После долгого форсированного марша мы достигли Фонтенбло. Там объединились жалкие остатки нашего воинства – корпусы Нея, моего кузена Жерара и Макдональда, всего двадцать пять тысяч, да еще семь тысяч гвардейцев. Однако с нами осталась наша слава, которая стоила и пятидесяти, с нами был император, а он был дороже ста. Наполеон ехал с войском, спокойный и уверенный, улыбался и нюхал табак, поигрывая своим маленьким хлыстом. Даже в дни величайших побед я не восхищался императором так, как во время Французской кампании.
Однажды вечером я со своими офицерами попивал сюренское. Упоминаю это вино, только чтобы вы поняли – времена для нас были тяжелые. И тут меня вызывает к себе Бертье. Вспоминая о старых товарищах по оружию, я, с вашего позволения, не стану называть высокие иностранные титулы, которые получили они за время наших походов. Все это хорошо при дворе, но от солдат вы их не услышите. Мы никак не могли расстаться с "нашим Неем", "нашим Раппом" или "нашим Сультом", ведь имена эти были для нас точно звуки горнов, играющих утреннюю зорю. Так вот, Бертье передал, что хочет видеть меня.
Комнаты его находились в конце галереи Франциска Первого, недалеко от императорских покоев. В прихожей ждали двое хороших моих знакомцев: полковник Депьен из Пятьдесят седьмого полка линейной пехоты и капитан вольтижеров Тремо. Оба они были старыми вояками – Тремо гренадером прошел Египет, – а кроме того, славились отвагой и превосходно владели оружием. У Тремо малость немело запястье, а вот чтобы справиться с Депьеном, приходилось изрядно попотеть. Он был невысок, сантиметров на семь ниже лучшего для мужчины роста – этих-то семи сантиметров и недоставало ему, чтобы сравняться со мной. Однако и на саблях, и на коротких шпагах он несколько раз чуть не одолел меня, когда мы устраивали поединки в Оружейном зале Пале-Рояль. Конечно же, мы сразу почуяли, что дело особенное, ведь не просто так вызвали сюда таких удальцов. Нет дыма без огня.
– Черти драные! – ругнулся Тремо, любивший крепкое словцо. – Нам что, прикажут сразиться с лучшими фехтовальщиками Бурбонов?
Мы сочли, что это вполне вероятно. Само собой, из всего войска именно нас троих и выбрали бы для этого.
– Князь Невшательский желает видеть бригадира Жерара. – На пороге появился лакей.
Оставив товарищей мучиться от любопытства, я вошел в маленькую, но роскошно обставленную комнату. Напротив сидел Бертье с пером в руке, на столике перед ним лежал открытый блокнот. Передо мной был усталый, неопрятный человек, совсем не тот Бертье, который считался в армии законодателем мод и повергал нас, бедных офицеров, в отчаяние, нося в одну кампанию ментик с опушкой из обычного меха, а в другую – из серебристого каракуля. Его красивое, чисто выбритое лицо омрачала какая-то дума, и когда я вошел, князь бросил на меня скользкий и неприятный взгляд.
– Бригадир Жерар!
– Я к вашим услугам, ваше высочество.
– Прежде чем изложить суть дела, я должен попросить вас кое о чем. Поклянитесь честью, что сказанное здесь останется в строжайшей тайне.
Хорошенькое начало! Мне ничего не оставалось, кроме как дать обещание.
Он опустил глаза и произнес так медленно, точно слова давались ему с трудом:
– С императором покончено. Журдан в Руане и Мармон в Париже надели белые кокарды. Ходят слухи, что Талейран подбивает Нея сделать то же самое. Дальнейшее сопротивление бесполезно и губительно для нашей страны. А потому я хочу спросить, согласны ли вы присоединиться ко мне, схватить императора и закончить войну, передав его в руки союзников?
Поверьте, услышав такое из уст человека, который был старым другом императора и получил от него больше милостей, чем кто бы то ни было, я остолбенел, изумленно вытаращив глаза. Бертье постучал деревянным кончиком пера по зубам и взглянул на меня искоса.
– Что скажете?
– Я малость глуховат, – холодно ответил я. – Иногда ничего не слышу. Разрешите мне вернуться к своим обязанностям.
– Да бросьте вы упрямиться. – Он встал и положил руку мне на плечо. – Вы же знаете, что Сенат выступил против Наполеона, а император Александр отказывается вести с ним переговоры.
– Месье! – с жаром воскликнул я. – До Сената и Александра мне дела не больше, чем до осадка на дне бокала.
– До чего же вам есть дело?
– До чести и верности моему великому государю, императору Наполеону.
– Великолепно, – проворчал Бертье, пожав плечами. – Однако правда есть правда, и мы должны смотреть ей в лицо. Разве мы хотим пойти против целого народа? Разве нам, в довершение всех бед, необходима еще и гражданская война? А кроме того, ряды наши тают. Каждый час приходят вести о новых дезертирах. У нас еще есть время сдаться, а если мы доставим в столицу императора, то заслужим высочайшие почести.
Я так дрожал, что сабля хлопала меня по бедру.
– Месье! Не думал я, что увижу день, когда маршал Франции опустится до такого предложения. Оставляю вас наедине с вашей совестью. Что до меня, то пока я не получу личный приказ его величества, между ним и его врагами всегда будет сабля Этьена Жерара.
Собственная речь и благородство до того меня тронули, что голос мой сорвался, и я чуть не заплакал.
Я хотел, чтобы вся армия увидела, как я стою с гордо поднятой головой и, прижав руку к сердцу, клянусь в преданности своему государю в этот трудный для него час. Это была одна из лучших минут моей жизни.
– Очень хорошо, – сказал Бертье и позвонил в колокольчик, вызывая лакея. – Проводите бригадира в приемную.
В комнате слуга настойчиво попросил меня сесть. Я никак не мог понять, зачем это нужно. Моим единственным желанием было убраться отсюда. Если ты за всю зиму ни разу не поменял мундира, во дворце чувствуешь себя не слишком уютно.
Прошло минут пятнадцать, лакей открыл дверь, и в приемную вышел полковник Депьен. Боже милостивый, какой у него был вид! Лицо белое, точно лосины гвардейца, глаза выпучены, на лбу вздулись вены, а усы топорщатся, как у разъяренного кота. Он был так зол, что слов не находил, только потрясал кулаками и рычал что-то невнятное.
– Предатель! Гадюка! – Вот и все, что я мог расслышать, пока он мерил шагами комнату.
Очевидно, ему сделали такое же гнусное предложение, что и мне, и он с таким же негодованием его отверг. Оба мы поклялись хранить тайну, а потому ничего не обсуждали, однако я все же пробормотал: "Какая низость! Какая подлость!" – давая полковнику знать, что я его поддерживаю.
Я сидел в углу, он ходил взад-вперед, как вдруг за дверью раздался ужасный шум. Кто-то зарычал, словно озверевший пес, который вцепился в жертву, послышался грохот и крик о помощи. Мы бросились в комнату и подоспели как раз вовремя.
Тремо и Бертье боролись на полу, на них лежал кверху ножками стол. Желтоватой жилистой ручищей капитан стиснул глотку маршала. Кожа у последнего уже приобрела свинцовый оттенок, а глаза вылезли из орбит. Тремо совсем обезумел, в уголках его рта выступила пена, а на лице было написано такое остервенение, что я уверен, не оторви мы его железных пальцев от горла Бертье, тому пришел бы конец. У капитана даже ногти побелели, так он вцепился в князя.
– Дьявол-искуситель! – прорычал Тремо, поднимаясь на ноги. – Дьявол!
Бертье привалился к стене и минуту-другую переводил дух, потирая шею и вращая головой. Затем он резко повернулся к голубой портьере, что висела за его креслом.
Край шторы взметнулся, и в комнату шагнул император. Мы трое вытянулись во фронт, но происходящее казалось настолько невероятным, что глаза у нас выпучились не хуже, чем у Бертье, когда того душили. Наполеон был одет в зеленый егерский мундир, а в руке держал отделанный серебром хлыстик. Император оглядел нас, и на его бесстрастном лице появилась та самая пугающая улыбка, которая трогала одни губы, никогда не отражаясь в глазах. От нее по коже у меня побежали мурашки. Думаю, мои товарищи почувствовали то же самое, ведь многие признавались, что взгляд Наполеона именно так на них и действует. Тот подошел к Бертье и положил руку ему на плечо.
– Не сердитесь, дорогой князь. Вот вам шанс проявить благородство.
Он умел говорить вот так – негромко и ласково. Еще ни в чьих устах французский язык не звучал так сладко, и никто другой не мог сделать его столь безжалостным и страшным.
– Я думал, он меня убьет! – воскликнул Бертье, по-прежнему разминая шею.
– Бросьте! Если бы не вбежали эти двое, я сам пришел бы к вам на помощь. Надеюсь, вам не очень больно?
Он беспокоился искренне, поскольку и в самом деле очень любил Бертье – больше, чем кого бы то ни было, если не считать бедняги Дюрока.
Бертье рассмеялся, хоть и не от души.
– Не привык я получать ранения от французов, – сказал он.
– Но сделали это во имя Франции, – парировал император, повернулся к нам и взял Тремо за ухо. – Ах, старый ворчун. Не ты ли прошел гренадером Египет, не ты ли получил именной мушкет после Маренго? Я тебя помню, добрый мой друг. Есть еще порох в наших пороховницах! Ты не можешь стерпеть, если кто-то замышляет недоброе против твоего императора. А вы, полковник Депьен, даже слушать не захотели искусителя. А вы, Жерар. Ваша сабля всегда будет между мной и моими врагами! Да, меня окружили предатели, а теперь наконец я вижу, кто мне предан.
Можете себе вообразить, какая радость переполнила наши сердца, когда величайший человек в мире сказал нам такое. Тремо дрожал так, что я подумал, он рухнет без чувств, слезы капали с его огромных усов. Вы не поверите, какое действие производил император на этих суровых ветеранов.
– Что ж, мои друзья, – сказал он, – если вы пройдете за мной в другую комнату, я объясню, ради чего мы разыграли этот маленький фарс. Пожалуйста, Бертье, останьтесь и проследите, чтобы нам никто не помешал.
Такие дела, когда маршал Франции стоит у дверей на часах, нам были в новинку, однако мы последовали за государем. Он привел нас в нишу окна и понизил голос.
– Я выбрал из всей армии вас троих, поскольку вы не только лучшие, но и самые верные мои солдаты. Я был уверен в вашей преданности. Да, я решил ее испытать, я слушал, как по моему приказу вас подбивают на предательство, но поступил так лишь по одной причине. Моя родня, и та плетет против меня интриги, а потому в эти дни мне следует быть вдвойне острожным. Теперь я вижу, что могу рассчитывать на вашу доблесть.
– Я умру за вас, государь! – воскликнул Тремо, и мы повторили его слова.
Наполеон подозвал нас еще ближе и заговорил совсем тихо:
– Того, что я вам сейчас скажу, не знает никто, даже моя жена и братья. Мы проиграли, друзья. Это последний наш сбор. Игра окончена, и мы должны действовать подобающим образом.
Сердце мое стало тяжелым, как пушечное ядро. Мы надеялись до последнего, но теперь, когда этот невозмутимый человек, тот, у кого всегда в запасе был козырь, – когда он своим тихим, бесстрастным голосом сказал, что все кончено, мы поняли: тучи сомкнулись навсегда и последний лучик погас. Тремо зарычал и схватился за саблю, Депьен скрипнул зубами, а я выпятил грудь и щелкнул шпорами, показывая императору, что и в этот грозный час не падаю духом.
– Я должен сберечь свои документы и состояние, – прошептал император. – От того, сумею ли я их сохранить, зависит будущее. Так мы обеспечим себя средствами для следующей попытки, ведь я уверен, этим жалким Бурбонам даже не трон, а моя скамеечка для ног, и то великовата. Где же мне спрятать эти сокровища? Все мои вещи перероют, в домах моих сторонников пройдут обыски. То, что ценишь превыше собственной жизни, можно вручить лишь самым надежным людям. Во всей Франции я не нашел тех, кто достоин этого священного доверия больше, чем вы.
Для начала расскажу о документах, чтобы вы не упрекали меня в том, что я сделал вас слепыми орудиями в своих руках. Это официальное подтверждение моего развода с Жозефиной, а также свидетельства о браке с Марией-Луизой и рождении моего сына и наследника, короля Римского. Без них моя семья не сможет претендовать на трон. Кроме того, у меня есть ценные бумаги на сумму в сорок миллионов франков – деньги огромные, друзья, однако по сравнению с документами они не стоят и вот этого хлыстика. Все это я говорю, чтобы вы поняли, какую важную задачу я вам поручаю. А теперь слушайте внимательно. Я объясню, где вы получите бумаги и что с ними делать.
Сегодня утром в Париже их передали моему верному другу, графине Валевской. В пять часов она выедет из Фонтенбло в голубом берлине, а здесь будет к десяти. Бумаги спрятаны в экипаже, в тайнике, о котором никто, кроме нее, не знает. Графиню предупредили, что за городом ее встретят три всадника, и она отдаст вам бумаги. Вы моложе всех, Жерар, но старше по званию. Вот мой перстень с аметистом. Это мой знак, вручите его даме в обмен на бумаги.
С пакетом вы поедете в лес, к разрушенной голубятне Коломбьер. Там буду ждать вас я, но если обстоятельства не позволят, вместо меня приедет мой телохранитель, Мустафа. Верьте его слову, как моему собственному. В Коломбьер нет крыши, сегодня полнолуние. Справа от входа у стены стоят три лопаты. В северо-восточном углу – это слева от двери, в стороне Фонтенбло – выройте яму в метр глубиной, положите в нее бумаги, тщательно разровняйте почву и возвращайтесь ко мне, во дворец.
Вот каковы были указания императора. Никто, кроме него, не умел объяснить все с такой точностью и вниманием к подробностям. Мы дали слово хранить тайну, пока он жив и пока бумаги остаются в земле. Снова и снова он требовал повторить клятву и наконец отпустил нас.
Полковник Депьен жил в гостинице "У фазана", там-то мы и поужинали. Нам троим не привыкать было к неожиданным поворотам судьбы, и все-таки эта необыкновенная встреча очень взволновала и тронула нас. Каждый предвкушал большое приключение. Сам я не в первый раз стал доверенным лицом императора, однако ни случай с убийцами из Аяччо, ни мое знаменитое путешествие из Реймса в Париж не сулили таких перспектив, как это деликатное поручение.
– Если император победит, – сказал Депьен, – мы станем маршалами.
И мы выпили за наши будущие двууголки и жезлы.
Мы условились выехать из Фонтенбло порознь и встретиться у первого придорожного столба. Если бы столь знаменитых людей, как мы, увидели вместе, по городу пошли бы слухи. В то утро моя Фиалочка потеряла подкову. Когда я вернулся, кузнец еще не закончил работу, а потому я прибыл на место позже своих товарищей. С собой я взял не только саблю, но и пару новеньких английских пистолетов с нарезным стволом и молоточком для забивания в дуло заряда. Я купил их у Трувеля на улице Риволи за полторы сотни франков. Что ж, зато стреляли они намного дальше и точнее. С одним из этих пистолетов я и спас Бюве под Лейпцигом.
Ночь была ясная, в спину ярко светила луна, и впереди нас по белой дороге все время скакали три черных всадника. Однако же в тех местах полно лесов и рощиц, и мы плохо видели, что происходит впереди. Большие часы дворца уже пробили десять, а графиня все не появлялась. Мы начали опасаться, уж не помешало ли ей что-нибудь.
И тут вдалеке послышался шум. Шорох колес и перестук копыт становились все громче, все отчетливее, наконец из-за поворота вылетели желтые фонари, и в их свете мы увидали голубую карету, запряженную парой гнедых. Форейтор натянул поводья, и взмыленные лошади встали в нескольких шагах от нас. В мгновение ока мы очутились возле экипажа, в окне показалась прекрасная головка, и мы отдали графине честь.
– Перед вами посланники императора, мадам, – тихо сказал я, наклонившись поближе. – Мы ждем вас, как и было условлено.
У графини было восхитительное, белое как сливки личико, но тут оно стало еще белее, черты его заострились, будто бы прямо у меня на глазах она постарела.
– Я прекрасно вижу, – сказала он, – что вы самозванцы.
Если бы она ударила меня по лицу своей прелестной ручкой, я и то не вздрогнул бы так. Поразили меня не столько слова женщины, сколько ее горький презрительный тон.
– Графиня, вы очень к нам несправедливы. Это полковник Депьен и капитан Тремо, а меня зовут Этьен Жерар. Любой, кто слышал это имя…
– Подлые злодеи! – перебила она. – Думаете, если я женщина, меня легко обвести вокруг пальца? Жалкие лгуны!
Депьен от злости побелел как полотно. Тремо пощипывал ус.
– Мадам, – холодно сказал я, – когда император оказал нам честь, доверив такое поручение, он дал мне вот этот аметистовый перстень. Я не думал, что трем благородным людям потребуется доказывать чистоту своих намерений, но раз уж вы нас подозреваете, мне остается только вручить кольцо вам.
Рассмотрев перстень в свете фонаря, она пришла в ужас.
– Это его вещица! – воскликнула графиня. – Боже, что я наделала! Что я наделала!
Очевидно, произошло что-то страшное.
– Скорее, мадам! Скорее! – крикнул я. – Отдайте нам бумаги!
– Я уже отдала их.
– Кому?
– Трем офицерам.
– Когда?
– Полчаса назад.
– Где они?
– Боже милостивый, не знаю. Они остановили карету, и я без колебаний вручила им пакет, подумав, что это люди императора.
Мы застыли, как громом пораженные. Однако в такие минуты я всегда бываю на высоте.
– Оставайтесь тут, – сказал я товарищам. – Если на дороге покажутся трое всадников, задержите их любой ценой. Дама опишет, как они выглядят. А я мигом.
Я тряхнул поводьями и вихрем понесся в Фонтенбло. У дворца спешился, взлетел по лестнице, смел с пути лакеев, которые попытались меня остановить, и ворвался в кабинет императора. Тот с карандашом и циркулем склонился над картой, рядом стоял Макдональд. Наполеон раздраженно вскинул голову, но едва увидел меня, как изменился в лице.
– Оставьте нас, маршал, – сказал он и, как только дверь закрылась, спросил: – Что с бумагами?
– Они пропали! – Я вкратце объяснил, что произошло.
Император слушал с невозмутимым лицом, но я заметил, как дрожит циркуль в его руке.
– Верните их, Жерар! – вскричал Наполеон. – От них зависит судьба моей династии. Не теряйте ни секунды! В седло, месье, в седло!
– Кто эти люди, ваше величество?
– Не знаю. Меня окружают предатели. Но бумаги повезут в Париж. Кому еще они понадобились, как не этому злодею, Талейрану? Да, да, негодяи скачут в столицу, их еще можно остановить. Возьмите на конюшне трех лучших моих лошадей и…
Но я уже выскочил из комнаты и бросился вниз по лестнице. Не прошло и пяти минут, а я галопом несся прочь из города верхом на своей кобылке, сжимая в каждой руке поводья арабского скакуна. Император сказал мне взять трех, но если бы его послушал, разве посмел бы потом взглянуть в глаза Фиалочке? Думаю, великолепное было зрелище, когда я в лунном свете подлетел к своим товарищам.
– Никто не проезжал?
– Нет.
– Мерзавцы на парижской дороге. Скорее за ними!