Э н г с т р а н д. Смею доложить, господин пастор, что аккурат сейчас мы, строители, получаем в приюте расчет – премного благодарствуем, госпожа Алвинг. Работа закончена. Вот мне подумалось, мы трудились вместе, так оно бы правильно и помолиться нам вместе на прощанье.
М а н д е р с. Помолиться? Прямо там в приюте?
Э н г с т р а н д. Ежели господин пастор не находит это уместным, то…
М а н д е р с. Да нет, отчего же, только…
Э н г с т р а н д. Я все время вечерами устраивал у нас там молитвы…
Г о с п о ж а А л в и н г. Вы?
Э н г с т р а н д. Изредка и, так сказать, келейно, но молился. Однако ж я человек простой, заурядный, дарами не наделенный, вот и подумал, что раз уж господин пастор Мандерс прибыли, так…
М а н д е р с. Энгстранд, не могу прежде не спросить вас: готовы ли вы к такой общей молитве? Чиста ли совесть ваша, легка ли?
Э н г с т р а н д. Господи милосердный, пожалуй, не стоит нам говорить о совести, господин пастор.
М а н д е р с. Нет уж, как раз об этом и поговорим. И ответ ваш каков?
Э н г с т р а н д. Совесть-то, она ведь иной раз шибко грызет.
М а н д е р с. Ага, это вы все-таки признаете. А не соблаговолите ли чистосердечно рассказать мне всю историю с Региной.
Г о с п о ж а А л в и н г (поспешно) . Пастор Мандерс!
М а н д е р с (примирительно). Позвольте мне…
Э н г с т р а н д. С Региной? Господи, как вы меня напугали! (Взглянув на госпожу Алвинг.) С ней ведь никакой беды не стряслось, да?
М а н д е р с. Нет, надо надеяться. Я имел в виду ваше с Региной родство. Вы всегда называли себя ее отцом, так?
Э н г с т р а н д (мнется, неуверенно). Ну… хм… вы, господин пастор, знаете, как оно вышло у нас с Юханной-покойницей.
М а н д е р с. Извольте говорить всю правду без утайки! Ваша покойная супруга, отказываясь от места, поведала госпоже Алвинг истинную правду.
Э н г с т р а н д. Ну, ежели так, то… и тогда… Все-таки сказала… Эх…
М а н д е р с. Энгстранд, вас разоблачили.
Э н г с т р а н д. А ведь божилась и клялась всеми святыми…
М а н д е р с. Божилась?!
Э н г с т р а н д. Нет, только клялась. Но так истово, так искренне.
М а н д е р с. И все эти годы вы утаивали от меня правду. От меня! А я всецело верил вам.
Э н г с т р а н д. Да, каюсь, есть за мной такой грех.
М а н д е р с. Разве я заслужил от вас подобное отношение, Энгстранд? Не я ли был всегда готов помочь в меру моих сил, словом и делом? Ответьте мне! Так было?
Э н г с т р а н д. Не будь в моей жизни вас, пастор Мандерс, она бы не раз приняла куда худший оборот.
М а н д е р с. И вот как вы мне отплатили… По вашей милости я занес в церковную книгу неверные сведения, и вы годами утаивали от меня истинное положение дел, пренебрегая вашим долгом передо мной и перед святой истинной правдой. Ваш поступок, Энгстранд, нельзя оправдать, так что отныне все между нами кончено.
Э н г с т р а н д (со вздохом) . Да понял я, понял.
М а н д е р с. Разумеется, поскольку оправдаться вам нечем?
Э н г с т р а н д. А что ей было делать-то? Еще больше срамиться, рассказывая всем о своем позоре? Когда бы господин пастор попробовал поставить себя на место Юханны-покойницы…
М а н д е р с. Я?!
Э н г с т р а н д. Свят, свят, я не аккурат про такие обстояния, конечно же. Я для сравнения, ну, если б вдруг за пастором было что постыдное в глазах людей, как говорится. Нам, мужскому полу, не след судить их женский пол строго, господин пастор.
М а н д е р с. Я и не сужу. Мои обвинения, заметьте, адресованы вам.
Э н г с т р а н д. А позволено ли мне будет задать господину пастору маленький вопросик?
М а н д е р с. Извольте.
Э н г с т р а н д. Разве человеку не заповедано поднимать падшего?
М а н д е р с. Безусловно.
Э н г с т р а н д. И разве не должен человек держать слово, коли дал его?
М а н д е р с. Конечно, но…
Э н г с т р а н д. Когда с Юханной случилось несчастье через этого англикашку – или америкашку, или там русского, как его назвать-то, – она воротилась в город. Мне она, бедная, до того раз, нет, два даже давала от ворот поворот, потому как заглядывалась на красоту, а у меня вон нога увечная. Господин пастор помнит, поди, что однажды я осмелился на танцах призвать к порядку пьяную матросню. Они перепились и буянили, я стал проповедовать им новую жизнь, тут они…
Г о с п о ж а А л в и н г (от окна) . Хм…
М а н д е р с. Я помню, Энгстранд. Эти дикари тогда спустили вас с лестницы. Вы уже рассказывали мне об инциденте. Свою увечность вы несете с честью.
Э н г с т р а н д. Я себе это в заслугу не ставлю, господин пастор. Так я вот что рассказывал – она пришла ко мне и со скрежетом зубовным, заливаясь слезами, во всем призналась. И скажу вам, господин пастор, у меня сердце зашлось от ее рассказа.
М а н д е р с. Вот оно что, Энгстранд. И тогда?
Э н г с т р а н д. И тогда я сказал ей так: американец бороздит мировой океан, сказал я. А ты, Юханна, совершила грехопадение и есть существо падшее. Но Якоб Энгстранд, сказал я, он крепко стоит на своих двух ногах – это я так образно выразился, господин пастор…
М а н д е р с. Прекрасно вас понимаю. Продолжайте, пожалуйста.
Э н г с т р а н д. Вот так я поднял падшую и женился на ней честь по чести, чтоб народ не прознал, как она заблуждалась по части иностранцев.
М а н д е р с. Поистине прекрасный поступок, Энгстранд. Но как вы могли опуститься до того, чтобы взять деньги? Я отказываюсь это понимать.
Э н г с т р а н д. Деньги? Я? Да ни гроша!
М а н д е р с (глядя вопросительно на госпожу Алвинг). Вот как…
Э н г с т р а н д. Хотя погодите – припоминаю… Да, какая-то мелочь у Юханны была. Но я к ней касательства не имел. Нет, сказал я, это мамона, возмездие за грех. Эти грязные монеты – а может, бумажки, но все едино – мы швырнем взад поганому америкашке. Но он, господин пастор, как ушел в море, так и сгинул.
М а н д е р с. В самом деле, дорогой Энгстранд?
Э н г с т р а н д. Ну да. И порешили тогда мы с Юханной потратить деньги на ребенка, чтоб воспитанье дать. Ну вот и потратили, я вам за каждый эре отчитаться могу.
М а н д е р с. Но это весьма меняет дело.
Э н г с т р а н д. Вот так оно все вышло, господин пастор. И осмелюсь сказать, что по-честному был Регине отцом, насколько сил хватало, хотя, конечно, я человек слабый.
М а н д е р с. Ну, ну, дорогой мой Энгстранд…
Э н г с т р а н д. И смею сказать: ребенка я вырастил, жил с Юханной-покойницей в любви, а дом вел крепкой строгой рукой, как заповедано. Но мне и в голову бы не пришло явиться к пастору Мандерсу и начать себя нахваливать, мол, я доброе дело сделал. Якоб Энгстранд, он не таков, он добро делает тайком. Да и нечасто, к сожалению. А когда я к пастору прихожу, всегда спешу о своих слабостях да проступках поговорить. Я уже сказал, да повторю: совесть иной раз так и грызет…
М а н д е р с. Вашу руку, Якоб Энгстранд!
Э н г с т р а н д. Чтоб я сдох! Господин пастор…
М а н д е р с. Никаких отговорок. (Жмет ему руку.) Вот так-то!
Э н г с т р а н д. И коли я смиренно и почтительно попрошу у господина пастора прощения…
М а н д е р с. Вы? Наоборот, это я должен просить у вас прощения.
Э н г с т р а н д. Нет, Боже сохрани!
М а н д е р с. Да, да, извините, говорю я от всего сердца. Простите, что подозревал вас. И более всего хотел бы в полной мере выразить вам мое раскаянье и благое к вам расположение.
Э н г с т р а н д. Ко мне?
М а н д е р с. Да, премного рад буду выказать вам мою благожелательность.
Э н г с т р а н д. Ну… тогда и повод аккурат есть. Я маленько подзаработал тут, и эти деньги благословенные хотел бы вложить в такой, знаете, дом для морских странников.
Г о с п о ж а А л в и н г. Вот как?
Э н г с т р а н д. Да, можно назвать его приютом. Несть числа искушениям, стоит моряку стать странником на суше. А тут я бы за ними по-отечески приглядел.
М а н д е р с. Что скажете на это, госпожа Алвинг?
Э н г с т р а н д. Начинать мне придется с малым, да умножится оно божьим промыслом. Но протяни мне добрый благодетель руку помощи…
М а н д е р с. Хорошо, хорошо, мы рассмотрим ваше дело внимательно. Ваш замысел мне чрезвычайно симпатичен. Но теперь идите вперед и все приготовьте, зажгите свечи, чтобы было празднично. Мы проведем с вами время в общей молитве, ибо теперь вы к этому готовы.
Э н г с т р а н д. Мне тоже так кажется. Прощайте, хозяйка, благодарствуйте, да за-ради меня заботьтесь о Регине хорошенько. (Утирает слезу.) Кровинушка Юханны-покойницы… Даже странно, как крепко она вросла в мое сердце. Но что есть, то есть. (Откланивается и уходит.)
М а н д е р с. И что вы теперь скажете об этом человеке, госпожа Алвинг? В его изложении все выглядит совсем иначе.
Г о с п о ж а А л в и н г. Да, отличие налицо.
М а н д е р с. Вот видите, надо быть очень осторожным, когда берешься осуждать ближнего. Но зато какая огромная радость узнать, что ты ошибался! Что скажете теперь?
Г о с п о ж а А л в и н г. Скажу, что вы как были большим ребенком, так и остались.
М а н д е р с. Я?
Г о с п о ж а А л в и н г (кладет обе руки ему на плечи) . И еще скажу, что мне хотелось бы обнять вас.
М а н д е р с (резко отстраняясь). Нет-нет, спаси вас Бог… подобные желания…
Г о с п о ж а А л в и н г (с улыбкой) . Зря вы меня так боитесь.
М а н д е р с (у стола) . Вы временами эксцентричны в своих порывах. Так, сначала мне надо собрать документы и сложить все в папку. (Делает, как сказал.) Вот так. А теперь я откланяюсь. Присмотритесь к Освальду, когда он придет. Я еще загляну к вам. (Берет шляпу и уходит в прихожую.)
Госпожа Алвинг, вздохнув, замирает у окна, потом обходит гостиную, наводя порядок, и делает шаг в столовую, но останавливается в дверях, тихо охнув.
Освальд, ты все еще тут!
О с в а л ь д (из столовой). Хотел докурить сигару.
Г о с п о ж а А л в и н г. Я думала, ты вышел пройтись.
О с в а л ь д. В такую погоду?
Звякает бокал, госпожа Алвинг, оставив дверь открытой, садится на диванчик у окна и принимается за свое рукоделье.
О с в а л ь д (из столовой). Это пастор Мандерс сейчас ушел?
Г о с п о ж а А л в и н г. Да, в приют отправился.
О с в а л ь д. Хм.
Снова звякают графин и бокал.
Г о с п о ж а А л в и н г (с беспокойством во взгляде). Освальд, дорогой, ты поаккуратнее с этим ликером, он забористый.
О с в а л ь д. Зато хорош от промозглости.
Г о с п о ж а А л в и н г. Не хочешь перейти сюда, ко мне?
О с в а л ь д. Там курить нельзя.
Г о с п о ж а А л в и н г. Ты же знаешь, что сигары можно.
О с в а л ь д. Хорошо, хорошо. Иду. Вот сейчас последнюю капельку… Все, иду. (С сигарой в руке входит в гостиную и закрывает за собой дверь.)
Короткая пауза.
О с в а л ь д. А где же пастор?
Г о с п о ж а А л в и н г. Я же сказала – пошел в приют.
О с в а л ь д. Ах да, правда.
Г о с п о ж а А л в и н г. Не стоит так засиживаться за столом, Освальд.
О с в а л ь д (держа сигару за спиной). Мама, это же так приятно. (Ласково похлопывает ее.) Я же домой приехал, мне всего хочется – посидеть за маминым столом и в маминой гостиной, наесться бесподобной маминой еды…
Г о с п о ж а А л в и н г. Мальчик мой дорогой!
О с в а л ь д (с некоторым раздражением, продолжая ходить и не переставая курить) . А чем мне еще заняться? Работать я не могу…
Г о с п о ж а А л в и н г. Почему не можешь?
О с в а л ь д. В такую погоду? Здесь темно, за весь день ни лучика солнца… (Ходит по комнате.) О, не работать, не иметь сил работать!..
Г о с п о ж а А л в и н г. Ты забыл про это, да? Вернулся, а…
О с в а л ь д. Так надо было, мама.
Г о с п о ж а А л в и н г. Знаешь, я готова десять раз отказаться от счастья видеть тебя дома, лишь бы ты…
О с в а л ь д (останавливаясь у стола) . Мама, скажи, ты правда так рада заполучить меня домой?
Г о с п о ж а А л в и н г. Правда ли я рада?
О с в а л ь д (комкая газету) . Я думал, тебе все равно, дома я или нет.
Г о с п о ж а А л в и н г. Зачем же ты так говоришь матери, Освальд? У тебя сердце есть?
О с в а л ь д. Но раньше ты отлично жила без меня.
Г о с п о ж а А л в и н г. Да, я жила без тебя, это правда…
Молчание. За окнами медленно сгущаются сумерки. Освальд ходит по комнате. Сигару он отложил.
О с в а л ь д (останавливаясь рядом с матерью). Мама, можно я сяду рядом с тобой?
Г о с п о ж а А л в и н г (подвигается, освобождая ему место) . Конечно, мой дорогой.
О с в а л ь д (усевшись) . Я должен тебе кое-что сказать.
Г о с п о ж а А л в и н г (с любопытством) . Вот как!
О с в а л ь д (глядя перед собой). Я не могу больше держать это в себе.
Г о с п о ж а А л в и н г. Держать в себе? Ты о чем?
О с в а л ь д (прежним тоном). Я не сумел придумать, как тебе об этом написать, а раз уж приехал домой…
Г о с п о ж а А л в и н г (хватая его за руку) . Освальд, о чем об этом?
О с в а л ь д. И вчера, и сегодня я старался отогнать от себя эти мысли, освободиться от них. Но ничего не выходит.
Г о с п о ж а А л в и н г (вставая) . Освальд, говори начистоту!
О с в а л ь д (снова усаживая ее рядом с собой) . Сиди, пожалуйста, я постараюсь сказать тебе все. Я жаловался, что с дороги устал…
Г о с п о ж а А л в и н г. Да. И что?
О с в а л ь д. Дело в том, что моя усталость – она не просто от дороги…
Г о с п о ж а А л в и н г (порываясь вскочить) . Ты ведь не заболел, Освальд?
О с в а л ь д (снова усаживая ее). Мама, не вскакивай. Прими все спокойно. Я не болен как обычно болеют… (Сцепляет руки над головой.) Я духовно сломлен… раздавлен… Я больше не могу писать. (Закрыв лицо руками, громко рыдает в объятиях матери, всхлипывая и прерывисто дыша.)
Г о с п о ж а А л в и н г (побледнев, дрожа) . Освальд, посмотри на меня. Нет, это неправда! Нет, нет!
О с в а л ь д (подняв на мать полные отчаяния глаза) . Я никогда не смогу больше работать, понимаешь? Никогда не смогу рисовать! Никогда! Жить живым мертвецом… Мама, представь себе, что это будет за ужас!
Г о с п о ж а А л в и н г. Несчастный мой мальчик, какая ужасная беда! Откуда она на тебя?
О с в а л ь д (выпрямляется) . Вот этого я никак не могу ни понять, ни объяснить себе. Я никогда не вел разгульной жизни. Ничем таким не занимался. Мама, ты не думай, я правда ничего такого не делал!
Г о с п о ж а А л в и н г. Я и не думала, Освальд.
О с в а л ь д. И все равно оно случилось со мной, это чудовищное несчастье…
Г о с п о ж а А л в и н г. Но все переменится, мальчик мой, моя отрада. Ты просто переутомился, поверь мне.
О с в а л ь д (мрачно). Поначалу я тоже думал точно так. Но нет, не переменится.
Г о с п о ж а А л в и н г. Расскажи мне все по порядку.
О с в а л ь д. Я и пытаюсь.
Г о с п о ж а А л в и н г. Когда ты заметил неладное?
О с в а л ь д. Сразу, когда вернулся в Париж после прошлой поездки домой. У меня начались невыносимые головные боли – особенно в затылке. Кажется, будто от шеи и выше все стискивает железным обручем.
Г о с п о ж а А л в и н г. И?
О с в а л ь д. Сперва я думал, это обычная головная боль, помнишь, я подростком сильно от нее мучился.
Г о с п о ж а А л в и н г. Да, да…
О с в а л ь д. Но увы, я быстро увидел, что это другое. Я не мог работать. Начал было писать большое полотно, но как будто все мои таланты и умения изменили мне, силы пропали, я не мог собраться, образы не вырисовывались четко, все кружилось, расплывалось… чудовищное состояние! В конце концов я послал за доктором. И он открыл мне правду.
Г о с п о ж а А л в и н г. Какую?
О с в а л ь д. Это один из лучших тамошних докторов. Я рассказал ему, что со мной, а он стал задавать вопросы, к делу вроде бы не относящиеся. Я не мог взять в толк, куда он клонит…
Г о с п о ж а А л в и н г. И?
О с в а л ь д. И под конец он сказал: вас точит изнутри червь, вы таким родились, дословно он сказал " вермулю" .
Г о с п о ж а А л в и н г (напряженно). Что это значит?
О с в а л ь д. Я тоже не понял и попросил его объяснить. А этот старый циник… (Сжимает кулаки.) …О!
Г о с п о ж а А л в и н г. Что он сказал?
О с в а л ь д. Он сказал: воздастся детям за грехи отцов их.
Г о с п о ж а А л в и н г (медленно поднимаясь) . Грехи отцов!..
О с в а л ь д. Я чуть пощечину ему не влепил.
Г о с п о ж а А л в и н г (ходит по комнате) . Грехи отцов…
О с в а л ь д (натужно улыбаясь) . Можешь себе представить? Конечно, я заверил его, что ни о чем таком и речи быть не может. Но ты думаешь, он отступился? Ничуть, уперся на своем. И только когда я достал твои письма и перевел ему все, что касается отца…
Г о с п о ж а А л в и н г. И тогда?
О с в а л ь д. Тогда он поневоле признал, что ошибся. И открыл мне правду. Непостижимую правду! Блаженные, радостные дни счастья с товарищами юности оказались мне не по силам. Мне нельзя было веселиться наравне со всеми. Я сам во всем виноват.
Г о с п о ж а А л в и н г. О нет, Освальд, не верь ему!
О с в а л ь д. Другого объяснения нет, сказал доктор. О, как ужасно! Жить до конца дней гниющей развалиной – и все по собственному безрассудству… А я столько хотел в жизни совершить… Даже думать об этом теперь не смею… не могу… О, если бы я только мог прожить жизнь заново – и все, что я натворил, растаяло бы без следа!
Падает ничком на диван. Госпожа Алвинг, ломая руки и борясь с собой, ходит по комнате. Немного погодя Освальд приподнимается на локте, повернувшись к ней лицом.
Будь болезнь хотя бы наследственная, чтоб хоть не я был виноват. Но вот так постыдно, бездумно, беспечно промотать свое счастье, свое здоровье, все на свете… свое будущее и всю жизнь!
Г о с п о ж а А л в и н г. Нет, нет, мальчик мой дорогой, любимый, этого не может быть! (Склоняется к нему.) С тобой все не так ужасно, как тебе кажется.
О с в а л ь д. Ты просто не знаешь… (Вскакивает.) Невыносимо, что я так тебя огорчаю… А я-то мечтал-надеялся, что, может, не так тебе в сущности и дорог…
Г о с п о ж а А л в и н г. Мне? Освальд, мальчик мой единственный. Кроме тебя, у меня ничего нет в этом мире, я дорожу только тобой.