется, дорогой господин Пьер, - сказала она с ужимками, желая скрыть досаду и позолотить свои колкие слова, - такой искусный колдун, как вы, не должен останавливаться на половине пути. Рассказав нам о курьерах, он должен бы в то же время и передать, что содержится в депешах.
- Мое колдовство, - скромно отвечал Ленэ, - не простирается так далеко и ограничивается желанием быть верным слугой. Я докладываю, а не угадываю.
В ту же минуту (как будто действительно ему служил какой-то дух-покровитель) показались два всадника, скакавшие вдоль решетки сада. Тотчас толпа любопытных, оставив цветники и газоны, бросилась к решеткам, чтобы получить свою долю новостей.
Оба всадника сошли с лошадей. Первый, бросив поводья лошади, взмокшей от пота, второму, который казался его лакеем, подошел - вернее, подбежал - к принцессам, которые шли ему навстречу и которых он заметил в дальнем углу галереи, входя в нее с другого конца.
- Клер! - вскричала принцесса.
- Да, я, ваше высочество, примите мое покорнейшее уважение.