Исаев подскочил к нему, думая, что именно сейчас-то в кабинет ворвутся; никто, однако, не ворвался. Руки Гелиовича не были исколоты; человек в своем уме, воля не парализована. А если кололи в ноги? Нет, его не кололи… Судя по тому, как он вскинул кисти, чтобы закрыть лицо, когда я бросился к нему, его просто били… Человек идеи обязан выдерживать все, а этот несчастный, которому пообещали сохранить жизнь, подписал с ними договор на верность… А Иван Никитич Смирнов, спросил себя Исаев, член Реввоенсовета, большевик с девятьсот первого года? Почему он все признал на процессе Каменева? Испугался побоев? Не верю. Накололи черт те чем? Тоже не верю, какие-никакие, но ведь зрители были в зале суда, они бы заметили психическое нездоровье подсудимого! Лион Фейхтвангер писал в своей книге "Москва, 1937", что Пятаков, Радек и Сокольников вели себя как совершенно нормальные люди, порою даже шутили, переговаривались друг с другом, отрицали пытки, хотя могли прокричать об этом… Ведь Радек лично знал Фейхтвангера, сказал бы ему по-немецки, все б полетело в тартарары и сделалось очевидным: спектакль, термидор, антиленинский путч! Почему не прокричал? Ладно, сломали, не знаю еще как, но их сломали… А люди?! Зрители?! Если завтра на скамью подсудимых выведут Клима Ворошилова и тот начнет признаваться, что был гестаповцем, этому тоже поверят?!
Исаев ужаснулся вопросу, потому что растерялся, не зная, что ответить. Если поверят, тогда стоит ли вообще жить? Во имя чего? Значит, над народом тяготеет трагический рок; такова наша судьба. Нет, возразил он себе с какой-то испугавшей его настороженностью, просто мы единственное государство, которое на протяжении веков было лишено самого понятия "Закон" и права на Слово.
- Если бы вы признались, что вас пытали, - устало сказал Исаев, подойдя к окну, - честное слово, мне было бы легче помочь вам…
И вдруг Гелиович рассмеялся:
- Да? Это как же? Предали б суду моих палачей?
Не оборачиваясь, Исаев ответил:
- Попробовал бы, во всяком случае… Я ведь такой же зэк, как и вы…
Гелиович поднялся:
- Отойдите-ка от окна, разрешите мне все кончить разом…
- Здесь непробиваемые стекла, пластик, - ответил Исаев. - Только шишку набьете.
- Помогите! - вдруг истошно, тонко закричал Гелиович. - Товарищ капитан, спасите! Помогите! Я больше не мо-о-о-гу!
Никто не вбежал в кабинет, было так тихо, что ломило в ушах.
- Простите, - сказал Исаев, отошел от окна и сел на стул рядом с Гелиовичем. - Я не скажу больше ни единого слова. Простите…
И он опустил руки между ног точно так, как Гелиович; фигура отчаяния, кто только ее изваял?
…Когда Исаева вывели из кабинета, Влодимирский, он же генерал Иванов, он же Аркадий Аркадьевич, обнял "Гелиовича".
- Спасибо, Шурка!.. Ты сыграл гениально! Поезжай на Рижское взморье, - он протянул ему пачку купюр, - и отдыхай как следует… В клинику мы позвоним, мол, служебная командировка… Готовься к новому делу, брат… Громчайшее дело, такого еще у нас с тобой не было…
…В Сочи Сашеньку встретил разбитной парень, подхватил ее фибровый чемоданчик, сказал, что Максим Максимович просил встретить у вагона: "С автобусами мучение, очереди, а я вас вмиг домчу".
В санатории ее приняла сестра в халатике, накрахмаленном до голубизны, померила давление, покачала головой: "Маловато, товарищ Гаврилина, размещайтесь, ваш муж попросил устроить для вас отдельную палату. Вообще-то у нас живут по два-три человека, но его просьба для нас - честь. И сразу пойдем к доктору".
Сашенька вошла в маленькую комнатку, открыла дверь на балкон и увидела зеркальную гладь моря; солнце было совершенно белым, окруженным желто-красным ореолом; жестяно, как-то игрушечно шелестела листва пальм.
Сашенька опустилась в плетеное креслице и сразу вспомнила строки: "Я тело в кресло уроню, я свет руками заслоню и буду плакать долго-долго, припоминая вечера, когда не мучило "вчера" и не томили цепи долга…"
Она сняла жакетик, подумав, что сейчас ляжет спать и не проснется до завтрашнего утра, а когда проснется, будет новый день, она сядет к столу и напишет огромное письмо - сначала Максимушке, потом Санечке…
В дверь постучали:
- Открыто, - тихонько откликнулась она: в тюрьме соседки приучили ее к тишине. Боже, какие страшные женщины, меня нарочно посадили к этим проституткам и бандитским наводчицам, я ведь была готова на все, только б перевели к интеллигентным людям…
Вошла давешняя сестра и с прежней доброй, сострадающей улыбкой пригласила ее на осмотр.
Вид доктора поразил Сашеньку: по-ришельевски закрученные усы, бородка, грива седых волос, ниспадающих на плечи, и пенсне, болтающееся на черном шнурке.
- Наслышан, наслышан, - скаля чуть выпирающие желто-прокуренные зубы, быстро заговорил он. - Вопросов не задаю, приучили пациенты… Но, голубушка, что это у вас за давление? Девяносто на шестьдесят! Я вас просто выпишу из санатория с таким давлением, - довольно расхохотался врач. - Помрете вы, а отвечать за вас кому? Мне, старому дураку Евгению Витальевичу Рыбкину, честь имею…
- Как замечательно вы говорите, - Сашенька сидела по-тюремному, заложив руки за спину, - совершенно забытый русский… Так говорил мой отец…
- Жив-здоров? Или почил?
- Не знаю… Мы потеряли друг друга во время гражданской.
(О том, что отец ее эмигрировал в Америку, не знал никто, кроме Максимушки. Раньше это было не так страшно, а сейчас…)
- Нуте-с, давайте я сам померяю давление, а потом послушаю вас… С легкими все в порядке? Туберкулеза не было?
- Нет. Так мне, во всяком случае, кажется.
Послушав Сашеньку, Евгений Витальевич сокрушенно покачал головой:
- Вы кто по профессии, голубушка?
- Учитель.
- Историк?
- Нет, литератор. Почему вы решили, что я историк? Евгений Витальевич надел на нос пенсне, глаза стали сразу же иными, жесткими, ответил с ухмылкой:
- Самый трудный предмет… Особенно история нашего государства… Неправда точит… Ладно… Сие - российское горестное теоретизирование, взгляд и нечто… Начнем мы с вами курс лечения вот с чего, голубонька… Массаж с самого раннего утра. Потом полчаса отдыха и нарзанная ванна… После нее - в кроватку… До обеда. Засим спать… Мертвый час… Не менее ста двадцати минут… После мертвого часа возьмем грязь - и в кроватку… На этот раз до утра…
- Какое страшное словосочетание "мертвый час", - сказала Сашенька. - Отдых, лечение, санаторий, мертвый час…
- Все претензии к космополитствующим лекарям, - раздраженно ответил доктор. - Притащили из-за границы это определение, совершенно с вами согласен, нелепо и страшновато…
- Евгений Витальевич, получается так, что я и к морю сходить не смогу?
- Голубушка моя, да вы и не дойдете! - Евгений Витальевич чуть повел носом, и пенсне легко соскочило на грудь; глаза снова сделались милыми и чуточку растерянными. - Сначала я вас укреплю, витаминчиками поколю, а потом гуляйте хоть весь день! Кстати, извините, но я обязан вас спросить: что это у вас на спине за шрамы?
Сашенька ответила так, как посоветовал следователь:
- Я была в плену у беляков… На Дальнем Востоке… это следы нагаек…
- Партизанили? - Евгений Витальевич снова надел пенсне.
Сашенька растерялась, к этому вопросу ее не готовили:
- Нет… Так уж случилось…
- Первая женщина, которая не умеет лгать, - сурово заметил доктор. - Поздравляю себя с такого рода открытием… И еще вот что, голубушка… На ночь вам будут давать чернослив и маленькую рюмочку коньяку, я бы не хотел травить вас бромом…
Сашенька покачала головой:
- Я только и мечтаю, как бы отоспаться… Мне ни бром не нужен, ни коньяк…
- Тут с врачами не спорят, голубушка… Коньяк придаст вам бодрости, улучшит аппетит…
- Я такая голодная, что готова есть по пять раз в день!
- Простите, вы москвичка?.. Там же хорошее обеспечение… Что, держали диету?
- Да… Хотела вернуть форму… Чуть перестаралась…
…Коньяк, который ей приносили, выливала в рукомойник; через неделю почувствовала себя окрепшей; иногда, правда, вскидывалась ночью и тонко кричала от ужаса: грезилась камера и эти ужасные женщины, которые лезли к ней на нары. Доктор разрешил прогулки; она уже написала четыре письма Максиму Максимовичу и три Санечке; не отправляла, мечтала сфотографироваться, когда не будет такой страшной.
Портрет получился на удивление хорошим, но, как ей показалось, с ретушью.
Когда она сидела, рассматривая свои портретики, в дверь постучали.
- Открыто, - ответила она, думая, что пришла сестричка с витаминами.
На пороге, однако, стоял мужчина в штатском, но с военной выправкой.
- Разрешите, Александра Николаевна? - спросил он. - Не помешал отдыху?
Сердце ее сжалось" а какое-то мгновение, но сразу же отпустило, потому что мужчина, державший руки за спиной, переступил порог комнаты и протянул ей два роскошных букета:
- Гвоздики - от меня, розы - от Максима Максимовича, от сына - радиограмма…
Она схватила радиограмму: "Дорогая мамочка, примерно через две недели прилечу в Москву. Я тут хворал, бронхит, но меня поставили на ноги. Новый адрес папы знаю. Остановлюсь у него. Отдыхай как следует, родная. Целую, Саня".
Сашенька почувствовала, что расплачется, поднялась:
- Спасибо вам огромное…
И начала приспосабливать вазочки для цветов, незаметно утерев при этом слезы. Это дурно - позволять кому бы то ни было видеть в тебе то, что принадлежит только тебе, и никому больше.
- Александра Николаевна, - продолжал между тем мужчина, - я, видимо, огорчу вас, но меня уполномочили сообщить следующее: полковник Исаев срочно вылетел за границу… С заданием Правительства Союза ССР… Он очень волнуется за ваше здоровье… У нас есть возможность передавать ему ваши письма…
- Что?! Значит, он снова исчез?! Надолго?!
Опустив глаза, человек тяжело вздохнул:
- На два года… Поэтому, пожалуйста, напишите как можно больше писем… И ставьте на них разные даты: ноябрь, декабрь, январь… Понимаете?
- Я читала такой рассказ…
- Какой?
- Как умирающий писал письма своему самому близкому человеку, и тот получал их десять лет, уже после смерти того, кто… У меня плохие анализы? Туберкулез? Язва?
- Как не совестно, Александра Николаевна! Лечащий врач сказал, что вы резко пошли на поправку… Просто когда человек работает за границей, он мучительно волнуется за своих, понимаете? Если мы передадим ему все письма скопом, без дат, он может занервничать - там, среди врагов, быстро учишься трагическому недоверию… По отношению ко всем. Увы, порою даже к своим: мол, не хотят говорить правду о ее здоровье…
- Когда вернется мой сын?
- Я не знаю…
- Вы не читали этого? - она указала глазами на радиограмму.
Посетитель нескрываемо удивился:
- Но ведь это адресовано вам! Я не смел читать вашу корреспонденцию…
- Максим Максимович ничего не написал мне перед отъездом?
- Его письмо ждет вас в Москве. По законам конспирации это нельзя отправлять по почте. И еще просьба… Не надо называть его в письмах по имени… Он сказал, что вы знаете, как называть его…
"Любовь, как я счастлива, что и это мое, зимнее уже, письмецо попадет в Ваши руки, такие сильные, сухие, нежные… Помните, Вы рассказывали, как Вам гадала судьбу цыганка, на берегу бухты, в дни золотой осени, когда солнце появлялось лишь в девять, а жарким становилось к полудню? Я всегда помню ее слова, вы их дважды повторили: "Берегись старика усатого, он зло на тебя таит, и уж если кто и погубит - так он…" Нет ли среди ваших нынешних друзей злых и усатых стариков?…Женщина - это музыкальный инструмент, но музыку из него умеет извлекать только великий композитор, а композитор - это высшая тайна мира… Вы - моя любимая и нежная тайна (только сильные люди, в чем-то суровые и закрытые, умеют быть нежными по-настоящему).
Кто-то рассказывал мне, что даже большие музыканты достают из своего архива музыкальные фрагменты прошлых лет, проигрывают мелодии других мастеров, видоизменяют их, и из этого рождается гармония. Я не поверила, потому что говорить о творчестве (любовь - это творчество, контролируемое дисциплинированной логикой, не смейтесь, это правда!) как о некоей механической работе - нечестно, в этом есть что-то от мелкой зависти несостоявшейся бездари, мечтавшей проявить себя в искусстве.
Вы же никогда не пользовались архивом и не искали своего аккорда в чужих мелодиях, Вы всегда были самим собою… Как это редкостно в наш век… Я счастлива, что мне выпало быть с Вами. Ведь порою даже одна встреча остается в тебе на всю жизнь, и ты близко видишь каждую ее подробность, явственно слышишь слова, четко, словно это было вчера, помнишь свои ощущения. А с другими людьми встречаешься ежедневно, говоришь, смеешься, печалишься, веришь, сомневаешься, но все это проходит сквозь тебя, мимо, мимо, мимо…
Кто-то сказал: "Надо уметь строить отношения…" Это проецировалось на мужчину и женщину. Строить можно сарай, но не отношения. Либо они есть, либо их нет… Иногда я с ужасом спрашивала себя: "А если бы мы с Вами всегда были вместе? Если бы провели под одной крышей не те прекрасные месяцы, что подарила судьба, а долгие годы?" Ведь все кругом уверяют, что рано или поздно любовь становится бытом… Наверное, самое страшное - это разрешить себе привыкнуть к счастью, которое есть любовь. Представьте себе, если бы к верующей бабульке пришел Христос и сказал: "Матушка, я хочу пожить у вас…" Как бы она, верно, была счастлива! Но Христос ведь не мог без людей, он служил им, и через год бабульке сделалось бы трудно терпеть множество гостей в своей маленькой избеночке… Неужели она бы перестала видеть в нем чудо и стала бы просить его пораньше заканчивать свои проповеди, не оставлять на ночь паломников и не забывать колоть дрова для печки… Неужели кратковременность счастья есть гарантия его постоянности? Но ведь это несправедливо! И я возражаю себе: не нам судить о справедливости, это понятие в людях субъективно и мало. Только высший суд определяет правоту человеческую: Кукольник умер, осиянный славой и любовью публики, а Пушкина тайком увезли на скрипучих дрогах в могилу, но кто остался?!
Вспомнила стихи. Увы, не мои. Вы знаете, чьи они. В них ответы на многие вопросы, которые живут во мне постоянно: "Я жду, исполненный укоров, но не веселую жену для задушевных разговоров о том, что было в старину. И не любовницу: мне скучен прерывный шепот, томный взгляд, и к упоеньям я приучен, и к мукам горше во сто крат. Я жду товарища, от Бога в веках дарованного мне за то, что я томился долго по вышине и тишине. И как преступен он, суровый, коль вечность променял на час, принявший дерзко за оковы мечты, связующие нас…"
Как прекрасно это, как избыточно: "Принявший за оковы мечты".
Не в этом ли разгадка всех споров о том, что такое любовь? Не оковы. Мечты.
Любовь, у меня все очень хорошо, веду класс, Санечка чувствует себя прекрасно, начал занятия в университете.
Я отмечаю каждый день в календарике не потому, что он прошел, а оттого лишь, что он приблизил меня к Вам.
И еще… Когда я отдыхала в санатории, спасибо Вам за это, лечащий врач сказал: "Бытие человеческое расписано, словно медицинские процедуры, особенно бытие женщины: сначала влюбленность, потом близость, затем пресыщение и переход в новое физиологическое качество - продолжение рода; ребенок, иная форма нежности, новая ее сущность; разрыв между иллюзиями поры влюбленности и прозой пеленок и недосыпания, когда у продолжателя режутся зубы; постепенный перенос нежности на младенца; неосознанная ревность мужчины, робкий поиск иного идеала, внутренний разрыв с прошлым; сохраняемая связь - дань долгу. Эрго - любовь убита физиологией, вечной, как мир".
Сначала я с ужасом отвергла эту теорию, столь цинической и гадостной она показалась мне. Потом подумала, что у нас все было бы иначе. У нас не было бы оков, мы бы жили мечтою, правда? Нет. Не правда. Вы всегда жили своими "читателями"… Неужели и нас могла постичь участь всех тех, кто, по уверениям врачевателя, существует по раз и навсегда утвержденным законам физиологии?! Тогда спасение в разлуках! Они дают силу мечтать и просыпаться каждый день с новой надеждой на близкую и счастливую, хоть и недолгую, встречу…
Я надоела Вам своим раздрызганным и грустным письмом?
Не сердитесь, потому что Вы приучили меня к открытости. Вы не представляете, какой страшный бич женщины - закрытость, тайна, думочки… Ах, как они отвратительны! Я ненавижу их, гоню прочь, но они то и дело, словно чертики, хихикая и зло усмехаясь, рождают в душе ужас и недоверие.
Я заклею это письмо, положу его в конверт, оденусь и пойду гулять по Кольцу, посижу на скамейке возле Пушкина, остановлюсь около Тимирязева, которого с некоторой пренебрежительностью называют "популяризатором", но ведь истинное популяризаторство есть превращение сложного в доступное всем! Это поднимает человечество на новую ступень знания, которое только и может спасти мир от ужаса… Не красота, нет… Федор Михайлович был не прав… Спасти мир красота не в силах, только Мысль и Знание - составные части Достоинства…
Любовь, я счастлива, что смогла поговорить с Вами.
Спасибо за это.
Я снова ощутила Вашу сухую ладонь с длинной и резкой линией жизни.
Как только Вы вернетесь, отдохнете у себя, жду Вас на Фрунзенской, в гости, будем пить кофе. А потом пойдем бродить… Втроем…
Храни Вас судьба, я прошу об этом каждое утро и каждую ночь…"
Когда Сашенька написала девять писем, приехал тот же штатский. Темнело, луна начала серебрить море.
- Накиньте плащ, - посоветовал он, - я хочу пригласить вас на вокзал…
Она вскочила со стула:
- Приехал Санечка?!
На вокзале, однако, сына не было. Ее посадили в "столыпинку" и отправили этапом в Москву. Абакумов получил у Сталина санкцию на приведение в исполнение приговора: "высшая мера социальной защиты"; Сталин посмотрел на карандаш - цвет грифеля был красный.
16
…Больше всех на свете министр Абакумов любил свою дочь, брал ее с собою на отдых в Мисхор, жену отправлял отдельно, на Кавказ. В Кисловодске для нее оборудовали "спецномер" из двух комнат; привозили особое питание, из Железноводска три раза в день гнали "ЗИС" с теплой минеральной водой, подавали в кровать, наливая в хрустальный стакан из большого английского термоса, который в свое время прислал в подарок посол Майский.
Получив эту уникальную вещицу, Абакумов с какой-то внезапно возникшей в нем горечью подумал: "А вот снять с тебя наблюдение, запретить запись каждого твоего слова, милый Иван Михайлович, я все равно не могу… И поправить что-то в расшифрованных записях твоих разговоров с женой, Фадеевым, академиком Несмеяновым, Эренбургом, поваром Игорем (псевдоним Мечик), Антони Иденом, когда он завтракает у тебя, Рандольфом Черчиллем, когда он у тебя пьет (называется "ужин"), секретарем Галиной Васильевной (псевдоним Бубен) я лишен права. Сталин Сталиным, но окружен-то я чужими, здесь, в этом доме…"
Впрочем, наиболее рискованные высказывания Майского, которые нельзя было утаить от Хозяина, он сопровождал замечанием: