– Я граф Буткин из донских казаков его императорского величества. Нам приказали провести рекогносцировку в Санлисе. Французских солдат в городе не было, и мы решили остановиться тут на ночлег.
– Скажите на милость, а как вы попали в погреб?
– Очень просто. На рассвете мы собрались в путь. Я продрог, пока натягивал одежду, и решил, что немного вина мне не повредит, вот и спустился сюда. Не успел я оглядеться, как на дом напали. Все случилось так быстро: я только взбежал по лестнице, а бой уже кончился. Оставалось только спасать свою жизнь, и я спрятался в дальней комнате, а потом пришли вы.
Я вспомнил, как поступил в такой же ситуации старый Буве. Вот оно, величие Франции! Слезы навернулись мне на глаза. Теперь настало время подумать, что делать дальше. Сидя в дальней части погреба, русский граф, конечно же, ничего не слышал и не подозревал, что дом снова в руках его союзников. Стоило ему об этом догадаться, и пиши пропало: я стал бы его пленником, а не он – моим. Я голову ломал, не зная, как поступить, и тут меня осенила такая блестящая мысль, что я сам себе удивился.
– Граф, – сказал я, – признаюсь, я в затруднении.
– Почему?
– Ведь я обещал сохранить вам жизнь.
Его лицо немного вытянулось.
– Вы ведь не откажетесь от данного слова? – воскликнул он.
– Если придется, я готов умереть за вас. Однако дело весьма непростое.
– Так в чем же беда?
– Скажу вам прямо, наши друзья, в особенности – поляки, так ненавидят русских, что один вид казачьих мундиров приводит их в бешенство. Они сию же минуту бросаются на врага и разрывают его на части. Даже офицеры ничего не могут с этим поделать.
Граф побледнел, услышав мои слова и тон, которым я их произнес.
– Но это ужасно, – пролепетал он.
– Сущий кошмар! – согласился я. – Если мы выйдем отсюда, не знаю, смогу ли я вас защитить.
– Жизнь моя – в ваших руках! – вскричал он. – Что же делать? Не лучше ли мне остаться?
– Так еще хуже.
– Почему?
– Солдаты начнут грабить дом, и тогда вас изрубят на мелкие кусочки. Нет, я должен пойти и все им рассказать. Но это еще не все, ведь стоит им увидеть растреклятую форму, и я ни за что не ручаюсь.
– Мне нужно ее снять?
– Отлично! – воскликнул я. – Что за прекрасная идея! Давайте мне вашу одежду, а сами берите мою, и ни один француз вас не тронет.
– Гораздо больше я опасаюсь поляков.
– Моя форма защитит и от них.
– Не знаю, как вас и благодарить! – воскликнул он. – А что же наденете вы сами?
– Ваш мундир.
– И падете жертвой собственного благородства?
– Долг обязывает рискнуть, но я не боюсь. Я выйду, сотня клинков нацелится на меня. "Стойте! – закричу я. – Перед вами бригадир Жерар!" Тут солдаты узнают меня, и я им все расскажу. Пока на вас эта форма, никто не посмеет к вам прикоснуться.
Руки графа тряслись от нетерпения, когда он срывал с себя одежду. Штаны и сапоги у нас были похожи, так что меняться мы не стали. Я отдал ему свой ментик и доломан, кивер, портупею и ташку, а сам надел высокую овечью шапку с шевроном, шинель, отороченную мехом, и портупею с кривой саблей. Само собой разумеется, я не забыл вынуть из кармана драгоценное письмо.
– С вашего позволения, теперь я вас привяжу, – сказал я.
Графу это предложение не понравилось, однако я за годы службы хорошо усвоил один урок – никогда не пренебрегай случайностями. Откуда мне было знать, что этот человек не догадается обо всем и не нарушит моих планов, едва я повернусь к нему спиной? Казак прислонился к бочке, я шесть раз обошел вокруг него и завязал веревку сзади большим узлом. Пожелай граф вылезти из погреба, ему пришлось бы тащить за плечами тысячу литров превосходного французского вина. Я запер дверь, чтобы он ничего не услышал, отшвырнул свечу и стал подниматься по лестнице.
В ней было всего-то двадцать ступеней, но за это время перед моими глазами, кажется, промелькнула вся жизнь. То же самое чувствовал я под Эйлау, когда лежал со сломанной ногой, глядя, как на меня несется конная артиллерия. Конечно, я понимал – если меня схватят, то расстреляют без промедления как шпиона. И все же это славная смерть – погибнуть, выполняя приказ императора, и я подумал, что в "Монитор" мне посвятят не меньше пяти строчек, а то и целых семь. О Паларе ведь написали восемь, хотя ничего особенного он не совершил.
Напустив на себя самый невозмутимый вид, я вышел в прихожую. Первым, что бросилось мне в глаза, был труп старика Буве. Он лежал, задрав ноги и сжимая в руке сломанную саблю. По черному пятну я понял, что его застрелили в упор. Мне очень хотелось отдать доблестному солдату честь, но я побоялся, что это выдаст меня, и прошел мимо.
Кругом полно было прусских пехотинцев. Они пробивали бреши в стене, чтобы стрелять из них, словно готовились к новой атаке. Рядом суетился, отдавая приказы, коротышка-офицер. Никто из них не обратил на меня внимания, а вот другой офицер, который стоял у двери, покуривая длинную трубку, шагнул ко мне, хлопнул по плечу и что-то сказал, указывая на тела наших бедных гусаров. В его длинной бороде разверзлась трещина, и пруссак оскалил зубы. Я смекнул, что он шутит, засмеялся и произнес единственные слова, которые знаю по-русски. Я выучился им у малышки Софи из Вильны. Они означали: "Если ночь будет ясная, встретимся у дуба, а если дождливая – в коровнике". Пруссак, однако же, ничего не понял. Наверняка он подумал, будто я сказал что-то невероятно остроумное, потому что разразился хохотом и снова хлопнул меня по плечу. Я кивнул и вышел на улицу так спокойно, словно был начальником гарнизона.
У дома на привязи стояла сотня коней, большинство из них принадлежало нашим гусарам и полякам. Среди прочих ждала меня славная моя Фиалочка. Увидев меня, она заржала, но нет, я не сел на нее. Для этого я был слишком хитер. Наоборот, я выбрал самую лохматую казачью лошаденку и вскочил в седло так уверенно, будто унаследовал ее от батюшки. Кто-то навьючил на нее мешок с награбленным добром, я переложил его на спину Фиалке и повел ее за собой. Вы и не видывали такого отличного казака, который возвращается из набега.
Город наводнили пруссаки. Они стояли на тротуарах, показывали на меня пальцами и, судя по жестам, говорили: "Вот едет один из этих дьяволов. Уж они всегда найдут, чем поживиться".
Некоторые офицеры обращались ко мне как старшие по званию, однако я качал головой, улыбался и повторял: "Если ночь будет ясная, встретимся у дуба, а если дождливая – в коровнике". Те пожимали плечами и отпускали меня. Так я добрался до северной окраины. На дороге стояли два уланских поста с черно-белыми флагами. Нужно было только проехать мимо, а дальше ждала меня свобода. Я пустил свою коняшку рысью. Фиалочка все время терлась носом о мое колено и поглядывала на меня, будто спрашивая, за что я променял ее на этот мохнатый коврик. До уланов оставалось не больше сотни шагов. Представьте же себе мои чувства, когда я вдруг увидал, что навстречу мне скачет настоящий казак.
Ах, друг мой читатель, если у тебя есть сердце, ты пожалеешь человека, который, подобно мне, избежав множества опасностей, встречает в самом конце одну, которая сводит на нет все его усилия. Признаюсь, в тот момент я пал духом и хотел броситься на землю, проклиная судьбу. Но нет, рано было еще отчаиваться.
Я расстегнул мундир, готовясь выхватить письмо, поскольку твердо решил, если последняя надежда меня покинет, съесть его и погибнуть с оружием в руке. Проверив, легко ли выходит из ножен моя коротенькая кривая сабля, я направился к постовым. Те собирались меня остановить, но я махнул на казака, который был от меня примерно в двух сотнях шагов. Уланы подумали, что я просто хочу с ним встретиться, и разрешили мне проехать, отдав честь.
Я пришпорил кобылку, подумав, что главное – отъехать подальше от уланов, а уж справиться с казаком не составит никакого труда. Это был офицер, крупный, бородатый, в такой же, как у меня, шапке с золотым шевроном. Я трусил навстречу, и человек невольно помог мне – остановил коня, так что я порядочно удалился от постовых. Я подъехал еще ближе. Казак оглядел меня, мою лошаденку и одежду, и в его карих глазах любопытство сменилось подозрением. Уж не знаю, что именно ему не понравилось, но он точно что-то заметил. Офицер окликнул меня, а когда я промолчал, выхватил саблю. Я рад был такому повороту событий, поскольку люблю сражаться честно, а не рубить ничего не подозревающего врага. Я налетел на него, отбил удар и вонзил клинок прямо под четвертую пуговицу мундира. Я и саблю вытащить не успел, а казак уже начал падать и едва не свалил меня с лошади. Жив он или мертв, смотреть было некогда. Я поскорее пересел на Фиалку, тряхнул поводьями и послал двум уланам воздушный поцелуй. Те галопом понеслись вдогонку, рыча проклятия, но моя лошадь хорошо отдохнула и была такая свеженькая, будто мы с ней никуда и не ездили. Я свернул на запад, потом на юг, по дороге, что вела прочь с неприятельской территории. Мы скакали, и с каждым взмахом копыт все дальше становились враги, все ближе – друзья. Наконец я обернулся, увидел, что погоня отстала, и понял, что спасен.
Я так и лучился счастьем при мысли, что исполнил волю императора. Что скажет он, когда мы встретимся? Ведь никаких слов не хватит, чтобы поблагодарить меня за то невероятное мужество, с которым я преодолел все преграды. Он приказал мне ехать через Сермуаз, Суассон и Санлис, не подозревая, что все они в руках неприятеля. А я это сделал. Послание побывало в трех городах и осталось в целости и сохранности. Гусары, драгуны, уланы, казаки, пехота – всем я бросил перчатку и вышел победителем.
В Даммартене появились наши аванпосты. Я заметил в поле драгун и по конским хвостам на касках понял, что это французы. Я хотел спросить, безопасна ли дорога до Парижа, и галопом понесся к ним. Встреча с друзьями так меня обрадовала, что я не удержался, выхватил саблю и потряс ей.
От группы отделился молодой офицер и поскакал мне навстречу. Он тоже размахивал клинком, и мысль о том, что он так рвется меня поприветствовать, согрела мне сердце. Мы с Фиалкой крутнулись на месте, сделав караколь, офицер подскакал поближе, и я торжественно поднял саблю. Представьте же себе мое удивление, когда он вдруг рубанул меня с такой силой, что непременно снес бы голову, не уткнись я носом в гриву лошади. Честное слово, клинок просвистел над моим кивером, словно восточный ветер. Ну конечно! От радости я совсем позабыл о треклятой казачьей форме, и молодой драгун принял меня за русского героя, который решил бросить вызов нашей кавалерии. Как же офицер перепугался, узнав, что едва не убил знаменитого бригадира Жерара!
Что ж, путь мне был открыт, и в три часа пополудни я был в Сен-Дени, правда, оттуда в Париж попал только двумя часами позже – дорогу заполонили фургоны интендантства и пушки артиллерийского резерва, что направлялись на север к Мармону и Мортье. Мой костюм наделал в столице немало переполоха, и когда я выехал на улицу Риволи, за мной на полкилометра тянулась огромная толпа зевак, пеших и конных. Двое драгунов, сопровождавших меня, рассказали, в чем дело, и о моих приключениях узнал весь город. Это был триумф. Мужчины кричали, женщины махали из окон платочками, посылая мне воздушные поцелуи.
Я – человек невероятной скромности, но, признаюсь, в тот раз не мог скрыть, как польщен таким приемом. Я выпячивал грудь, пока русская шинель, которая была мне великовата, не натянулась, точно шкурка на сосиске. А моя ненаглядная Фиалочка взмахивала гривой и хвостом, била передними копытцами, словно говоря: "Какие мы с тобой молодцы. Вот кому следует доверять важные поручения!" У ворот Тюильри я спешился и поцеловал ее в нос, а кругом поднялся такой шум, словно тут зачитывали бюллетень Великой армии.
Для визита к венценосной особе я был одет самым неподходящим образом, однако для солдата с безупречной выправкой это не помеха. Меня проводили прямо к Жозефу, которого я не раз встречал в Испании. Тот нисколько не изменился и был все такой же крепкий, молчаливый и дружелюбный. Присутствовал здесь и Талейран. Правильнее сказать – герцог Беневентский, но мне больше по нраву старые имена. Жозеф Бонапарт отдал ему письмо, тот прочел его, взглянул на меня, и его забавные маленькие глазки странно заблестели.
– Вы – единственный посланник?
– Нет, месье де Талейран. Был еще один. Конный гренадер Шарпантье.
– Он еще не приехал, – сказал король Испании.
– Увидев ноги его лошади, государь, вы бы тому не удивлялись, – заметил я.
– Возможно, есть и другие причины, – вставил герцог, и по губам его скользнула та самая, особенная улыбка.
Они поблагодарили меня, но как-то сдержанно. Я поклонился, вышел и вздохнул с облегчением, поскольку ненавижу двор так же, как люблю бивацкую жизнь. Я отправился к своему старому другу Шоберу на улицу Миромениль и там раздобыл гусарскую форму, которая пришлась мне впору. Мы с малышкой Лизет поужинали у Шобера, и тяжкие испытания вылетели у меня из головы. К утру Фиалка хорошо отдохнула, и я решил немедленно скакать в штаб императора. Вы ведь понимаете, как мне хотелось услышать его похвалу и получить награду.
Стоит ли говорить, что назад я отправился безопасной дорогой, не желая больше видеть никаких улан и казаков. Я поехал через Мо и Шато-Тьерри и к вечеру был в Реймсе. Тела наших товарищей и русских солдат генерала Сен-При уже похоронили, в лагере я тоже заметил перемены. Простые вояки выглядели опрятнее, в некоторые кавалерийские части поступили новые лошади, а кругом царил безупречный порядок. Вот что может сделать хороший полководец за день-другой.
В штабе меня отвели прямиком к императору. Тот пил кофе, на письменном столе перед ним лежал план военных действий. Позади, вытягивая шеи, стояли Бертье и Макдональд. Наполеон что-то им объяснял, да так быстро, что я не понимал, как у них получается разобрать хотя бы половину. Увидев меня, император бросил перо, вскочил, и его бледное лицо исказила такая гримаса, что кровь застыла у меня в жилах.
– Какого черта вы здесь делаете? – крикнул он. В ярости голос у него становился как у павлина.
– Позвольте доложить, государь. Я успешно доставил ваше послание королю Испанскому.
– Что? – взвизгнул император, и его взгляд пронзил меня, точно штык.
О эти жуткие серые глаза, менявшие цвет на голубой, как сталь на солнце! До сих пор я вижу их в кошмарах.
– Где Шарпантье? – спросил Наполеон.
– Его схватили, – ответил Макдональд.
– Кто?
– Русские.
– Казаки?
– Нет. Один казак.
– Майор сдался?
– Без сопротивления.
– Вот умный человек. Обязательно наградите его медалью.
Услышав это, я подумал, что сплю, и протер глаза.
– А вы, – крикнул император и стремительно шагнул ко мне, будто хотел ударить, – куриная ваша башка, что вы о себе возомнили? Неужели вы думали, что я доверю вам важное послание, да еще отправлю с ним прямиком в лапы неприятелю? Уж не знаю, как вы сумели проехать через те места, но будь у Шарпантье такая же дубовая голова, все мои замыслы рухнули бы. Разве не понимаете, осел вы этакий, что в письме содержались ложные сведения и что я хотел обмануть врага, а сам тем временем осуществить совсем другой план?
Я услышал эти жестокие слова, увидел побелевшее от гнева лицо. Перед глазами у меня все поплыло, колени подогнулись, и я вынужден был схватиться за спинку стула. Только мысль о том, что я – доблестный воин, который всю жизнь верно служил государю и Франции, придала мне сил.
– Ваше величество, – сказал я и расплакался, – таким, как я, лучше сразу говорить правду. Если бы я знал, что депеша предназначена врагу, то непременно позаботился бы о том, чтобы она к нему попала. Но я-то думал, что мой долг ее сберечь, и готов был жизнь отдать за это. Никому на свете еще не выпадало больше опасностей, чем мне, пока я старался исполнить вашу волю.
Я утер слезы и с жаром принялся рассказывать, как прорвался через Суассон, как бился с драгунами, приехал в Санлис, повстречал в погребе графа Буткина, переоделся, встретил казака, ушел от погони, а в самый последний момент едва не погиб от руки французского драгуна. Император, Бертье и Макдональд слушали, открыв рты. Когда я закончил, Наполеон подошел и ущипнул меня за ухо.
– Ладно, ладно! – сказал он. – Забудьте все, что я наговорил. Вижу, мне стоило вам довериться. А теперь ступайте.
Я взялся за ручку двери, но тут император меня остановил.
– Обязательно проследите, – обратился он к герцогу Тарентскому, – чтобы бригадир Жерар получил медаль за особые заслуги. Хоть он и не слишком сообразителен, у этого солдата самое отважное сердце во всей моей армии.
Глава VIII
Как бригадира искушал дьявол
Пришла весна, друзья мои. Снова на каштанах проклюнулись нежные зеленые листочки, а из кафе вынесли столики на улицу. Там, конечно, сидеть приятнее, однако я не хочу, чтобы эти маленькие рассказы слушал весь город. Вы уже знаете о том, какие подвиги совершил я лейтенантом, командиром эскадрона, полковником и бригадиром, но теперь берите выше – я превращаюсь в нечто гораздо более важное. В историю.
Если вы читали о последних годах императора, которые он провел на острове Святой Елены, вы должны помнить, что он настойчиво просил разрешения отправить одно-единственное письмо, но с условием, чтобы его не вскрывали. Много раз он повторял эту просьбу и под конец даже пообещал сам обеспечивать свое содержание, дабы не обременять британскую казну. Однако тюремщики знали, как опасен этот бледный, грузный человек в соломенной шляпе, и всегда ему отказывали. Многие задавались вопросом, кому же предназначал он столь секретное послание. Одни предполагают – жене, другие – тестю, кто-то говорит – императору Александру или маршалу Сульту. А что вы скажете, друзья, если я признаюсь, что Наполеон хотел написать мне, Этьену Жерару? Да, живу я скромно, и лишь сто франков половинного жалованья спасают меня от голода, но это истинная правда – император помнил меня и отдал бы левую руку, только бы побеседовать со мной пять минут. Сейчас расскажу, как так получилось.
После битвы при Фер-Шампенуаз, где новобранцы в блузах и сабо проявили чудеса стойкости, самые прозорливые из нас начали понимать, что с Великой армией покончено. Боеприпасы наши захватил неприятель, зарядные ящики опустели, и пушки умолкли. На кавалеристов тоже нельзя было взглянуть без слез. Моя собственная бригада пала во время взятия Краонских высот. Затем пришла весть, что враги в Париже, что в городе все нацепили белые кокарды, и, наконец, самая ужасная новость – корпус Мармона перешел на сторону роялистов. Мы переглядывались и спрашивали друг друга, сколько еще генералов переметнется к ним. Журдан, Мармон, Мюрат, Бернадот, Жомини уже нас покинули, хотя насчет последнего никто не сокрушался, поскольку его перо всегда было острее сабли. Мы готовились воевать со всей Европой, а вышло так, что к ней прибавилась и половина Франции.