- Ваше величество, - сказал он гордо, подходя к королеве, - я совершенно невинен в преступлении, в котором обвиняют меня. Господин Ришон был назначен комендантом по распоряжению ваших министров.
- Стало быть, мои министры подписываются именем герцога д’Эпернона? - зло сказала королева.
- Как так?
- Разумеется, потому что ваша подпись стоит на патенте господина Ришона.
- Не может быть, ваше величество, - отвечал герцог нетвердым голосом человека, который начинает сомневаться в себе самом.
Королева пожала плечами.
- Не может быть? - повторила она. - В таком случае посмотрите сами!
Она взяла патент, лежавший на столе у чернильницы под ее рукой.
Герцог взял бумагу, жадно прочел ее, рассматривал каждую складку, каждое слово, каждую букву и вдруг застыл пораженный: страшное воспоминание воскресло в его голове.
- Могу ли я видеть этого господина Ришона? - спросил он.
- Нет ничего легче, - отвечала королева. - Я велела поместить его здесь, в соседней комнате, чтобы доставить вам это удовольствие.
Потом, обернувшись к гвардейцам, которые у дверей ждали ее приказаний, она прибавила:
- Привести этого подлеца!
Гвардейцы вышли и через минуту привели Ришона со связанными руками и со шляпой на голове. Герцог подошел и пристально посмотрел на него. Ришон выдержал его взгляд с обычным своим достоинством. Один из гвардейцев сбил ему с головы шляпу рукой.
Такое оскорбление не вызвало ни малейшего движения со стороны коменданта Вера.
- Наденьте ему плащ и маску, - сказал герцог, - и дайте мне зажженную свечу.
Первые две вещи были тотчас же принесены. Королева с изумлением смотрела на эти странные приготовления. Герцог ходил вокруг замаскированного Ришона и пристально разглядывал его, стараясь что-то вспомнить и все еще сомневаясь.
- Принесите мне свечу, которую я просил - сказал он, - она рассеет все мои сомнения.
Принесли свечу. Герцог поднес к ней патент, и от действия теплоты на бумаге показался двойной крест, изображенный под подписью симпатическими чернилами.
При виде его лицо д’Эпернона прояснилось.
- Ваше величество, - вскричал он, - патент действительно подписан мною, но выдан он не господину Ришону и не кому-нибудь другому. У меня этот человек со злым умыслом выманил чистый бланк с моей подписью. Но, отдавая бумагу, я сделал на ней знак, который ваше величество можете видеть. Он служит неопровержимым доказательством против обвиненного. Извольте посмотреть!
Королева жадно схватила бумагу и посмотрела, между тем герцог ногтем показывал ей пометку.
- Я ни слова не понимаю из всего обвинения, которое вы возводите на меня, - ответил Ришон очень просто.
- Как, - вскричал герцог, - вы не тот человек в маске, которому я дал этот бланк на Дордони?
- Никогда до этого дня не говорил я с вашей милостью, никогда не носил маски и не получал от вас этой бумаги на Дордони, - отвечал Ришон.
- Если не вы, так это был человек, подосланный вами.
- Мне теперь вовсе не нужно скрывать истины, - проговорил Ришон с прежним спокойствием. - Патент, который вы держите в руках, господин герцог, я получил от принцессы Конде из рук самого герцога де Ларошфуко. Имя и звание мое вписаны рукой господина Ленэ, почерк которого, может быть, вы знаете. Каким образом получила этот патент принцесса Конде? Каким образом перешел он к герцогу де Ларошфуко? Где господин Ленэ вписал в него мое имя и звание? Все это мне совершенно неизвестно, все это вовсе не касается меня, до всего этого мне нет никакого дела.
- А, вы так думаете? - спросил герцог с усмешкой.
И, подойдя к королеве, он тихонько рассказал ей достаточно длинную историю, которую она выслушала очень внимательно: дело шло о доносе Ковиньяка и о приключении на Дордони. Королева была женщина, она хорошо поняла ревность герцога.
Когда он кончил, она сказала:
- К государственной измене надобно прибавить еще подлость, вот и все! Кто решился стрелять в короля, тот способен предать тайну женщины.
- Черт возьми! Что они говорят? - прошептал Ришон, нахмурив брови. Хотя он слышал не все, однако понимал, что подвергается сомнению его честность. Впрочем, грозные взгляды королевы и герцога не обещали ему ничего хорошего. И при всей его храбрости эта двойная угроза беспокоила его, хотя нельзя было, судя по его презрительному спокойствию, угадать, что происходит в его душе.
- Надо судить его, - сказала королева. - Соберем военный суд, вы будете председателем, господин герцог д’Эпернон. Выберите членов суда, и кончим дело поскорее.
- Ваше величество, - возразил Ришон, - не для чего собирать суд, не для чего судить меня. Я сдался в плен на честном слове маршала де Ла Мельере, я арестант добровольный, и это можно доказать: я мог выйти из Вера вместе с моими солдатами, бежать прежде или после их выхода и, однако ж, не бежал.
- Я ничего не понимаю в этих делах, - отвечала королева, переходя в соседнюю комнату. - Если у вас есть дельные оправдания, вы можете представить их вашим судьям. Вам удобно будет заседать здесь, герцог?
- Конечно, ваше величество, - отвечал он.
И тотчас же, выбрав в передней двенадцать офицеров, составил военный суд.
Ришон начинал понимать, что происходит. Скоро выбранные судьи заняли места. Потом докладчик спросил у него имя, фамилию и звание.
Ришон отвечал на эти три вопроса.
- Вас обвиняют в государственной измене, потому что вы стреляли из пушек в солдат короля, - сказал докладчик. - Признаетесь ли, что вы виновны в этом преступлении?
- Отрицать это - значило бы отрицать очевидное; да, сударь, я стрелял в королевских солдат.
- По какому праву?
- По праву войны, по праву, на которое при подобных обстоятельствах ссылались господа де Конти, де Бофор, д’Эльбёф и многие другие.
- Такого права не существует, сударь, оно просто называется восстанием.
- Однако ж, основываясь на этом праве, мой лейтенант сдал крепость. Я привожу эту капитуляцию в мое оправдание.
- Капитуляцию! - вскричал герцог д’Эпернон с насмешкой, потому что чувствовал, что королева подслушивает, и ее тень диктовала ему эти оскорбительные слова. - Хороша капитуляция! Вы, вы вступили в переговоры с маршалом Франции!
- Почему же нет, - возразил Ришон, - если маршал Франции вступил в переговоры со мной?
- Так покажите нам эту капитуляцию, и мы посмотрим, действительна ли она?
- У нас было словесное условие.
- Представьте свидетелей.
- У меня один свидетель.
- Кто?
- Сам маршал.
- Призвать маршала, - сказал герцог.
- Это бесполезно, - отвечала королева, раскрыв дверь, за которой она подслушивала. - Уже два часа, как маршал уехал. Он отправился на Бордо с нашим авангардом.
И она закрыла дверь.
Это явление оледенило все сердца: оно обязывало судей признать Ришона виновным.
Пленник горько улыбнулся.
- Вот, - сказал он, - вот как господин де Ла Мельере держит свое слово! Вы правы, сударь, - прибавил он, обращаясь к герцогу д’Эпернону, - вы совершенно правы. Я напрасно вступал в переговоры с маршалом Франции!
С этой минуты Ришон решил молчать и, презирая своих судей, не отвечал больше на вопросы.
Это весьма упростило судоговорение, и через час все формальности были закончены. Писали мало, а говорили еще менее. Докладчик предложил смертную казнь, и по знаку герцога д’Эпернона судьи единогласно согласились с ним.
Ришон выслушал приговор как простой зритель, он молчал и даже не изменился в лице. Когда процесс закончился, он был передан в руки профосу.
Герцог д’Эпернон пошел к королеве. Она была очень довольна и пригласила его к обеду. Герцог, думавший, что попал в немилость, принял приглашение и отправился к Нанон, желая и ее осчастливить сообщением, что он все-таки пользуется расположением ее королевского величества.
Нанон сидела в покойном кресле у окна, выходившего на либурнскую площадь.
- Что же, - спросила она, - узнали вы что-нибудь?
- Все узнал, дорогая, - отвечал герцог.
- Ого! - прошептала Нанон с беспокойством.
- Да, Боже мой, да! Помните ли донос, которому я имел глупость поверить, донос об отношениях ваших с Канолем, вашим братом?
- И что же?
- Помните ли, у меня просили чистый бланк с моей подписью…
- Далее, далее!
- Доносчик в наших руках, душа моя, пойман с помощью его же бланка, как лисица капканом.
- В самом деле? - сказала испуганная Нанон.
Она очень хорошо знала, что доносчиком был Ковиньяк, и хотя не столь уж нежно любила родного братца, однако ж не желала ему несчастья. При том же братец, выпутываясь, мог выдать множество ее секретов.
- Да, доносчик у нас! - продолжал д’Эпернон. - Что вы об этом скажете? Мерзавец с помощью этого бланка сам себя назначил комендантом в Вер, но Вер взят, и преступник в наших руках.
Все эти подробности так согласовывались с хитроумными замыслами Ковиньяка, что Нанон еще более испугалась.
- А что вы с ним сделали? - спросила она дрожащим голосом. - Что вы с ним сделали?
- Вы сейчас сами увидите, что мы с ним сделали, - отвечал герцог, поднимаясь, - Ей-ей, как все удачно складывается: вам стоит только приподнять занавеску или просто откройте окно. Клянусь честью, он враг короля, стало быть, можно посмотреть, как его повесят.
- Повесят? - вскричала Нанон. - Что вы говорите, герцог? Неужели повесят того человека, который выманил у вас бланк?
- Да, его самого, красавица моя. Видите ли там, на рынке, под перекладиной, болтается веревка? Видите, туда бежит толпа? Смотрите… Смотрите! Вот солдаты ведут этого человека, там, налево!.. А, смотрите, вот и король подошел к окну.
Сердце Нанон затрепетало и, казалось, хотело выскочить из груди, однако ж она при первом взгляде увидела, что ведут не Ковиньяка.
- Хорошо, хорошо, - сказал герцог, - господина Ришона повесят высоко и быстро, и он узнает, что значит клеветать на женщин.
- Но, - вскричала Нанон, схватив герцога за руку и собрав последние силы, - но этот несчастный не виноват, он, может быть, храбрый солдат, может быть, честный человек… Вы, может быть, убиваете невинного!
- О нет, нет, вы очень ошибаетесь, дорогая моя, он подделывал подписи и клеветал. Впрочем, он комендант Вера, стало быть, государственный изменник. Мне кажется, если он виновен только в этом преступлении, то и этого довольно.
- Но ведь маршал де Ла Мельере дал ему слово?
- Он говорил это, но я ему не верю.
- Почему маршал не объяснил суду такое важное обстоятельство?
- Он уехал за два часа до того, как обвиняемый предстал перед судьями.
- Боже мой! Боже мой! - вскричала Нанон. - Сударь, что-то говорит мне: этот человек невиновен, и его смерть навлечет несчастье на всех нас!.. Ах, сударь, во имя Неба… вы всемогущи… Вы уверяете, что ни в чем не отказываете мне… Пощадите же для меня этого несчастного!
- Невозможно, Нанон! Сама королева осудила его, а где сама королева, там нет иной власти.
Вздох Нанон прозвучал стоном.
В эту минуту Ришон вышел на площадь; его подвели, все еще спокойного и хладнокровного, к перекладине, под которой висела веревка. Тут уже стояла лестница, ожидавшая его.
Ришон взошел на нее твердым шагом, благородная голова его возвышалась над толпой; он смотрел гордо и с презрением. Палач надел ему на шею петлю, и глашатай громко прокричал, что король совершает правосудие над простолюдином Этьеном Ришоном, клеветником и изменником.
- Мы дожили, - сказал Ришон, - до таких времен, что лучше быть крестьянином, как я, чем маршалом Франции.
Едва успел он выговорить эти слова, как из-под него выбили подставку, и его трепещущее тело закачалось под роковой перекладиной.
Ужас заставил толпу рассеяться, она не вздумала даже закричать: "Да здравствует король!", хотя всякий мог видеть в окнах короля и королеву, Нанон обхватила голову руками и убежала в самый дальний угол своей комнаты.
- Ну, - сказал герцог, - что бы вы об этом ни думали, Нанон, я считаю, что эта казнь послужит добрым примером; когда жители Бордо узнают, как мы вешаем их комендантов, посмотрим, что они сделают!
Подумав, что они могут сделать, Нанон хотела что-то сказать, раскрыла уже рот, но у нее вырвался страшный крик; она подняла обе руки к небу, как бы моля Бога, чтобы смерть Ришона осталась без отмщения. Потом, как будто все силы ее истощились, она рухнула на пол.
- Что такое? - вскричал герцог. - Что с вами, Нанон? Что с вами? Можно ли приходить в такое отчаяние оттого, что на ваших глазах повесили какого-то мужика? Милая Нанон, встаньте, придите в себя!.. Но, Боже мой!.. Она без сознания… а жители Ажена уверяли, что она бесчувственная… Эй, люди! На помощь кто-нибудь! Скорей нюхательной соли! Холодной воды!
Герцог, увидев, что никто не является на его крик, сам побежал за солью; люди не могли слышать его, вероятно, потому, что все еще были поглощены зрелищем, которым только что бесплатно угостила их щедрость королевы.
XIX
В то время как в Либурне происходила страшная драма, о которой мы только что рассказали, виконтесса де Канб сидела за дубовым, с гнутыми ножками столом. Рядом с нею стоял Помпей и составлял нечто вроде описи ее имущества. Она же писала к Канолю следующее письмо:
"Опять остановка, друг мой. В ту минуту как я хотела сказать принцессе Ваше имя и просить ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера, оледенившее слова на губах моих. Но я знаю, как Вы должны страдать, и не имею сил переносить разом и Ваши страдания и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут завести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я стану Вашей женою.
Вот план действий, который я прошу Вас принять, Вы непременно должны точно сообразовываться с ним.
После обеда приходите к госпоже де Лалан, которая, с тех пор как я представила вас ей, очень Вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть - играйте и Вы, только не оставайтесь ужинать. Более того, когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей Ваших, если они там будут. Когда Вы останетесь один, за Вами явится посланный; кто это будет, я еще не знаю. Он назовет Вас по имени, как будто Вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он приведет Вас туда, где я буду ждать.
Мне хотелось бы венчаться в церкви кармелитов, которая вызывает у меня столь сладкие воспоминания, но я еще не могу надеяться на это; однако желание мое исполнится, если согласятся отпереть церковь для нас.
В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что Вы делаете с моей рукой, когда я забываю отнять ее у Вас. Сегодня я говорю Вам: "До завтра", завтра скажу: "Навсегда!".
Каноль находился в одном из своих приступов мизантропии, когда получил это письмо: весь прошедший день и все утро он еще не видел госпожи де Канб, хотя в продолжение суток прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут началась в душе влюбленного молодого человека обыкновенная перемена чувств. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию о Нанон; он чуть ли не прославлял себя за ту любовь, которой Клер как бы стыдилась; его бедное сердце томилось, находясь между удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанной, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.
Каноль прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клер, он целовал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукой. Взвесив все, Каноль не мог не признаться себе, что любовь его к виконтессе была и остается самым серьезным чувством в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой характер и совсем другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восстать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних побед. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клер, когда уязвленное сердце его приходило в себя и он мысленно разбирал свои страдания, он признавался, даже не краснея при такой слабости, которую он за год прежде считал бы недостойной, что потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимой бедой.
Но любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем, душой и ею самой и сохранить вместе с тем в будущем свою независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он пожертвовал своими убеждениями ради партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым счастливым, самым богатым офицером королевской армии (зачем забывать богатство? Оно никогда ничему не вредит), остаться на службе у королевы, если королева достойно наградит его за верность; расстаться с ней, если она, по обыкновению монархов, окажется неблагодарной, - все это не было ли истинным, великим счастьем, о котором Каноль прежде даже не смел и мечтать?
А Нанон?
О, Нанон, Нанон… она была тайным и болезненным угрызением совести, какое всегда гложет благородные души. Только в вульгарных сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанон, бедная Нанон! Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у нее в руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если б, по крайней мере, Нанон вздумала мстить, если б даже отомстила как-нибудь, то Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от укоров совести.
Нанон не ответила ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она так аккуратно исполняла его просьбу? Если б она захотела, то, верно, нашла бы случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанон не хотела переписываться с ним. О! Если б она могла разлюбить его!
И Каноль опечалился при мысли, что Нанон, возможно, его больше не любит. Это ужасно, но даже в самом благородном сердце всегда находишь эгоизм гордости.
По счастью, у Каноля было средство все забывать: ему стоило только прочитать письмо госпожи де Канб. Он прочитал и перечитал письмо, и оно подействовало. Наш влюбленный таким образом заставил себя забыть все, что не касалось его счастья. Чтобы исполнить приказание виконтессы, которая просила его отправиться к госпоже де Лалан, он принарядился, что было нетрудно при его молодости, красоте и вкусе, и направился к дому супруги президента, когда било два часа.
Каноль был так занят своим счастьем, что, проходя по набережной, не заметил своего друга Равайи, который из лодки подавал ему какие-то знаки. Влюбленные в минуту счастья ходят так легко, что едва касаются земли. И Каноль был уже далеко, когда Равайи пристал к берегу.
Он наскоро отдал какие-то приказания своим гребцам и побежал к дому принцессы Конде.
Принцесса сидела за обедом, когда услышала шум в передней; она спросила о причине его, и ей доложили, что только что приехал барон де Равайи, которого она посылала к маршалу де Ла Мельере.