Татьяна Павловна(отчеканивает). Будет обсуждаться, как урегулировать редактирование журнала во избежание сюрпризов в будущем.
Лазарев. А…
Доктор. Уже все в сборе.
Татьяна Павловна. Сергей Прокопенко и Сниткин готовятся к заседанию. Иван Трофимович в столовой… Ершова нет.
Из столовой выходят Вассо и Сергей Прокопенко.
Вассо. Давай мнэ тисяча рублей – всё равно ничего купит нэ могу, кроме жареной колбасы и галянский сыр.
Сергей Прокопенко. Чушь, Таракан, городишь.
Вассо. Серьёзно говорю. Выхожу из дому – и то хочу купить, и другое хочу купить, а принесу жареной колбасы и галянский сыр. (Здороваются.)
Доктор(к Сергею Прокопенко). А где Николай Борисович?
Сергей Прокопенко. Дрыхнет где-то, по обыкновению.
Вассо. Опять наверх пробрался.
Сергей Прокопенко. Кстати, Таракан, пойди разбуди его, скоро начнётся.
Доктор. Это единственный здоровый человек из всей компании.
Вассо. Можьно, можьно… (Уходит.)
Лазарев. Ну как, Сергей Борисович?
Сергей Прокопенко. То есть?
Лазарев. Каково ваше настроение?
Сергей Прокопенко(мрачно). Вы – типичный буржуй, потому и спрашиваете о моём настроении: я живу не настроениями, а идеями и чувствами.
Лазарев. Ну, каковы ваши чувства?
Сергей Прокопенко. А об этом и спрашивать нечего, и так ясно.
Доктор. Григорий Петрович принадлежит к числу индивидуумов вопрошающих. Потому и говорит всегда тоном любопытствующего.
Сергей Прокопенко. Григорий Петрович ничего по-настоящему не любит, потому и говорит таким тоном о величайшем несчастии.
Лазарев. Откровенно говоря, несчастия не вижу.
Сергей Прокопенко(уставляется на него). Не видите?
Лазарев. Да, не вижу. Во всяком случае, этот факт свидетельствует о чём-то новом в духе Андрея Евгеньевича…
Доктор. И любопытном.
Лазарев. Да, и любопытном. Он вполне искренен, а это уж одно дорогого стоит.
Сергей Прокопенко. Мило.
Лазарев. Дело вкуса.
Сергей Прокопенко. Да-с, дело вкуса. Я в этом факте вижу только признак страшного падения.
Татьяна Павловна. Правильно.
Сергей Прокопенко(волнуясь). В лице Андрея Евгеньевича мы теряем не только громадную интеллигентную силу – мы теряем… (Встаёт в позу.) Это подрывает веру в наше великое дело, в будущность интеллигенции, в будущность нашего народа. И если мы оправимся от этого удара, если творческие силы…
Входят Вассо и Николай Прокопенко.
Николай Прокопенко(кричит). Верно, верно. Согласен. Довольно! Мы вас поняли.
Доктор. Сергей Борисович произнёс целую надгробную речь.
Николай Прокопенко. И не разбудил покойника. Изумительно!
Сергей Прокопенко. Ты ещё тут со своими дурацкими остротами.
Николай Прокопенко. О-го-го-го… Береги свои силы на вечер. За кем же дело, господа?
Татьяна Павловна. Ершова нет.
Входит Ершов.
Доктор. А вот и он.
Ершов. Разве уже все в сборе? (Здоровается.)
Татьяна Павловна. Ждали вас.
Ершов(оглядывает комнату). Но нет Ивана Трофимовича – его присутствие очень важно.
Сергей Прокопенко. Иван Трофимович в столовой, у него голова болит.
Доктор. В таком случае можно начинать.
Сергей Прокопенко. Разумеется.
Татьяна Павловна. Вассо, сходите за Андреем Евгеньевичем.
Вассо. Можьно, можьно… (Уходит.)
Пружанская(вскакивает с места). Это невероятно. Это нечто феерическое! Господа, мы должны спасти Андрея Евгеньевича! Это наш долг. Я всегда говорила: "Андрей Евгеньевич – гордость России". Мне в женском клубе говорят: "Любовь Романовна, вы увлекаетесь". Нет, говорю, я не увлекаюсь. Увидите, увидите: Андрей Евгеньевич спасёт Россию… Мы обязаны встать перед ним на колени и просить, просить, просить, чтобы он не губил своего таланта. Эта защита невежества, суеверий, домовых… Это ужасно… нет, я почти не могу… У меня даже сердце дрожит, я вся дрожу… Андрей Евгеньевич должен быть спасён! Должен.
Доктор. Успокойтесь, милая Любовь Романовна, и берегите ваше сердце. Андрей Евгеньевич не погибает, и спасать его не придётся.
Пружанская. Доктор, вы страшно легкомысленны. Вы не знаете жизни. Я вам всегда это говорила. Вы живёте в мире инфузории. Все великие писатели переживали кризис. У Андрея Евгеньевича кризис. Мы должны, мы обязаны ему помочь. Это наш долг, да, да, да! И не возражайте! Я даже не хочу слушать. (Входит Вассо.)
Вассо. Идёт.
Общее движение. На своих местах остаются Вассо и Лидия Валерьяновна. Сергей Прокопенко ходит по комнате.
Татьяна Павловна. Садитесь к столу, господа.
Доктор. Я предпочитаю роль объективного наблюдателя и потому сажусь в отдалении.
Лазарев. У меня заразились.
Ершов. Лидия Валерьяновна, вы тоже наблюдаете?
Лидия Валерьяновна. Да. Наблюдаю.
Татьяна Павловна. Любовь Романовна, к столу.
Пружанская. Непременно, непременно, я хочу быть ближе к Андрею Евгеньевичу.
Ершов. Но где же Иван Трофимович, сходите за ним кто-нибудь.
Лидия Валерьяновна. Я схожу.
Вассо. Сидите, Лидия Валерьяновна, я всех созову, как татарский мулла… (Уходит.)
Сергей Прокопенко(вслед ему). И Сниткина позовите, он в угловой, пишет.
Николай Прокопенко(к Сергею). Будет тебе выхаживать, как маятник.
Сергей Прокопенко. Не твоё дело.
Доктор. Как врач присоединяюсь к Николаю Борисовичу: вы взвинчиваете нервы.
Пружанская. Сядьте, сядьте. Умоляю вас. Я и так как на булавочках.
Сергей Прокопенко садится. Входит Подгорный. Всё разом стихает.
Подгорный. Здравствуйте. (Здоровается со всеми и усаживается поодаль от стола.)
Татьяна Павловна. Я полагаю, господа, надо выбрать председателя.
Николай Прокопенко. Это зачем?
Ершов. Для порядка не мешало бы.
Подгорный. К чему, господа, председатель? Ведь дело очень простое – цель нашего собрания…
Входят Вассо и Сниткин.
Вассо. Иван Трофимович просил не дожидаться – он после придёт.
Небольшая пауза.
Подгорный. Цель нашего собрания – устранить возможность таких историй, как вчера в типографии. Вопрос этот, по-моему, чрезвычайно прост. Виной всему я: мои взгляды расходятся со взглядами всех остальных. Отсюда выход ясен: руководителем журнала я больше быть не могу. Пусть редактирует кто-нибудь другой, ну хоть Сергей Борисович или, наконец, несколько лиц. А я буду участвовать на правах простого сотрудника. Что понравится – печатайте. Что не понравится – не печатайте. Вот и всё.
Пружанская. Андрей Евгеньевич, я умоляю вас…
Сергей Прокопенко(перебивает). Позвольте… Умолять вы будете после…
Ершов. Господа, я призываю всех ораторов к хладнокровию.
Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич действительно решил вопрос просто. Очень просто… Слишком даже просто… Но я не понимаю, я решительно отказываюсь понимать… каким образом можно до такой степени ослепнуть…
Доктор. Без резкостей.
Пружанская. Вы не имеете права…
Сергей Прокопенко. Оставьте меня в покое – всякий говорит, как умеет.
Подгорный. Пожалуйста, пожалуйста. Я очень хочу вас выслушать.
Сергей Прокопенко. Неужели вы не понимаете, что ваше предложение всё переворачивает вверх дном. Ведь мы живые люди. У нас живое дело. И вы душа этого дела. Вы объединяли нас. Вы были наш вождь, наше знамя. Мы верили в вас. Шли за вами… И теперь узнаём, что с вами что-то случилось, и вы стали "не согласны со всеми". Это трагедия. Это смертельный удар всем нашим лучшим мечтам. А вы говорите – "просто". И предлагаете, точно речь о каких-то неодушевлённых предметах: это сюда переставить, а это сюда переставить – и дело в шляпе… Мило. Очень мило.
Сниткин. Андрей Евгеньевич, собственно говоря, ставит вопрос слишком, так сказать, на деловую почву.
Ершов. А мне кажется деловая постановка совершенно правильной. И лирика Сергея Борисовича совсем ни к чему здесь.
Подгорный. Да. Я, действительно, ставлю вопрос деловым образом. И делаю это вполне сознательно. Я исхожу из фактов. Факты таковы: журналом может руководить только тот, кто солидарен с большинством. Я не солидарен, значит, руководителем быть не могу. Помогать вам буду, а руководителя выберете другого. Согласитесь же, господа, что выход этот неизбежен. К чему докапываться, почему мы разошлись? Что со мной случилось, кто я такой… Вы говорите, это трагедия. Допустим, даже трагедия. Но она неизбежна. Она уже есть. И нам надо найти из неё выход. Этот выход один. И я на него указываю. По-моему, всё это так ясно.
Лазарев. Вы не совсем правы, Андрей Евгеньевич, кроме чисто практической стороны дела существует сторона внутренняя. Вполне естественная потребность понять влияние целиком. Вы разошлись с товарищами, но они даже толком не знают: почему, отчего, как это случилось? Вы человек очень замкнутый, переворот назревал в вас постепенно, но для нас всех он является полнейшей неожиданностью. Если же брать сторону практическую, всё-таки вы не правы. Выход не один. Допустим, товарищи вас убедить не могут. Но, может быть, вы, рассказав им всё толком, сможете убедить их. На что бы лучше. Вы тогда по-прежнему останетесь руководителем журнала, который примет несколько иное направление.
Пружанская. Вот именно. Я тоже говорю. Мы будем умолять Андрея Евгеньевича. Мы должны…
Сергей Прокопенко. Да не мешайтесь вы, наконец, с вашими мольбами.
Ершов. Недоумеваю: разве "новое направление" Андрея Евгеньевича недостаточно ясно изложено в его статье? Какие ещё требуются пояснения? Я опять-таки говорю, что всецело присоединяюсь к Андрею Евгеньевичу, к его чисто деловой постановке вопроса. Так и ему легче, и нам легче.
Сергей Прокопенко. Нет-с, извините, пожалуйста: я считаю необходимым договориться до конца. Уж если на то пошло, то мы должны ещё выяснить, может ли Андрей Евгеньевич и сотрудничать, да.
Доктор. Не горячитесь, не горячитесь, Сергей Борисович.
Николай Прокопенко. Зарвался, Серёжка.
Сергей Прокопенко. Я говорю совершенно хладнокровно. Мы вправе потребовать от Андрея Евгеньевича объяснений, и он обязан их дать.
Подгорный. Каких объяснений?
Сергей Прокопенко(вспылив). Объяснений вашей измены, если вам угодно.
Общий шум.
Лазарев. Сергей Борисович!
Пружанская. Это ужасно. Я не солидарна. Я совершенно не солидарна. Андрей Евгеньевич, умоляю вас…
Подгорный. Позвольте, позвольте, господа, на резкости я не обижаюсь. Но здесь не резкость, а неправда. Я никому и ничего не изменял. А действительно много пережил и теперь всё вижу по-новому. Идти же против своей совести не могу.
Лазарев. По-моему, Андрей Евгеньевич, самое лучшее – объясниться.
Подгорный. Хорошо. Если вы этого непременно хотите. Только, по-моему, это всё ясно.
Сергей Прокопенко. Совершенно не ясно.
Подгорный. Аркадий Тимофеевич совершенно прав, что моё теперешнее направление, или, вернее сказать, настроение, вполне высказано в моей статье – и, право, я не знаю, что ещё могу добавить для пояснений. "Новое", что случилось со мной, – это то, что я окончательно сознал, что ни во что по-настоящему не верю, сознал также и то, что в этом источник всех моих и, вообще, человеческих несчастий. Не веру в Священное Писание я имею в виду. А, понимаете ли, вообще всякую веру.
Сергей Прокопенко. И в домовых.
Подгорный. Ну, зачем в домовых. Вот было время, когда русская интеллигенция верила в свой прогресс, в социализм, в своих вождей, наконец, – по-настоящему: "верую", не потому, что кто-то что-то "доказал", а потому, что так подсказывало сердце. Было особое чувство веры. Такая вера – во что бы она ни была, хотя бы в безбожье, – всё равно всегда религиозна. И потому подымает человеческую душу. Вера (опять говорю, во что бы ни веровать, в данном случае безразлично) соединяет человека не теоретически, а психологически с вечностью. И потому открывает человеческой душе неиссякаемый источник сил. Вот эту-то веру и потеряли мы. Потеряли постепенно, незаметно для самих себя. Все идеалы и то, что вы называете "направлением", и слова разные – всё осталось как будто бы по-прежнему. А души нет. По инерции несколько поколений говорили ещё горячие слова, но они становились с каждым годом всё холодней, всё холодней, – и наконец в наши дни не хватает сил даже на обман. И откуда взяться силам, когда мы, вытравив в себе веру, оторвали себя от источника, питавшего наши души. И, в конце концов, слова наши до того бессильны, что даже обмануть никого не могут. И писатели, и общественные деятели, и художники – словом, все – открыто должны признаться, что живут они неизвестно зачем, неизвестно как, без всякой твёрдо намеченной цели, без всякой веры в будущее. И что научить они ничему не могут, потому что сами ничего не знают. Все изолгались, развратились, загнили, оскотинились. А те, кто унаследовал от прежних поколений "честность", вот ту честность русской интеллигенции, о которой так часто говорит Сергей Борисович, – те поняли: опустились, состарились, не начиная жить, – ибо замкнулись в заколдованный круг неверия. Это я и раньше чувствовал, но смутно и отрывочно. И потому мог ещё думать, что журнал, издательство и прочее и прочее и прочее соединит нас с народом. А теперь вижу и чувствую всем своим сердцем, что это самообман. (Движение.) Да-да, господа, самообман. Народу нам сказать нечего. Решительно нечего нам идти к нему на выручку. Слушайте, господа, я знаю одного старика, который верит, что мы доживаем "остальные времена", потому что нищие стали ходить с красными и жёлтыми батогами. Вы смеяться будете, если я вам скажу, что я преклоняюсь перед этим стариком.
Сергей Прокопенко. И перед верой в домовых.
Лазарев. Не мешайте вы!