Больше они на эту тему не говорили. Курицын выгреб все припасы из холодильника, сложил их в черный целлофановый мешок, сказал:
- А теперь домой, подвезу вас на машине.
Сидя за рулем, спрашивал:
- А скажите, Поля: на что вы все–таки живете?
- Поступлений у нас ниоткуда нет. Вы знаете, что мама преподавала в университете, но после того, как написала книгу по новейшей истории, по самой новейшей, то есть об эпохе Ельцина, и сказала там всю возможную правду, ей перестали планировать лекции. На кафедре она числится, но работы ей не дают. Ректор сказала, что не позволит к науке примешивать политику. На нервной почве у мамы развилась болезнь ног, она сейчас едва передвигается по квартире. Живем на пособия для детей.
- Но муж–то ваш… Должен же он помогать детям!
- Мужу самому нужна помощь. Пьет он по–черному. Все ценные вещи из квартиры перетаскал.
С минуту ехали молча, а потом Полина, словно бы спохватившись, сказала:
- Если зайдете к нам, не заводите с мамой разговоров на еврейскую тему. Боюсь, огорчить вас может.
- Это почему же?
- Не любит она евреев, больной это для нее вопрос.
- А я… по–вашему, люблю их до беспамятства?
- Не знаю, но… породнились все–таки. Сами же говорите: Шрапнельцеры.
Курицын помрачнел при этих словах, сбавил скорость и ехал так, что все его обгоняли. Поля, сама того не желая, коснулась самого больного места в душе Тимофея. Женитьбу на Регине он считал трагической ошибкой молодости. Регина оказалась чужим, чуждым и даже враждебным человеком. Она отравила всю его жизнь, превратила в пытку и заслонила своей черной тенью весь мир и, главное, любовь к женщине. Кого бы он ни встретил, в каждой видел сатанинское начало, одну только способность возражать, осмеивать, выставлять все в черном свете. Он только в последние три–четыре года, когда она стала от него отдаляться, потеплел душой к женщинам, чутко улавливал доброту и нежность, наслаждался внешней красотой. Полина пришла из института на завод, и Барсов попросил поместить ее в цехе. Стояла перед ним юная, веселая, с горящими васильковыми глазами. Не назовешь красавицей, а свет изнутри идет такой, что можно обжечься. Барсов сказал: "Ты там того, не смущай молодую даму. Она замужем". Он не смущал, но смущался сам. С Региной в то время уж совсем отношения разладились, он на женщин теперь смотрел по–иному, с едва осознанным, но глубоко волновавшим его интересом.
- Да, да - вы правы, этот факт печальный из моей биографии не вычеркнешь. И так же справедливо, что мужики, породнившиеся с евреями, не любят антисемитских разговоров, зверем смотрят на каждого, кто хоть на грамм их "недолюбливает". Мозг и душа у этих людей помрачнены, они готовы отдать весь мир, и мать, и отца, и род, произведший их на свет, лишь бы только слова худого не сказали о евреях. И людей таких большинство, - их, пожалуй, из сотни девяносто девять экземпляров наберешь. И только уж очень высокие души, только сердца честные и великие вначале думают об Отечестве своем, о народе, государстве, а уж потом о тех, с кем они породнились. Но нет, Поля, я хоть и породнился с этой бесовщиной, но сам–то бесом не стану. Народ свой любезный, мать-Россию на поругание никому не отдам. Землю, меня породившую, беречь буду, и все, что на ней копошится, в лупу рассмотрю и отсортирую, что на пользу ей идет, а что и во вред. И всему вредоносному бой объявлю беспощадный. Вот такая моя философия.
Дом, в котором жила Полина, стоял напротив Торжковского рынка - красивый, семиэтажный, с балконами, выходившими на шоссе. Курицын вытащил из багажника черный мешок с продуктами.
- Тяжеловат. Если позволите, я донесу до вашей квартиры…
- Почему до квартиры, а разве к нам не зайдете? Мама будет рада.
Курицын пожал плечами:
- Боюсь… озадачить. Нежданный гость…
- Было бы странно - приехать и не зайти. Вас не только мама моя, Ирина Степановна, но и дети знают. Я им часто рассказываю о большом и добром дяде, который мне во всем помогает.
Неловко было Тимофею, но он согласился, и вот они в квартире, и их встречает Ирина Степановна, еще молодая женщина с палочкой, и рядом с ней малыши: Олег и крошка Зоя. Они выглядывают из–за юбки бабушки и будто бы застыли при появлении на пороге квартиры незнакомого дяди. По их глазам, изумленно распахнутым, и синим, как майские полевые цветы, можно судить о степени удивления, и любопытства, и ожидания какого–то чуда - и оно непременно должно сотвориться, но чудо не сотворяется, а интерес к незнакомому дяде все нарастает.
Поздоровавшись с хозяйкой, назвав себя, Курицын наклонился к ребятам и поманил к себе девочку. Она, протянув ручки, пошла к нему. Тимофей поднял Зою и прошел с ней в комнату, куда его приглашала Ирина Степановна. Олег, обделенный вниманием, не смутился и не обиделся, а последовал за гостем, стараясь занять позицию как можно ближе.
- Ну, а теперь давайте знакомиться. Меня зовут дядя Тимофей, и я работаю вместе с вашей мамой. Вы были у нас на заводе?..
- Не–е–т!.. - дружно и весело признались ребята.
- Не были?.. Странно! А мне казалось, я вас видел. Ну, хорошо. Тогда мы обязательно там побываем. Я заеду к вам на машине, и, если позволит бабушка, мы все вместе поедем на завод. И там вы увидите станки, на них рабочие вытачивают разные части машин.
Когда Курицын говорил все это ребятам, бабушка и мама были на кухне и приготовляли еду, иначе они бы, наверное, сильно испугались, услышав такие речи. Но тайна не могла сохраняться больше одной минуты; как только была обещана возможность побывать на заводе, они тут же побежали на кухню и стали там прыгать и кричать:
- Мы поедем на завод, на завод!..
Бабушка и мама все поняли: Ирина Степановна встревожилась, а Полина, укоризненно взглянув на Тимофея, качала головой:
- Они же еще маленькие. Ну, Олешек - ладно, а Зоя–то.
- А что Зоя? - развел руками Курицын. - Девица вполне самостоятельная. Как–нибудь заеду за вами, и я им покажу, где мы работаем. Был бы я педагогом, я бы с ребятами и вообще так разговаривал… как со взрослыми. Мы напрасно думаем, что уж такие маленькие дети и не могут интересоваться взрослыми делами.
Женщины накрыли на стол, и они пили чай с печеньями, конфетами, а посредине стола красовалась большая и дорогая банка кофе. Удивительно, что малые дети, давно не видевшие ни конфет, ни печенья, ели молча, важно, как будто бы у них и не переводились сладости. И еще поразило Тимофея: дети сидели молча и не мешали им беседовать. А беседа, едва началась, так тотчас же и соскользнула на политические темы. Как во время войны говорят только о войне, так и ныне все разговоры принимают характер политических. Страна, народ, государство, - и непременно, о тех, кто творит в нашем доме все беды.
- Мне Полина подарила вашу книгу "Черная полоса русской жизни". Читал ее и удивлялся, как это вы, женщина, осмелились бросить правду в глаза владыкам мира?.. Мужики боятся, а вы…
- Да, к сожалению, такой вот мужик пошел в наше время, всего боится, - согласилась Ирина Степановна. - Впрочем, если говорить об интеллигенции, то она и раньше стояла на коленях и покорно кланялась всякому, кто был повыше ее. В университете меня, как историка, не принимали всерьез. А еще Эразм Роттердамский заметил: "Победителем становится тот, кого не принимают всерьез". Ну, вот - я им и выдала.
- Так и они тебе выдали, - сказала Полина.
- Ну, что ты, доченька! Отношение начальства для ученого ничего не значит. Кто и как к нему относится - это дело десятое. Меня из седла вышиб тазобедренный сустав, а будь он на месте, пошла бы в другой институт.
Она машинально тронула рукой торчавшую возле нее палку.
- А что врачи говорят? Можно ли его поправить? - спрашивал Курицын.
- Можно, конечно. Нужна операция, да она две тысячи долларов стоит.
- М–да–а… Это деньги, - согласился Курицын. И тут же оживился: - И то ведь верно: деньги - дело наживное. Сегодня их нет, а завтра… глядишь, появились.
- Мне и дочка говорит: ты, мама, подожди, я заработаю.
Ирина Степановна показала на диван, где лежали клубки шерсти, недовязанные кофты, юбки.
- Вон она, наша работа. Вяжем мы с ней, - в другой раз и ночами сидим, да только рукоделие это плохо покупается. Денег–то у людей нет, а богатые - те в парижах, да в лондонах одеваются.
Олег подошел к балконной двери, посмотрел вниз и крикнул:
- Мама! Там на лавочке папа лежит! Позови его!..
- Нет, нет - это не папа. Ты ошибся.
И повела его к столу. А он расплакался:
- Папа! Я не ошибся. Он и вчера там лежал.
За столом возникло замешательство, и Курицын стал прощаться. На улице он проходил к машине мимо лавочки, на которой лежал молодой мужчина, - видимо, пьяный. Курицын растолкал его:
- Твою жену Полиной зовут?
- Да, а что такое?
- Ничего. Я начальник ракетного цеха Курицын. Поедемте со мной. Дело к вам есть…
- А выпить будет?
- Выпить? Найдем. Питья у меня хоть залейся.
Взял его под руку, повел к машине. Через двадцать минут они входили в квартиру Курицына.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ехали медленно. Владислав Кубышкин привалился к углу заднего салона, таращил пьяные, покрасневшие глаза на зеркальце, в котором, покачиваясь, рисовалось суровое, почти жестокое лицо Курицына. Владислав знал его по рассказам жены, подозревал в нем соперника и - ненавидел. Но сейчас он ехал с Тимофеем и старался понять, зачем это он запихнул его в машину и куда везет. На минуту в душе ворохнулся страх: уж не прикончить ли решил? Но мысль эта как мимолетно мелькнула, так и погасла. Не преступник же он?.. Человек солидный и в городе известный.
Почему–то эпитет "известный" все объяснял и успокаивал. Кубышкин - музыкант, он еще недавно был лучшим скрипачом симфонического оркестра, ждал присвоения звания Заслуженного артиста России, да вот… сошел с круга.
Курицын, не поворачивая головы, громко сказал:
- Пьешь–гуляешь?
Кубышкин вздрогнул:
- Милостивый государь! - мотнул головой, - мы с вами чаи не распивали и, кажется, на брудершафт…
- Еще чего захотел! Чтобы я, Тимофей Курицын, создатель ракет и лучших в мире вертолетов… с пьянчугой - на брудершафт.
Кубышкин сник, уронил на грудь голову. Смутно и как–то медленно проползла мысль: "А и черт с тобой! Лишь бы выпить дал".
Он за несколько месяцев бомжевания привык к оскорблениям, грязным ругательствам в свой адрес - притерпелся. Закрыл глаза, дремал. Но Курицын прорычал:
- А кто играть будет?.. Скрипку, небось, пропил?..
- Скрипку?.. Нет, цела скрипка. Ее Полина спрятала.
Бессмысленно смотрел в затылок Тимофея. А потом под нос себе пробормотал:
- Спрятала Полина. И хорошо. Я скоро в оркестр вернусь.
И снова вскинул голову, громко проговорил:
- Я же прима! В первом ряду сидел. И если дирижер оркестр благодарил, он мне руку пожимал. Мне! - слышите?..
- Слышу, слышу. Я тоже когда–то… А теперь вот… без зарплаты сижу.
Подъехали к парикмахерской. Тимофей раскрыл дверцу:
- Выходи!
- Куда?
- Выходи, говорю!
Дернул за руку приму–скрипача, повел в парикмахерскую. Усаживая в кресло к молодой девушке, сказал:
- Видите, какого прелестного клиента я вам привел. Он - артист! Постригите его и побрейте так, как он пожелает.
- Да, да, - поднял руку Кубышкин. - Я все скажу: где убрать, а где оставить. Вот эти патлы срежьте, но так, чтобы шею не обнажать.
Пока его стригли, он протрезвел и к машине уже подходил твердым шагом. И дверцу открыл сам, и всю остальную дорогу на дома смотрел. Ехали по Литейному, а он эти места хорошо знал.
В дом зашли со стороны третьего этажа, и дверь за собой Курицын закрыл на замок, ключ от которого был только у него. А когда поднялись в квартиру, Тимофей прошел в библиотеку и там запер на замок дверь, ведущую в комнаты второго этажа. Владиславу показал ванну и потребовал, чтобы тот хорошенько помылся.
- Грязь подвальную смой основательно и заруби на носу: бомжовской жизни пришел конец, ты в тот вшивый и вонючий мир больше не вернешься.
И в ванную принес новые трусы и майку с изображением эмблемы Северного завода: "Белый медведь и парящий над ним вертолет". И полотенце махровое, и мыло душистое. А через минуту еще и красивую рубашку, и джинсы, и куртку самой последней моды. Это все он взял из гардероба сына. И подумал: "Кирилл уж сюда не вернется. Милиция объявила его в розыске".
Кубышкин с наслаждением подставлял свое тело под горячие струи воды, чувствовал, как из него вылетают остатки хмеля, и думал, что это с ним происходит и уж не во сне ли он?.. Вот сейчас проснется, а по стенам мокрого подвала подтеки канализационных вод, в углу сидит грязная компания и разливает по стаканам дешевую ядовитую водку. Но нет, будто он наяву стоит под теплым живительным душем и вдыхает аромат клубничного мыла, а затем и розового шампуня. Голову моет тщательно, как бывало перед тем, как идти на концерт. И затем трет и трет истосковавшееся по горячей воде тело. Ему хорошо, ему очень хорошо, и он хотел бы долго–долго продолжать это блаженство. Но долго мыться ему не дают. Неожиданно вошел Курицын, взял у него мочалку, намылил ее и грубо повернул Кубышкина лицом к стенке. Начал тереть спину. И тер ее так, будто хотел содрать кожу - до жжения, до боли. И, сунув в руку мочалку, сказал:
- Продолжай!
Потом они сидели за столом, и на тарелках у них лежал черный хлеб, и к чаю не было ни варенья, ни сахару. Кубышкин вопросительно смотрел на хозяина, хотел бы сказать: "Выпить? Вы же обещали?", но не спросил, а съел весь хлеб.
Пришел Павел Баранов, принес колбасу, творог, сметану, молоко и два батона белого хлеба.
- Откуда берешь? - спросил Курицын не то с радостью, не то с раздражением.
- Манная с неба валится.
Курицын стал кормить Кубышкина. А потом принялся звонить по телефону.
- Это директор Русского музея? У меня в квартире есть три картины, которые еще накануне войны взяты вами на учет. Хотел бы их вам сдать… Под расписку, конечно. Ну, а плата? Причитается мне за них что–нибудь?.. Ах, самая малость? Ну и черт с вами! Присылайте людей.
И потом, как бы размышляя сам с собой, говорил:
- Шрапнельцер, конечно, не церемонился, брал их из частных собраний безо всякой платы. Все было по Ленину: грабь награбленное, или по Протоколам сионских мудрецов: имущество принадлежит гоям временно, придет час и мы его заберем. Шрапнельцер забрал у гоев - и не только картины. Но я не Шрапнельцер. В музеях–то нынче смотрителям залов по триста рублей платят; на хлеб и на квас не хватает.
Работники музея приехали минут через сорок. И забрали картины, и составили акт, выписали документы - всё честь по чести. И дали деньги - пятьсот долларов.
- Это вам за хранение.
- О!.. Да это же целое состояние!..
Затем Курицын упаковал две фаянсовые, отделанные бронзой и позолотой вазы, выгреб из посудного стола серебряные ножи, ложки и вилки и, подавая их Баранову, сказал:
- Сдай все это за любую цену.
Кубышкин ходил по комнате, заглядывал то в одно окно, то в другое. Жажда выпить становилась нестерпимой, и он не знал, куда себя деть.
- Поди выпить хочешь? - спросил Курицын, читая газету и не поворачивая к нему головы.
- Да, надо бы.
- Убью!
- Не понял, - остановился посреди комнаты Кубышкин.
Курицын показал кулак:
- А вот - трахну по башке, тогда поймешь. Ишь, чего вздумал: водку жрать! Да ты хоть знаешь, какую отраву пьешь? Ее азики в подвале соседнего дома делают. Смешивают технический спирт с водой и разливают по бутылкам. Дерут с вас деньги, покупают в Питере квартиры и плодятся, как кошки. Об этом–то хоть знает твоя пустая башка?..
- Знаю, слышал.
- И - пьешь?
- И пью.
- Ну, и дурак.
- А вам–то что за дело? - сорвался на крик скрипач.
Курицын отложил газету, поднялся с кресла и, сжав пудовые кулаки, двинулся на Кубышкина. Тот не на шутку струхнул и пятился к двери.
- Мне что за дело?.. Мне?.. А за чьи деньги тебя, сволочь такую, десять лет учили в школе, а затем пять лет в консерватории? Не я ли и не мои ли товарищи по цеху горбатились на таких слизняков, как ты? А кто народу долг будет отдавать? А?.. Кто, я спрашиваю? А не такая ли мразь, как ты, и как все дружки твои, пьянчужки, Россию без боя вонючим демократам отдали?.. Кто Родину–мать защищать будет?.. Кто? - я спрашиваю!
Курицын замахнулся кулаком, и Кубышкин присел на колени. С ужасом смотрел он на разгневанного богатыря и серьезно верил, что сейчас тот шарахнет его кулачищем по башке. Сникшим голосом залепетал:
- Ладно, ладно, я, чай, не совсем… сошел с круга. Понимать способен… Только вы того… бить меня не надо.
Курицын схватил его как щенка за ворот куртки, приподнял с пола и швырнул на диван. Музыкант трясся всем телом, выставлял вперед руки. Он, живя на улице, обитая в подвалах и подворотнях, не однажды получал зуботычины и пинки, - боялся, как бы этот… с такой огромной силищей не заехал ему по физиономии. "Вот тогда, - трепетал он, - уж верно конец придет".
- Что вы от меня хотите? - просительно лепетал скрипач.
Курицын вернулся в свое кресло и снова взялся за газету. Потом вдруг отшвырнул ее и, страшно вращая глазами, басом прогудел:
- Пить больше не будешь. Ни капли. И пока не станешь человеком, не поклянешься перед иконой, жить будешь вон в той комнате. И на улицу - ни шагу! Будешь играть на скрипке, набирать форму. Поди все ноты вылетели из башки, и пальцы одеревенели - по восемь часов в день работать будешь. А потом - в оркестр отведу.
Долго молчал Кубышкин. Заговорил тихо, робким голосом:
- Скрипку мою Полина спрятала. Не даст она мне ее, скрипка итальянского мастера, дорогая.
- Попроще найдем. У тебя товарищ был в оркестре?
- Он и сейчас есть. Костя Орлов. И другие приятели есть. Меня в оркестре уважали.
- Уж не за то ли, что пил больше всех? Давай телефон Костин.
Кубышкин назвал телефон, и Курицын тотчас же позвонил. Кричал в трубку: