- Ваше высочество, - ответил Ковиньяк, - в сердце деликатного человека много струн, которые может затронуть его суверен. Душа моя была уязвлена; меня оттолкнули от партии, в которую я бросился со слепой доверчивостью, со всем жаром, со всем чистосердечием юности. Меня привели к королеве под конвоем двух солдат, готовых убить меня; я ждал упреков, оскорблений, смерти: ведь все-таки я хоть мысленно служил делу принцев. Но случилось противное тому, чего я ждал… Меня не наказали, не лишили меня свободы, не послали в тюрьму, не возвели на эшафот… Напротив, великая королева сказала мне: "Храбрый и обманутый дворянин, я могу одним словом лишить тебя головы, но ты видишь, там были тебе неблагодарны, а здесь будут признательны. Теперь во имя святой Анны, моей патронессы, ты будешь считаться моим приверженцем. Господа, - сказала она, обращаясь к моим стражам, - уважайте этого офицера, я оценила его достоинства и назначаю его вашим начальником. А вас, - прибавила она, повернувшись ко мне, - вас назначаю я комендантом в Брон: вот так мстит французская королева".
- Что мог я возразить? - продолжал Ковиньяк своим обыкновенным голосом, перестав передразнивать Анну Австрийскую полукомическим и полусентиментальным тоном. - Что я мог возразить? Ровно ничего! Я был обманут в самых дорогих надеждах, я был обижен за бескорыстное усердие, принесенное к ногам вашего высочества, которой я имел счастье - с радостью вспоминаю об этом - оказать маленькую услугу в Шантийи. Я поступил, как Кориолан: перешел к вольскам.
Эта речь, произнесенная драматическим голосом и с величественными жестами, произвела большой эффект на слушателей; Ковиньяк догадался о своем триумфе, видя, что принцесса бледнеет от ярости.
- Наконец, позвольте же узнать, сударь, кому вы верны сейчас? - спросила она.
- Тем, кто ценит деликатность моего поведения, - отвечал Ковиньяк.
- Хорошо. Вы мой пленник.
- Имею честь быть вашим пленником, мадам, но надеюсь, что вы будете обращаться со мной как с дворянином. Я взят в плен, это правда, но я не сражался против вашего высочества; я ехал с вещами в свою крепость, как вдруг встретил отряд ваших солдат, и они захватили меня. Я ни секунды не скрывал ни своего звания, ни своих убеждений. Повторяю: я требую, чтобы со мной обращались не только как с дворянином, но и как с комендантом.
- Хорошо, сударь, - отвечала принцесса. - Тюрьмою вам назначается весь город; только поклянитесь честью, что не будете искать случая бежать.
- Поклянусь во всем, чего потребует от меня ваше высочество.
- Хорошо; Ленэ, дайте пленнику формулу присяги, мы примем его клятву.
Ленэ продиктовал присягу Ковиньяку.
Ковиньяк поднял руку и торжественно поклялся не выходить из Бордо, пока сама принцесса не снимет с него клятвы.
- Теперь можете идти, - сказала принцесса, - мы верим вашему дворянскому прямодушию и вашей воинской чести.
Ковиньяк не заставил повторять эти слова дважды, поклонился и вышел; но, уходя, он успел заметить жест Ленэ, который означал: "Он прав, ваше высочество, а виноваты мы; вот что значит скупиться в политике".
Дело в том, что Ленэ, умевший ценить людей по заслугам, понял всю хитрость характера Ковиньяка и именно потому, что ничуть не обманывал себя насчет правдоподобия доводов, высказанных Ковиньяком, удивлялся, как ловко пленник выпутался из самого затруднительного положения, в котором может оказаться перебежчик.
Ковиньяк же сошел с лестницы в раздумье, подпирая подбородок рукой и мысленно рассуждая:
"Ну, теперь надобно перепродать им моих сто пятьдесят человек за сотню тысяч ливров. Это вполне возможно, потому что честный и умный Фергюзон выговорил себе и своим полную свободу. Ну, рано или поздно мне это определенно удастся. Увидим, увидим, - заключил Ковиньяк, совершенно успокоившись, - мне кажется, что, дав себя схватить, я сделал не такое плохое дельце, как мне сначала показалось".
XVIII
Теперь вернемся назад и расскажем нашим читателям о событиях, случившихся в Вере, им еще не полностью известных.
После нескольких жестоких приступов, при которых маршал королевских войск пожертвовал многими солдатами, чтобы потерять меньше времени, ретраншементы были взяты. Но храбрые их защитники, также оставив на поле боя много мертвецов, шаг за шагом отстаивая свое место, отступили через прикрытый путь в крепость и заперлись в ней. Господин де Ла Мельере не мог не признать, что если взятие незначительного земляного вала, увенчанного палисадом, стоило ему пятисот или шестисот человек, то он, наверно, потеряет в шесть раз более при взятии крепости, окруженной прочными стенами и защищаемой человеком, чьи военные познания и воинскую доблесть маршал имел случай оценить.
Командующий решил рыть траншеи и начать правильную осаду, как вдруг показался авангард армии герцога д’Эпернона, которая только что соединилась с армией маршала де Ла Мельере, что удваиваю королевские силы. Это совершенно изменило положение дел. С двадцатью четырьмя тысячами человек можно предпринять то, на что не отважишься с двенадцатью. Поэтому решили идти на приступ завтра.
Увидев прекращение работ в траншее, новое расположение осаждающих и особенно подоспевшее к ним подкрепление, Ришон понял, что его не хотят оставить в покое. Предугадав, что его опять атакуют на следующий день, он созвал своих солдат, чтобы разузнать их настроение, в котором, впрочем, он не имел никакой причины сомневаться, судя по усердию их во время защиты первых ретраншементов.
Он чрезвычайно изумился, увидев совершенно новое настроение своего гарнизона. Солдаты мрачно и с беспокойством поглядывали на королевскую армию, в рядах слышался глухой ропот.
Ришон не любил шутить с воинской дисциплиной, и особенно не любил шуток подобного рода.
- Эй! Кто там бормочет? - спросил он, оборачиваясь в ту сторону, где ропот раздавался сильнее всего.
- Я, - отвечал солдат, посмелее прочих.
- Ты?
- Да, я.
- Так поди сюда и отвечай.
Солдат вышел из рядов и подошел к своему начальнику.
- Что тебе надобно, на что ты жалуешься? - спросил Ришон, скрестив руки и пристально глядя на недовольного.
- Что мне надобно?
- Да, что тебе надобно? Получаешь хлебную порцию?
- Да, командир.
- И говядину тоже?
- Да, командир.
- И винную порцию?
- Да, командир.
- Дурна квартира?
- Нет.
- Жалованье выплачено?
- Да.
- Так говори: чего ты желаешь, чего хочешь и на что ропщешь?
- Ропщу, потому что мы сражаемся против нашего короля, а это негоже французскому солдату.
- Так ты жалеешь о королевской службе?
- Да, черт возьми!
- И хочешь вернуться к своему королю?
- Да, - отвечал солдат, обманутый хладнокровием Ришона и думавший, что все это кончится исключением его из рядов армии Конде.
- Хорошо, - сказал Ришон и схватил солдата за перевязь, - но я запер ворота, и надобно будет отправить тебя по единственной дороге, которая нам осталась.
- По какой? - спросил испуганный солдат.
- А вот по этой, - сказал Ришон, геркулесовой рукой приподнял солдата и бросил его за парапет.
Солдат вскрикнул и упал в ров, который, по счастью, был наполнен водой.
Мрачное молчание наступило после этого энергичного поступка. Ришон думал, что бунт прекратился, и, как игрок, рискующий сразу всем, обернулся к гарнизону и сказал:
- Теперь, если здесь есть сторонники короля, пусть они говорят, и этих мы выпустим отсюда по дороге, которую они выберут.
Человек сто закричало:
- Да! Да! Мы приверженцы короля и хотим перейти в его армию.
- Ага! - сказал Ришон, поняв, что это не отдельная вспышка, а прорвавшийся наружу общий бунт. - Ну, это совсем другое дело. Я думал, что надо справиться с одним смутьяном, а выходит, что я имею дело с пятьюстами подлецами.
Ришон напрасно обвинял всех. Недовольны были только человек сто, прочие молчали; но и эти остальные, задетые за живое обвинением в подлости, тоже принялись роптать.
- Послушайте, - сказал Ришон, - не будем говорить все разом. - Есть ли здесь офицер, решающийся изменить присяге? Пусть он говорит за всех. Пусть он подойдет ко мне, и клянусь, что он будет говорить безнаказанно.
Фергюзон вышел из рядов, поклонился с чрезвычайной учтивостью и сказал:
- Господин комендант, вы слышали желание гарнизона. Вы сражаетесь против его величества нашего короля, а почти все мы не знали, что нас вербуют для войны против такого неприятеля. Кто-нибудь из находящихся здесь храбрецов, принужденный таким образом действовать против своего убеждения, мог бы во время приступа ошибиться в направлении выстрела и всадить вам пулю в лоб; но мы истинные солдаты, а не подлецы, как вы несправедливо сказали. Так вот мнение мое и моих товарищей - мнение, которое мы почтительно передаем вам. Верните нас королю, или мы сами вернемся к нему.
Речь эта была встречена общим "ура!", показывавшим, что если не весь гарнизон, так большая его часть согласна со словами Фергюзона.
Ришон понял, что все кончено.
- Я не могу защищаться один, - сказал он, - и не хочу сдаться. Если солдаты оставляют меня, так пусть кто-нибудь ведет переговоры, как он хочет и как они хотят, но не от моего имени. Я хочу только одного - чтобы были спасены те храбрецы, которые мне еще верны, если только здесь есть такие. Говорите, кто хочет вести переговоры?
- Я, господин комендант, если только вы мне позволите и товарищи удостоят меня доверием.
- Да, да! Пусть ведет дело лейтенант Фергюзон! Фергюзон! - закричали пятьсот голосов, между которыми особенно были слышны голоса Барраба и Карротеля.
- Так ведите переговоры, сударь, - сказал комендант. - Вы можете входить сюда и выходить из Вера, когда вам заблагорассудится.
- А вам не угодно дать мне какую-нибудь особенную инструкцию, господин комендант?
- Свобода для моих людей.
- А вам?
- Ничего.
Такое самопожертвование образумило бы людей только сбитых с толку, но гарнизон Ришона был еще и подкуплен.
- Да! Да! Свободу для нас! - закричали солдаты.
- Будьте спокойны, господин комендант, - сказал Фергюзон, - я не забуду вас при капитуляции.
Ришон печально улыбнулся, пожал плечами, воротился домой и заперся в своей комнате.
Фергюзон тотчас явился к роялистам; но маршал де Ла Мельере ничего не хотел решать, не спросив королеву; а королева выехала из домика Нанон, чтобы не видеть позора армии (как она сама говорила), и поселилась в либурнской ратуше.
Маршал приставил к Фергюзону двух солдат, сел на лошадь и поскакал в Либурн. Он приехал к Мазарини, думая сообщить ему важную новость; но при первых словах маршала министр остановил его обыкновенной своей улыбкой.
- Мы все это знаем, монсу маршал, - сказал он, - дело было сделано вчера вечером. Вступите в переговоры с лейтенантом Фергюзоном, но о господине Ришоне договаривайтесь только устно.
- Как только устно?! - вскричал маршал. - Но ведь мое слово стоит писаного акта, надеюсь?!
- Ничего, ничего, монсу маршал. Его святейшеством папой мне дано право освобождать людей от клятвы.
- Может быть, - отвечал маршал, - но ваше право не касается маршалов Франции.
Мазарини улыбнулся и жестом показал маршалу, что тот может ехать обратно.
Маршал в негодовании возвратился в лагерь, выдал Фергюзону охранную грамоту для него самого и его людей, а в отношении Ришона дал только слово.
Фергюзон вернулся в крепость и за час до рассвета покинул ее со своими товарищами, передав Ришону устное обещание маршала. Через два часа Ришон увидел в окне вспомогательный отряд, который вел к нему Равайи, но тут в комнату вошли люди и арестовали коменданта именем королевы.
В первую минуту храбрый Ришон обрадовался. Если б он остался на свободе, принцесса Конде могла подозревать его в измене, но арест подтверждал его верность.
Надеясь на это, он не вышел из крепости вместе с солдатами, а остался один.
Однако вошедшие, вопреки его ожиданиям, не удовольствовались тем, что взяли у Ришона шпагу. Когда он был обезоружен, четыре человека бросились на него, загнули ему руки за спину и связали их.
При таком бесчестном поступке Ришон оставался спокойным и покорным судьбе. Он обладал крепкой душой, этот предок народных героев восемнадцатого и девятнадцатого веков.
Ришона доставили в Либурн и привели к королеве, которая гордо осмотрела его с головы до ног; к королю, который взглянул на него жестоко; и к Мазарини, который сказал ему:
- Вы вели большую игру, монсу Ришон.
- И я проиграл, не так ли, монсеньер? Остается узнать, на что мы играли?
- Боюсь, что вы проиграли голову, - сказал Мазарини.
- Сказать герцогу д’Эпернону, что король желает видеть его! - вскричала королева. - А этот человек пусть ждет здесь суда.
И, взглянув на Ришона с величайшим презрением, она вышла из комнаты, подав руку королю. За нею вышли Мазарини и все придворные.
Герцог д’Эпернон прибыл в Либурн уже час назад, но, как по-настоящему влюбленный, старик прежде всего поехал к Нанон. Находясь в глубине Гиени, он узнал, как храбро Каноль защищал остров Сен-Жорж, и теперь, по-прежнему полный доверия к своей любовнице, он поздравил Нанон с поведением ее дорогого брата, лицо которого (по простодушному признанию герцога) не выражало ни такого благородства, ни такой храбрости.
Нанон могла бы посмеяться в душе над этим затянувшимся недоразумением; но она занималась другим делом. Надо было не только устроить свое собственное счастье, но и возвратить свободу любовнику. Нанон так безумно любила Каноля, что не хотела верить в его измену, хотя мысль эта часто приходила ей в голову. В том, что он удалил ее, она видела только доказательство его нежной заботливости; она думала, что его взяли в плен силой, плакала о нем и ждала только минуты, когда с помощью герцога освободит его.
Поэтому она написала дорогому герцогу десяток писем и всеми силами торопила его приехать.
Наконец он приехал, и Нанон высказала ему просьбу насчет своего мнимого брата, которого она хотела поскорее вырвать из рук его врагов или, лучше сказать, из рук виконтессы де Канб. Она считала, что Каноль на самом деле подвергается только одной опасности: еще более влюбиться в Клер.
Но эта опасность казалась Нанон чрезвычайной. Поэтому она со слезами просила герцога освободить ее брата.
- Это очень кстати, - сказал герцог. - Я сейчас узнал, что взяли в плен коменданта Вера. Вот его-то и обменяют на храброго Каноля.
- Как это хорошо! Само Небо помогает нам, дорогой герцог! - вскричала Нанон.
- Так вы очень любите брата?
- О, более жизни!
- Странное дело, вы никогда не говорили мне о нем, до того самого дня, когда я имел глупость…
- Так что же мы сделаем, герцог? - перебила Нанон.
- Я отошлю верского коменданта к принцессе Конде, а она пришлет нам Каноля. Это всякий день делается на войне, это простой, обыкновенный обмен.
- Но принцесса Конде, может быть, считает Каноля выше простого офицера?
- В таком случае вместо одного ей пошлют двух, трех офицеров, словом, устроят дело так, чтобы вы были довольны, слышите, красавица моя? И когда наш храбрый комендант Сен-Жоржа воротится в Либурн, мы устроим ему торжественную встречу.
Нанон была вне себя от радости. Ежеминутно мечтала она о том, что снова будет обладать Канолем. Она вовсе не думала о том, что скажет герцог, когда увидит этого незнакомого ему Каноля. Когда Каноль будет спасен, она тотчас признается, что любит его, скажет это громко, скажет всем и каждому!
Так обстояли дела, когда вошел посланный королевы.
- Вот видите, - сказал герцог, - все устраивается бесподобно, дорогая Нанон. Я иду к ее величеству и сейчас же принесу соглашение о размене пленных.
- Так брат мой будет здесь…
- Может статься, даже завтра.
- Так ступайте же, - воскликнула Нанон, - и не теряйте ни минуты! О, завтра, завтра! - прибавила она, молитвенно поднимая обе руки к небу… - Завтра! Дай-то Бог!
- Какое сердце! - прошептал герцог, выходя.
Когда герцог д’Эпернон вошел в комнату королевы, Анна Австрийская, покраснев от гнева, кусала свои толстые губы, составлявшие предмет восхищения придворных льстецов именно потому, что они были хуже всего на ее лице. Господина д’Эпернона, человека галантного и привыкшего к женским улыбкам, приняли как возмутившегося жителя Бордо.
Герцог с удивлением посмотрел на королеву: она не ответила на его поклон и, нахмурив брови, гордо смотрела на него.
- А, это вы, господин герцог! - сказала она наконец после долгого молчания. - Пожалуйте сюда. Поздравляю вас, вы прекрасно выбираете комендантов!
- В чем я провинился, ваше величество? - спросил удивленный герцог. - И что случилось?
- Случилось то, что вы назначили комендантом в Вер человека, который стрелял в короля из пушек! И ничего более.
- Я назначил? - вскричал герцог. - Ваше величество, верно, ошибаетесь: не я назначал коменданта в Вер… по крайней мере, мне неизвестно…
Д’Эпернон сделал эту оговорку, ибо совесть подсказала ему, что он не всегда сам раздавал должности.
- А, вот это новость! - сказала королева. - Господин Ришон назначен не вами, может быть?
И она с особенной злобой протянула два последних слова.
Герцог, знавший, как мастерски Нанон выбирает людей, скоро успокоился.
- Не помню, чтобы я назначил господина Ришона комендантом Вера, - сказал он, - но если я назначил его, так он должен быть верным слугой короля.
- Стало быть, - возразила королева, - по вашему мнению, господин Ришон - верный слуга короля. Черт возьми, хорош слуга, который менее чем за три дня убил у нас пятьсот человек!
- Ваше величество, - отвечал герцог с беспокойством, - если так, должен признаться, что я виноват. Но прежде окончательного приговора позвольте мне узнать наверное, я ли назначил его. Я сейчас все узнаю.
Королева хотела остановить его, но тотчас же одумалась.
- Ступайте, - сказала она, - когда вы принесете мне ваше доказательство, так я покажу вам мое.
Д’Эпернон поспешно вышел и не останавливаясь добежал до квартиры Нанон.
- Что же? - сказала она. - Верно, милый герцог, вы принесли мне договор о размене пленными?
- Если бы так! - отвечал герцог. - Королева вне себя от бешенства.
- Но что разгневало ее величество?
- То, что вы или я, один из нас назначил верским комендантом какого-то Ришона, а этот комендант, должно быть, защищался, как лев, и убил у нас пятьсот человек.
- Господин Ришон? - спросила Нанон. - Я не помню такого имени.
- И я тоже, черт меня побери!
- В таком случае смело скажите королеве, что она ошибается.
- Но не ошибаетесь ли вы сами, Нанон?
- Подождите, я проверю, чтобы не было никакой ошибки, и тотчас скажу вам.
Нанон перешла в свой рабочий кабинет, взяла записную книжку и открыла букву Р. Там о Ришоне ничего не было.
- Можете вернуться к королеве, - сказала она, - и смело отвечать ей, что она ошибается.
Герцог д’Эпернон одним прыжком перенесся из дома Нанон в ратушу.