Комната, в которую вошел Барсов, менее всего походила на служебный кабинет; скорее, это была небольшая зала с яйцевидными окнами, расписанными цветной мозаикой. За маленьким столом, напоминавшим журнальный, сидел мужчина лет пятидесяти, важный, строгий, с хорошо уложенными седыми волосами. Слегка поклонился, показал Барсову на кресло. Фамилия посла была характерно русской, как и у его начальника министра иностранных дел России, и у заместителя министра, и у многих других высших чиновников нашего иностранного ведомства. Но Барсов, опускаясь в кресло в некотором отдалении от стола, обратил внимание на сходство физиономий посла и министра, и многих других чиновников: все они имели вид неопределенной национальности. Глаза у них выпуклые, беспокойные и подолгу не задерживались на одном месте; они плавали и куда–то ускользали. И на лицах не было какого–нибудь серьезного выражения; лица у них тоже были неопределенные, лишенные всякой воли и наличия цели. Таких людей он в недавние советские времена во множестве встречал в своем министерстве и в Промышленном отделе Центрального комитета партии. О них ему одни говорили: это - полуевреи, другие называли их "черненькими русскими". Они обыкновенно слушали, а если чего и обещали, то обещаний своих никогда не выполняли.
Все эти мысли промелькнули в голове быстро, в те несколько секунд, пока он опускался в предложенное ему кресло.
Посол тоже умел слушать собеседника. Он даже покачивал головой в знак того, что будто бы и соглашается со всем, что ему говорят. Когда же Барсов закончил, посол долго еще приглядывался к посетителю и как–то болезненно щурил левый глаз, и поднимал голову вверх, будто его кто–то невидимый тянул за ухо, и - ничего не говорил. Но потом сказал. И, как следовало от него ожидать, нечто такое, что не поддавалось осмыслению:
- Вы приехали в страну древнего востока. Восток, Восток - сплошные сказки Шехерезады.
Барсов решил четче обозначить свою задачу:
- Хочу возобновить прежние связи с военным ведомством. У нас есть много машин, которые их интересовали. Есть самолет - на нем мы прилетели. Если вы пожелаете, можно его осмотреть.
Посол ближе подошел к теме разговора: он назвал семь фамилий в правительстве России, которые решают вопросы внешнеэкономических связей. И с оттенком непонятной гордости заключил:
- Нужно согласие всех этих лиц. Если хоть один из них будет против - контракта не заключить.
Барсов приуныл: пять фамилий из названных семи он знал. Именно они приложили все усилия к развалу питерских заводов. И, словно бы в награду за эту доблесть, получили затем высокие должности в правительстве Ельцина.
По торжествующему блеску глаз, явно обозначившейся победной улыбке на холеном изнеженном лице дипломата, можно было судить о его хорошем настроении. Он откинулся на спинку стула и застыл в позе бойца, нанесшего последний сокрушительный удар, и ожидал, что противник признает поражение и сейчас поднимется и, поклонившись, уйдет. Но "противник" не поднимался и сдаваться не собирался. Наоборот, он, как боксер, внимательно разглядывал поле боя, искал точку для нанесения ответного удара. Несколько охрипшим и твердым голосом произнес:
- Это и все, что вы можете мне сказать?.. Я не затем к вам явился, чтобы услышать фамилии злейших врагов России. Они наши, питерские, и мы их хорошо знаем.
- Не забывайтесь, милостивый государь! - поднялся посол. - Я назвал вам правительственных чиновников. Высокие, уважаемые люди!..
- Сядьте, посол. И успокойтесь. Я знаю, где я нахожусь, и сейчас, кажется, понял, с кем имею дело. Вы эти семь фамилий называете с таким почтением, что можно подумать: они - космонавты или великие творцы счастья народного. А они, между тем, посадили на мель всю промышленность Ленинграда, разрушили заводы, распродали флот, который не они создавали, дворцы, которые не строили. Они преступники и скоро окажутся в той же яме, где барахтаются ваши паханы - Ельцин, Черномырдин, Шеварднадзе, Козырев и прочая погань.
- Мы не на базаре, и я не намерен выслушивать площадную брань!
Посол отскочил к двери, давая понять, что разговор окончен и хозяин кабинета предлагает посетителю выйти вон. Барсов не спеша поднялся, расправил плечи и с достоинством человека, знающего себе цену, направился к выходу. Поравнявшись с послом, остановился, заглянул в его пышущие гневом кирпичного цвета глаза, тихо проговорил:
- Я знаю, кому вы служите, но только мне непонятно, чего вы добиваетесь. Посмотрите на Гусинского, Березовского - их не только презирает Россия, но теперь уж и отторгает любезное вашему сердцу еврейство.
И открыл дверь. Но прежде, чем выйти, снова повернулся к послу и добавил:
- Вчера в Москве отдубасили раввина Берковича. И заметьте: били его не русские хулиганы, а свои же иудеи.
Перед носом изумленного дипломата хлопнул дверью, да так, что задрожали стекла. И уже был на улице, как вдруг за спиной раздался крик:
- Постойте же! Мы же ничего не решили!
Схватил Барсова за руку, повел в помещение и на ходу каким–то чужим дребезжащим голосом говорил:
- Странный посетитель! Стали кричать, а дела, за которым приехали, так и не изложили. Я же не знаю, чем я должен вам помогать. А?.. Вы же директор завода, сами изобрели такой интересный самолет, а ведете себя… черт знает как и какова же моя роль? Что я должен предпринять - решительно не понимаю.
Говорил он сумбурно, но понемногу приходил в себя, и про самолет сказал, а откуда знал, что Барсов и есть его изобретатель - это было непонятно директору, но, впрочем, он догадывался, что ребята из органов знали о намерении Барсова посетить восточную страну и заблаговременно сообщили послу нужную информацию.
На этот раз посол провел Барсова в свой кабинет - небольшой и обставленный с восточной роскошью. Предложил ему сесть на диван, обтянутый тончайшей кожей, сам прошел в другую комнату и скоро вернулся с вином, фруктами и шоколадом. Руки его еще дрожали от только что пережитого волнения, кирпичные глаза посветлели, будто прихотливый художник мазанул их охрой, - было видно, что посол изо всех сил пытается прийти в чувство и повести беседу уже в ином ключе. Вот только, что его заставило переменить гнев на милость, Барсов понять не мог.
В образе посла было что–то чужое, недоброе и даже враждебное. Обыкновенно такие люди тщательно скрывали свою национальность, прятались за чужими фамилиями. И было у них много общего в характере и поведении. Они жмут и давят, и дерзко нападают на слабого, плохо защищенного, но стоит им показать зубы, самому броситься в атаку - тут они сникают, и поджимают хвост, и становятся на задние лапки. Коварство - сестра трусости, а уж если человек труслив - жди от него всяких гадостей: он тебя и обманет, и предаст, и выставит в ложном свете.
От кого–то слышал историю одного известного композитора. Приехал он в Москву из Астрахани и подал свое произведение на конкурс. И вот его приглашает жюри: одиннадцать человек. И начинают объяснять, почему они не могут одобрить его произведение, и предлагают ему прекратить участие в конкурсе. Он внимательно выслушал мнение отцов музыки, а затем повел и свою речь. Сказал им прямо: его не интересует мнение членов жюри. Он композитор русский и правильно оценить его музыку могут только русские люди, а среди членов жюри нет ни одного русского музыканта. И привел суждения немецкого композитора Вагнера о том, почему евреи не могут понимать музыку других народов.
Ошалевший председатель жюри выдохнул:
- А мы кто? Разве не русские?
- Вы все евреи.
И тогда кто–то из членов жюри закричал:
- Вон! Вон отсюда!..
На что композитор спокойно проговорил:
- А кричать не надо. Я вас не только хорошо вижу, но и слышу.
И вышел. Но его тут же вернули. И председатель жюри заговорил примирительно: дескать, не надо ссориться, мы ваше произведение пересмотрим и, очевидно, оценим по высшей шкале.
Композитор получил первую премию. Члены жюри, очевидно, не хотели шума вокруг их национальности.
Барсов, как и многие русские люди, - главным образом, из думающих, из интеллигентов, - давно уж не верил фамилиям, паспортам; он смотрел на лицо и со временем выработал в себе способность определять не только "половинку", но даже и "четвертинку".
Тут я вижу, как многие, читая эти строки, недовольно морщатся и с языка у них уж готов сорваться вопрос: "Зачем ворошить эту тему? Не свойственно нам, русским, так глубоко заходить в поисках родословной. Тут не только национализмом, но и расизмом попахивает".
Да, отдает и национализмом, и я с вами не спорю. Но я изображаю человека, и задача всякого художника, а писателя особенно - как можно глубже докопаться до сути человеческой природы и как можно вернее обрисовать портрет своего современника. Что же поделать, если еврей в наше время стал объектом пристального внимания социологов, художников и писателей. И разве мы в этом виноваты? Еврея показывали писатели всех времен и народов. Почитайте внимательно Бальзака, Диккенса, Драйзера… А из наших: Державина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тургенева, Щедрина, Лескова… Да что там позапрошлый век ворошить! Возьмите и век двадцатый, только что проплывший за окном. На что уж евреи в 1917‑м году в России всю власть захватили, и цензура в их руках оказалась, а вашему слуге покорному даже еврейские фамилии из рукописей вымарывали: нет у нас еврея - и все тут! А уж если есть, только хороший, и очень хороший, и уж такой хороший, что почти как Эйнштейн или Аркадий Райкин. Вон какой золотой век для евреев на земле российской наступил. А и то лучшие из писателей наших - Блок, Есенин, Маяковский - чуть ли не в полный голос о них говорили. Как–то молодая дама заявила Маяковскому: "Ваши стихи критикуют все московские газеты". - "Я знаю об этом", - спокойно ответил поэт, и продолжал:
Читающим с любовью газеты
московские,
Скажу, как на исповеди:
Человеку не к лицу инстинкты
жидовские,
Даже при смерти.
В наше время, когда недавно наш ученый, академик, получивший Нобелевскую премию, на вопрос журналиста "Кто герой нашего времени?", не задумываясь, сказал: "Сытый, наглый и толстый еврей". Ну, и хорош был бы литератор, вознамерившийся написать роман о нашем времени, а еврея в России не увидел, да еще стал бы убеждать нас, что в частных банках русские да белорусы сидят, а все заместители у них чукчи, калмыки да киргизы.
Для пущей верности скажем: так и делали наши многие знаменитые писатели после Есенина и Маяковского. Поэт Фирсов, наверное, их и имел в виду, когда написал дерзкие строки:
В цене предатели народа,
Что говорить, в большой цене.
А другой поэт, и он же прозаик, Владимир Солоухин, искал "подпиливателей" российского государства. Поживи он подольше, может быть, и персонально бы таких литераторов назвал. Ведь не говорить народу правду - значит обманывать его. А поскольку вся наша жизнь есть борьба и на каждом пятачке земли и в любое время кипят страсти, бушует война, - и выходит отсюда, что всякий обманщик, особливо же писатель, взявший на себя труд вскрывать подоплеку страстей человеческих, и в то же время обманывающий читателя, - вот он–то и есть самый главный "подпиливатель" своего государства.
Вот ведь куда заводят нас рассуждения о природе писательства!
Ну, а если кто и прошипит в мой адрес: "Антисемит!", я напомню слова американского журналиста Дональда Дэя из его книги "Вперед, воины Христовы": "Антисемитизм - заразная штука, но подхватывают эту болезнь в основном при контакте с самими евреями".
Вошла молодая женщина и стала расставлять кофейный прибор. А когда она вышла, посол заговорил:
- Расскажите толком: что у вас ко мне за дело? Чем я вам могу помочь?..
И когда Барсов коротко и без надежды на успех объяснил цель своего визита, дипломат, окончательно обретший форму и спокойствие, допивший третью рюмку коньяка, негромко, и как бы кого–то опасаясь, сказал:
- Может быть, вы слышали: тут, в столицах восточных стран, курсирует русский олигарх, владелец миллиардов; вот он мог бы запустить в дело ваш завод, и не только ваш. Я однажды был приглашен к нему на обед, и там, в кругу своих сотрудников, он обронил фразу: "В Питере до сих пор лежит на мели гигантский завод "Светлана", я бы мог его откупить".
- Что это значит - откупить?
- Скупить акции. Но, конечно, по дешевке, как он скупил почти весь рыболовецкий флот на Дальнем Востоке, а еще за бесценок купил какой–то авианосец, а потом за большие деньги перепродал его Китаю. Он сейчас как коршун кружит над Грецией, Турцией и Болгарией, высматривает, где что лежит, скупает и затем или перепродает втридорога или налаживает производство. Мне думается, вы своим самолетом могли бы его заинтересовать.
- А те семь чиновников?..
Посол сморщился как от зубной боли, махнул рукой:
- А-а!.. Чиновники!.. Какие чиновники?.. Да у него любой министр сидит в кармане. Один еврейский мудрец еще сотни лет назад сказал: "Дайте мне деньги, и мне будет неважно, какое в стране правительство". У Яши миллиарды! Да вы хоть на минуту можете представить, что такое миллиард?..
Барсов ответил с задумчивостью в голосе:
- Могу, могу я представить, что это такое, но только мне непонятно, как этот Яша забрал у России такую кучу денег? Я в старые добрые времена платил рабочим восемь миллионов в месяц, а завод давал продукцию на сто миллионов, и всем было хорошо - и государству и рабочим, а тут вдруг какой–то субъект - он, очевидно, и человек–то молодой - взял да уволок из России такие деньги! Да что же это вы, демократы, вместе со своим Ельциным натворили в нашем Отечестве! И как это мне понять, чтобы один человек - какой–то Яша! - загреб в свои карманы миллиарды?..
Посол улыбнулся; он, казалось, был доволен тем, что так разворошил собеседника, - и продолжал с гордостью в голосе:
- Слышал я, какой–то поэт говорил о загадочности русской души. Тут она и сказалась, эта самая загадочность: тысячу лет работал русский народ, сеял хлеб, строил города, заводы и воевал в бесчисленных войнах, границы державы своей раздвинул на пятнадцать тысяч километров, а потом все богатства свои сунул в карман Яше Файнбергу, недоучившемуся виолончелисту. Свой же народ обрекли на вымирание, по миллиону в год валитесь от голода и холода, да от ядовитой водки. Женщины рожать перестали. А?.. Хороша загадочность!.. Вы бы хоть признались в своем поражении. Умные люди в такой ситуации капитуляцию подписывают.
Нахмурил брови Барсов, голову свою на грудь уронил. Большую правду слышал он в словах дипломата, и будто бы горечь обиды звучала в его голосе. "А, может, и он патриот, как и я, и напрасно я на него накинулся", - думал он с досадой. И проговорил тихо, с чувством едва осознанной вины:
- Самолет у меня уникальный, такого нет в мире. Мне бы контракт заключить.
- Нужны деньги, большие деньги. У вас–то ведь, наверное, их нет?
- Да, конечно, - на счету завода гроши остались. Я и сюда–то прилетел на чужие, заемные. Олимпийский чемпион в моей команде, так он нам и гостиницу оплачивает.
- Мы тоже не из богатых. Но вот Файнберга изловить я попытаюсь. Ему самолет покажете. И если он почует выгоду - сделка обеспечена. Но учтите: львиную долю прибылей он будет класть себе в карман. Деньги даст лишь в том случае, если ему процент засветит.
- Пойду и на процент. Мне бы лишь завод запустить.
Посол с неожиданным проворством поднялся и устремился к закрытому шкафу, он стоял в правом углу кабинета у двери. Достал оттуда папку и положил ее перед носом Барсова. Петр Петрович раскрыл ее и на первом же листе увидел контурный рисунок своего самолета. И не спеша пролистал страницы, на которых изображались все главные узлы его летательного аппарата, - особенно же, "подбрюшного" двигателя, который обеспечивает вертикальную, или, как говорят конструкторы, вертолетную посадку. И возвратил папку со словами:
- Рисунки художника–дилетанта. Для конструкторов они не представляют интереса.
Посол спокойно возразил:
- В этих чертежах - принципы и идеи. А это уже само по себе многого стоит.
- Да, конечно, но математические расчеты и конкретные решения… Они у меня в голове. Их я даже не доверил бумаге.
Наступила пауза, в течение которой собеседники смотрели друг на друга. Петр Петрович имел обыкновение "читать" человека как книгу. Он с молодых лет ходил в начальниках, в тридцать лет был назначен главным конструктором завода, по долгу службы выслушивал людей самого различного толка, принимал решения, и эта его служебная необходимость выработала в нем способность видеть сидевшего перед ним человека, быстро проникать в смысл его интересов. Давно он понял: даже самые сокровенные тайны человеческой души копошатся в глазах и редкому удается выразить взглядом игру ложных страстей и чужие лукавые мысли. Глаза как экран компьютера: на нем изображено только то, что в вашей памяти, в вашем сердце и сознании. Но сейчас для Петра Петровича был тот редкий и непонятный случай, когда в глазах собеседника он читал одно лишь смятение, одну прихотливую игру вдруг проснувшегося интереса и тревожных, почти панических сомнений. Лицо посла было разобрано, растерянно; из глубин глаз то коричневых, то непроницаемо черных на мгновение выпрыгивали веселые зайчики, но тут же они пропадали, глаза суживались и тревожно прядали то в одну сторону, то в другую. "Дипломат высокого ранга, - думал про себя Петр Петрович, - трудный орешек, его нескоро и разгрызешь".
Неожиданно посол сказал:
- Мое имя Альберт Саулыч.
- Я знаю.
- Не странно ли? - Альберт! Как ваш генерал Макашов. Но я не жидоед.
- И это мне понятно. Два Иванова жидоеда послом не назначат.
- Кто такие - два Иванова?
- Министр иностранных дел и его заместитель. Оба они Ивановы. Председатель Совета безопасности - тоже Иванов. У нас в правительстве много Ивановых. Говорят, Иван - древнееврейское имя. Вот парадокс: Иван - визитная карточка русских, но он же, выходит, и не чужд евреям.
- А-а, я вас понял. Но меня назначали не Ивановы, а Шеварднадзе. Это был порядочный человек.
- Шеварднадзе - порядочный человек? Да его сейчас ненавидит всякий русский!
Посол не возражал. Они с минуту помолчали, выпили по рюмке коньяка, и затем Барсов в раздумье продолжал: