Мальчик вошел в комнату, где посредине стояли аквариумы с кишащими в них змеями. Смело открыл секцию, в которой, свернувшись колечком, мирно лежал и поводил агатовым глазком тайпан. Роман осторожно поддел его ладонью, вынул из гнезда. Поднес его к лицу, разглядывал чешуйчатые пластинки, кольца, дул на мордочку. "Вот так же, - думал Роман, - я буду показывать его в классе, засуну под рубаху, как делал Петрович".
Забылся и стал гладить аспида, как кошку. Змея сразу потеряла покой, сжалась, подняла мордочку. Видно, поглаживания она принимала за какую–то тварь, которая ползала у нее по спине. Вдруг зашипела и в мгновение цапнула Романа за руку. И скользнула на пол, уползла в угол.
Роман с минуту стоял оглушенный. Смотрел на укушенное место, рука на глазах краснела, теряла чувствительность. Вспомнил про сыворотку. Обрадовался: положу под язык и яд будет нейтрализован. Так и сделал. И пошел в свою комнату. Здесь он разделся и, успокоившись, лег под одеяло. И скоро уснул. Но тут же проснулся. Ему было холодно, по лицу струился липкий пот, ноги и руки тянуло, а все тело болело. Хотел было подняться, вызвать скорую помощь, но лихорадка усилилась, зубы стучали. Он уже не мог двигать руками, и ноги куда–то повело, и боль во всем теле стала нестерпимой, он застонал и потерял сознание…
Наутро Катя застала его мертвым.
На столике у кровати стоял пузырек с сывороткой. Катя вспомнила чье–то предупреждение: сыворотка действует избирательно, она годится не для всех ядов.
Яд этой змеи был необычным. Недаром Сапфир посылал человека за тайпаном в какие–то бразильские болота.
Жизнь Грачевых, хотя и была нарушена вторжением москвичей, очень скоро вошла в свою колею. Нина Ивановна сняла однокомнатную квартиру на том же Литейном проспекте и немедленно туда переселилась, а Николай Васильевич хотел было переехать в гостиницу, но Грачев его отговорил:
- Вам что, места не хватает или хозяева не по душе? Если съедете, я на вас обижусь, - заявил он решительно. И Свирелин остался.
В отношениях с Грачевым у него сохранилась та почтительная служебная дистанция, которая ничем не омрачалась, но и не сокращалась до степени дружества. Грачев по–прежнему видел в Свирелине большого государственного человека, и как литератор жадно слушал его суждения и даже мимолетные замечания по поводу жизни новой, так круто переменившей все привычные представления.
Грачев писал роман о нынешнем времени и назвал его "Ледяная купель", ему, кроме всего прочего, был нужен умный собеседник, и он искренне хотел, чтобы Свирелин пожил у них подольше.
В группу по отрезвлению Свирелин не пошел - счел для себя унизительным, но усердно читал книги по этой проблеме.
Было у него много свободного времени, и он проводил его в парке, начинавшемся сразу же за домом Грачевых.
Много думал о прошлом, припоминал в подробностях историю с дипломами.
Заполучив от Грачева информацию об их подпольном изготовлении, стал советоваться с людьми, стоявшими рядом на служебной лестнице. И первый, кому все рассказал, был глава писательской организации Сергей Степин; "Дядя Степа" - так его звали за длинный рост, которым отличался главный герой его одноименного рассказа, известного в то время многим детям.
Дядя Степа за словом в карман не лез и никогда не затруднялся с подачей советов. Он заметно заикался, особенно в щекотливых ситуациях.
- А-а, а-а… - тут и д-думать нечего! П-попробуй ты сунься с таким ж-жареным делом - тебя сумасшедшим назовут. Пять тысяч дипломов. Стра–ашная сумма! По десять тысяч за штуку продадут их "р–р–робкие" грузины - вот тебе полсотня миллионов! И что же ты думаешь - туда, на с-самый верх ничего не побежало?.. Да стоит т-тебе тронуть эту кучу, как загудит вся кремлевская рать. З-зашипят, точно змеи, женушки и доченьки, задрожат на их пальчиках изумрудики, брильянтики.
- Ну, спасибо, друг. Мы будем думать.
- Д-думай, Коля, думай, да только меня не мешай в это дело. Я тебя не слышал, ты мне не говорил. А вообще–то, вот тебе мой са–са–вет: никого не путай в такие дела. Запихивай их подальше под сукно, а лучше всего - бросай в камин. Наша с тобой власть кончается там, где начинаются большие деньги. Так–то, друг. И - бывай, береги здоровье.
Дядя Степа беречь здоровье умел. Он в свое время, подобравшись близко к Союзу писателей, ловко сковырнул с должности тогдашнего председателя, честного, умного человека и прекрасного писателя, и неожиданно для всех "вспрыгнул" в его кресло. И сидит в нем без малого тридцать лет; зорко всматривается туда, "где начинаются большие деньги", вовремя закрывает глаза и так же вовремя открывает их там, где требуется его содействие или, наоборот, бездействие.
Каждый, кто умеет слушать, обнаружит в его речи тонкие, едва слышимые интонации бердичевского или гомельского еврея, но это не значит, что сам Дядя Степа - еврей. Есть много случаев, когда кондовый русский, общающийся долгое время с евреями, усваивает их интонации и уснащает ими свою речь более искусно, чем сами евреи. Дядя Степа как раз и был таким человеком, - впрочем, иные из его близких друзей, давно знающих его, расскажут вам о его дедушке, религиозном иудее. У него–то как раз и жил в раннем детстве маленький мальчик, ставший потом долговязым дядей. И если уж мы о нем заговорили, то, наверное, стоит хотя бы несколько слов сказать о том, как и кто его готовил в писательские вожди и как он затем "отрабатывал" свою сладкую еду и важное положение. Молодой Свирелин в то время работал инструктором ЦК партии, и как раз в том отделе, где выпекались кадры руководящих деятелей для органов культуры. Рядом с ним сидел "серый мышонок", который и заприметил кропателя детских стишат. Фигуру эту и стал надувать до степени литературного генерала. А надувать было просто, потому что рядом в просторном кабинете сидел важный человек, который решал судьбу генералов. Этот–то важный человек в один удобный момент и подарил писателям России отца и наставника, "умеющего видеть черту, за которой начинаются большие деньги". Поначалу тот работал осторожно, но со временем превратил свои деловые операции в забавный спектакль, в котором было столько же смешного, сколько и грустного. На работу его привозила длинная дорогая машина, и лишь три раза в неделю. Услужливый референт - тоже кадр того "серого мышонка" - клал ему на стол бумажку с перечнем дел на день: кому помочь с квартирой, кому устроить в издательстве рукопись, а кого протолкнуть в члены Союза писателей. И это главное, что он делал все тридцать лет. И делал очень ловко, умело, с заметной дозой изящества и артистизма.
Звонит в Моссовет:
- Никандр Викторович! Здравствуйте, здравствуйте! На–на–д-деюсь, вы меня не забыли. А-а? Не узнаете?.. Ха–хар–рошенькое дело, не узнавать друзей! Степин звонит из Союза пи–пи–сателей. А-а? Если уж меня не узнали, лауреата, академика… Ну вот, наконец–то!.. Дражайший Никандр В-викторович! А наш талантливый поэт, и критик, и переводчик - он же ка–а–нферансье, Аграновский до сих пор без квартиры. Как же так? Ай–яй–яй… А?.. Так вы поможете?.. Ну, ладно. Я тогда не буду звонить в ЦК Андрею Васильевичу. Надеюсь, дадите в новом доме в Безбожном переулке. Там много наших писателей. Ну, бывай, дорогой. До встречи.
На разговор с чиновником из Моссовета шло три–пять минут, и нужный человечек Аграновский, недавно приехавший из Тернополя или Елабуги, устроен, стал москвичом. И живет в престижном доме, в тихом и зеленом Безбожном переулке. А потом будет звонок в магазин по продаже автомобилей, и снова будет звонить академик, лауреат, Герой социалистического труда Степин… Ему для важности этих звонков и званий наклеили, золотых значков навесили, в должность министерскую возвели…
Второй звонок - в издательство:
- Старик! Па–пас–слушай: Я же просил тебя - прочитай сам рукопись и реши ее судьбу. К черту рецензентов, консультантов!.. Бери на се–себя ответственность. А? Ты не знаешь такого писателя? Аграновского не знаешь?.. И что?.. Пушкина тоже не сразу узнали. А я? Разве вдруг я получил мировое признание? Да и ты в кресло главного редактора не с луны упал. За тебя пришлось побороться. Ну, вот и ладно. Выпускай скорее Аграновского, да не как–нибудь, а с портретом, в твердом переплете. Дай ему на обложку ледерин, балакрон или, на худой конец, одень книгу в коленкоровую рубашку.
С этим разговор покруче. Как–никак - подчиненный. Для решения судьбы рукописи хватило и двух минут.
Дальше следует звонок третий, четвертый, и так десять–двенадцать звонков в день. Десять–двенадцать судеб. А сколько же судеб устроит этот добрый, безотказный Дядя Степа за месяц, за год? Сколько квартир, повестей, романов протолкнет он за тридцать лет?.. Бедная Москва! Бедная Россия! Да как же ты держишь на своих плечах одного только этого Дядю Степу? А их ведь много, таких дядей степ. Социализм, как общественная система, хорош для простого человека - тут тебе и бесплатное лечение, образование и почти даровая квартира, но еще лучше эта система для таких, как Аграновский. Рабочий–то и колхозник трудятся, Аграновский же не пашет, не сеет и домов не строит. Он критик, переводчик, конферансье. И надо еще посмотреть, кого он переводит, кого и за что критикует… На пользу ли обществу идет эта его не пыльная работа? А квартиру ему подавай. И не где–нибудь, а в Безбожном переулке.
Ох–хо–хо! Мать - Россия! И кого только не качаешь ты на своей груди!.. Где силы берешь, родная, надолго ли тебя хватит?..
Невеселые это были воспоминания. Свирелин чувствовал себя виноватым, ведь он сотрудничал с этим человеком, многие решения согласовывал, - знал, конечно, какую роль он играл в ослаблении государства, в ограблении народа, но как–то притерпелся к нему и даже нередко искренне восхищался его ловкости и умению обделывать свои делишки.
Однажды в "Правде" был напечатан фельетон об анонимном "баснописце", писатели догадались: речь идет о нем, о Степине. Герой фельетона изображался большим мастером устраивать свои дела за счет государства. Пользуясь своим высоким положением - должность его не называлась, - он за несколько лет сумел устроить семерым своим родственникам прекрасные четырехкомнатные квартиры в домах особой категории; шесть членов его семьи, включая двоюродного брата, стали с его помощью членами Союза писателей СССР… Перечислялись и многие другие "подвиги" оборотистого дельца.
Свирелин тогда возмущался вместе со всеми и несколько дней не звонил в Союз писателей, но тот позвонил сам, и они вновь стали дружно сотрудничать, будто ничего и не бывало.
"Ну, и что ты ворошишь эти гнусности прошлых лет, - корил себя Свирелин, петляя по тропинкам парка, - а как бы ты мог без него обойтись?" Бывало, представляли писателей к премии - каждое лицо согласуй со Степиным; чей–то двухтомник или собрание сочинений вздумают выпустить - опять Степин!
Механизм согласований, бесконечных утрясок, сбор мнений и рекомендаций - это скрытая тактика чужебесов, копошащихся во всех властных щелях. Он создавался еще при Ленине и затем отлаживался во все годы советской власти. Его пускали в ход каждый раз, когда решался вопрос национальный, то есть русский: где построить завод, или театр, или автостраду - в России или где–нибудь в степях Казахстана? Тут сейчас и выпрыгнут рьяные интернационалисты, поднимут вселенский гвалт - и, конечно, в ущерб России. А уж если квота академика освободится, тут они еще пуще заколготятся и русского, будь он хоть Ломоносов, отодвинут.
И как везде срабатывала национальная психология: русский не активен, деликатен, свое мнение если и подаст, то этак спокойно и даже робко, - ну и, понятное дело, за криком и гвалтом скрытых и явных иудеев голос русского и не услышат. Так и вышло у нас: в России порты и вокзалы старенькие, деревянные, дороги грунтовые, проселочные, а Прибалтика удивляет весь мир портами гигантскими, автострадами первоклассными, и даже Киргизия, и Узбекистан покрылись городами великими. Свирелин противился этому процессу, полиграфические фабрики и комбинаты ставил на земле русской, издательства создавал в городах российских.
И сейчас думы об этом грели его душу; благородный высокий труд служит человеку долго еще потом и после его смерти. Иисус Христос, Леонардо да Винчи, Ломоносов, Пушкин - вон как долго живут в памяти народной. В тайных помыслах Свирелин надеется, что и его помянут добрым словом новые поколения русских людей. Он хотя и не причисляет себя к бойцам отважным, но где можно было служил России.
А вот Степин… Свирелин знал ему цену, но всегда себе говорил: "Не я его назначал на должность, не мне и снимать".
"А сейчас–то уж чего казниться?.. Выкинь из головы этого прохиндея и не думай о нем. Думы мои, думы… Их из головы не вытащишь и под тот вон куст не выбросишь. Заводы остановлены, русский народ вымирает… Жужжат, как шмели, слова, оброненные Ниной: "…придет времечко… все наши игры всплывут на поверхность и нас с вами назовут поименно". Может, и не назовут, а совесть томит душу. А тут еще газеты и журналы все чаще мечут стрелы в прошлое, ищут виновников обрушения России. Сегодня утром в журнале "Молодая гвардия" прочел: "…перестройка не свалилась в одночасье, не выскочила, как убийца с кинжалом из–за угла, она зрела, как нарыв, она готовилась, подталкивалась день ото дня, из года в год"". Нина теперь к Грачевым не приходит, нет у нее желания меня видеть. Да и откуда могло появиться такое желание…"
О водке не думал. Не пьют Грачевы, в любой момент может прийти Нина, и она не пьет - в этой обстановке пить не хотелось. Выходит, тут все зависит от сознания. Сам по себе организм ни при чем, его клетки не требуют спиртного. А вот из глубин сознания исходят сигналы: пей! И человек, насилуя свой организм, пьет. Сейчас эти сигналы не поступают.
А на Литейном наступило затишье. Прилетел Сапфир, один, без жены, начались приготовления к похоронам мальчика, - ими занимался Шахт.
Сапфир поселился в гостинице "Европейской", в свою квартиру даже не заехал. Магнат был не просто потрясен смертью сына, он был разрушен, и даже видеть комнаты, где жил Роман, где были змеи, он не мог. Бездумно ходил по комнатам сверхдорогого номера, скользил замутненным взглядом по окнам, но ничего не видел, не понимал, и, когда силы его совсем оставляли, ложился то на диван, то на койку и тихо, беззвучно плакал.
Он отказался поехать в морг за сыном, подписать какие–то бумаги, все поручил Шахту и еще каким–то людям, знавшим, как надо хоронить по еврейским обычаям. Они же, эти люди, выбрали место на еврейском кладбище - просторное, в окружении старых деревьев, и уже заказали памятник - очень дорогой, из белого цельного мрамора; и мастер уж приступил ваять лицо мальчика.
Шахт часто забегал в гостиницу, о чем–то спрашивал, но Сапфир отмахивался от него как от мухи, говорил:
- Сами… Вы сами, пожалуйста. Уж как–нибудь.
С ужасом думал магнат о той минуте, когда ему надо будет подойти к гробу, взглянуть на сына, проститься. Этой минуты он не перенесет…
Но эта минута пришла. Он увидел в гробу сына - своего Рому, единственное родное существо на свете, наследника миллиардов. И не удивился темному цвету кожи - яд змеи оказался таким сильным, что даже лицо почернело.
Не склонился над гробом, не поцеловал, а только махнул рукой. И почувствовал слабость в ногах, стал опускаться. Его подхватили и повезли. Кто–то сказал:
- В больницу. К Шафрану.
Где–то в замутившемся сознании шевельнулась мысль: "Ша–фран… частная клиника, для немногих, избранных. Я давал деньги и велел купить такую клинику, оборудовать, нанять докторов… Туда везут".
Сознание его покинуло. И надолго. Проходили дни, неде- ли - голова прояснялась, но силы не возвращались. Не однажды слышал, как шептались доктора: "Слабый организм. Наследственность. К тому же годы".
Годы?.. Какие же годы? Ему недавно исполнилось пятьдесят.
Однажды врачу сказал:
- Меня надо перевезти в Тель - Авив. Пусть лечат там.
- Тель - Авив?.. Вы слабый, не перенесете дороги.
Другой врач, стоявший тут же, заметил:
- В Тель - Авиве такие же врачи. Они же наши. И бегут туда не самые лучшие.
Это замечание Сапфиру не понравилось. Он хотел лечиться в Тель - Авиве не потому, что там врачи лучше, а единственно лишь по той причине, что там нет врачей, как вот этот… который говорит: бегут туда не самые лучшие.
Пусть Шахт позаботится, чтобы таких врачей тут не было.
Русских людей Сапфир боялся.
Итак, на Литейном затишье. Нина и Сергей сидят в одной комнате, и перед каждым из них гора бумаг. Нина заметила, как Сергей аккуратно выдирает из подшивки два листа и прячет их в карман - действо, ее поразившее.
- Что это вы делаете?
- Я?
- Да, вы! Это же невероятно - вырывать из подшивки листы. Я бы в своей бухгалтерии…
- А в вашей бухгалтерии я бы никаких листов не вырывал. А здесь вот вырвал.
Сергей откинулся на спинку кресла и, покручивая на пальце какой–то ключ и как–то ехидно и загадочно улыбаясь, спросил:
- Что?.. Пойдете докладывать Шахту?
- Может, и доложу.
- Не доложите.
Продолжал разглядывать Нину и загадочно улыбаться.
- Странный вы.
- Я?
- Да, вы.
- Почему?
- Не знаете меня, а делаете такие вещи.
- Знаю, - протянул он, склоняясь над бумагами.
- Опять скажете, что все в моих глазах видите?..
- Да, вижу - не доложите.
- Как это - видите?
- А так… вижу и все.
- Ничего вы в глазах женщины не увидите. Там всегда ночь и тайна копошится. В моих глазах многие пытались прочесть мысли и чувства и разгадать планы, да только никому не удавалось. Я мужчинам не верю, побаиваюсь их и потому никогда не бываю с ними откровенной. Вот видите, какая я ведьма, а вы мне доверяете.
- В любовных делах, да, вы - тайна. И я не пытаюсь ее разгадать. Пока не пытаюсь… Здесь же - вопрос патриотический, дело чести гражданина. Вы русская, и потому я вам верю.
Как–то утром Шахт сказал Сапфиру:
- Прилетела Саша, ваша падчерица.
- Саша? Одна?
- Будто бы одна. Живет у бабушки.
- У бабушки?.. - Сапфир задумался. Потом тихо доба- вил: - Пусть живет. В квартире ей делать нечего. - И затем, минуту спустя: - О том, что я в больнице, знает?
- Я ей сказал.
- А она?
- Ничего…
- И даже не спросила, чем болен?
- Нет, не спросила.
Сапфир поморщился, как от зубной боли; Александра его не любила. Он давал ей деньги, помногу, - бросал, как в колодец, но симпатий с ее стороны не заслужил. И даже более того: ее неприязнь к отчиму становилась заметнее, она его презирала. Может быть, из обыкновенной в таких случаях ревности к матери, но чутким сердцем он все больше улавливал нотки презрения к его национальности. Она все чаще при нем осуждала евреев, а однажды с радостью возвестила: "В городе появился отряд чернорубашечников. Они бреют головы - это неприятно, но зато лозунги у них красивые: "Честь и Родина!" и "Против черноты"".
Они обедали. Сапфир при этих словах как–то скукожился, ниже склонился над тарелкой, а Ирина Михайловна, ее мать, сказала:
- Чему же ты радуешься? Это же фашисты! Твой дедушка погиб на войне с фашистами.
- Я знаю, но это же хорошо, что наконец–то появились крутые ребята. Нельзя же всем жить на коленях.
Она посмотрела на отчима, - он был черен, как грач, - подумала: "Ему тоже достанется!" И в сердце ее не появилось никакой жалости. Отчима она не любила и никакого сострадания к нему не было.