– А ты аль добавить чего хочешь?.. Потому как быстрей беглеца словим, то и с тобой ясно будет.
– Так не помню я, он же только пришёл, а зачем – мне неведомо… – принялся повторять Первой, но тут дьяк резко махнул рукой.
По этому знаку кат нажал ногой на привязанное к ступням бревно. Руки с хрустом вывернулись из суставов. Первой закричал от резкой боли и обвис на дыбе.
– Вот теперь и поговорим… – как-то буднично сказал дьяк, вылез из-за стола, сделал пару шагов и остановился рядом с висевшим на дыбе подьячим. – Ну?..
– Вспомнил! Ей-богу, вспомнил, – зашёлся от страха Первой и пробормотал: – Сапоги на нём были телятенные, литовские, прямые, ещё и скобы серебряны…
Кивнув писцу, чтоб записал, дьяк вернулся на своё место и вздохнул:
– А теперь, Первой Михайлов, говори толком, что за дела у тебя с Матвейкой, о чём в кабаке с иноземцем толковал и что вы с ним такое удумали?
Стоявший сзади кат тут же опять нажал ногой бревно. Первой заорал от боли, а когда вдруг ощутил жар поднесённых к спине раскалённых щипцов, то, чтоб хоть как-то отдалить неизбежное, заговорил торопливо и сбивчиво:
– Немец, что в кабаке, хотел Большой Чертёж увидеть, а Матвей сказал, достать может, только чтоб денег больше…
– А потом что, в Литву дёру дать собирались? – угрожающе спросил дьяк.
– Да… – еле слышно подтвердил Первой.
Теперь кат уже сам поднёс пышущие жаром щипцы прямо к лицу Первоя, и бедолага только жалобно взвизгнул:
– Не надо!..
Кат поглядел на дьяка, но тот отрицательно покачал головой.
– Погодим малость, чего зазря калечить… Ещё окочурится ненароком. Но ежели он нам чего соврал, то тогда щипцов отведает.
Кат с ухмылкой помахал сыпавшими горячие искры кончиками щипцов перед носом Первоя, и изломанный дыбой подьячий истошно завопил:
– Всё сказал!.. Всю правду сказал!!
– Ну ежели так, то ладненько… – И дьяк стал не спеша скручивать лежавший перед ним свиток…
* * *
Воеводе Епанчину было на удивление хорошо, потому что снился ему необычный, красочно-радостный сон. Будто он сам, молодой и полный сил воин, лежит на цветистом ковре луговых трав, а перед ним почему-то расстилается синяя-синяя водная гладь, за которой отчётливо виден поросший зелёными деревьями берег. Там как-то вразброс стоят хаты под жёлтыми соломенными крышами, а за ними на холме высится дом с белыми колоннами у входа.
Епанчин отчего-то был убеждён, что это панский дом, где его ждут. Надо только как-то одолеть широко раскинувшуюся перед ним ярко-синюю водную гладь, чтобы попасть к этому дому. Он даже вроде бы принялся искать у заросшего травой берега лодку, но заманчивое видение вдруг исчезло. Теперь воевода ощутил под щекой пахнущий тёплой сыростью деревянный полок и, поняв наконец, что всё это ему просто снилось, поднял голову.
Из отступающей сонной мути проступили мокрые брёвна стены, под которой стояла бочка, полная холодной воды. То, что там вода холодная, воевода знал и сейчас, глядя на пляшущие вокруг отсветы пламени, окончательно понял, что он, голый и умиротворённый, лежит у себя в бане.
Всё было, как всегда. Только сегодня на банной лавке, стоявшей против полка, сидела нагая Злата и, подняв руки, закручивала в тугой жгут длинные золотистые волосы. Заметив, что воевода проснулся, она медленно встала, томно потянулась и, зачерпнув полный ковш из стоявшего на лавке рядом с ней жбана, плеснула квасом на разогретую донельзя каменку.
Плотно-тугие клубы квасного пара окутали всё, и Епанчин, ощутив, как горячая волна охватывает тело, стряхивая с волос и бороды водяные капли, замотал головой от удовольствия. Тем временем Злата взяла берёзовый веник и принялась умело парить разомлевшего воеводу.
Сонливость, сморившая Епанчина, прошла, и он начал вспоминать, как всё было. Тогда, после разговора у скобяной лавки Фрола воевода не особо поверил Злате. Мало ли что она может говорить. И потому, увидав девушку, ждущую его возле бани, он поначалу опешил.
Не зная, как поступить, воевода вошёл в баню и, только услыхав за спиной звук резко повёрнутой щеколды, обернулся. Злата стояла возле порога и выжидательно смотрела на него. Епанчин перехватил всё объясняющий взгляд Златы, шагнул к девушке и, уже забыв обо всём, обнял её за плечи…
Зато сейчас, нежась под хлёсткими ударами веника, Епанчин спросил:
– Ты где это так научилась?
– Было где… – загадочно улыбнулась Злата и, отложив веник в сторону, порывисто прижалась всем телом к Епанчину…
Много позже, уже лёжа на овчинном тулупе в предбаннике, воевода бездумно смотрел в потолок, где тускло поблёскивали отражавшие свет пламени каменки водяные капли, и слушал лёгкое дыхание Златы. Голова девушки лежала у него на плече, её распущенные волосы золотистой волной накрыли ему грудь, и от этого Епанчин чувствовал, как по всему телу, охватывая целиком, разливается давно забытое чувство благоденствия и покоя.
Неожиданно казавшаяся спящей Злата приподнялась, отбросила копну волос себе за спину и, осторожно проведя пальцем по шраму, наискось пересекавшему грудь воеводы, тихо спросила:
– Я смотрю, ты такой укатистый, а тут… Откуда это?
– Так я же на Украинской войне был, – вздохнул воевода и пояснил: – Поляк в схватке саблей достал, да так, что потом еле выцарапался…
– Ах, ты ж мой бедненький… – нежно прошептала Злата, крутнув головой, сбросила с плеч свои роскошные волосы и, низко склонившись, спрятала в них голову Епанчина.
Теперь воевода видел всё вроде как через золотистую сетку и, почему-то забеспокоившись, отстранился.
– Скажи, а ты сама из каких мест будешь?
– А из тех, что ты сейчас вспоминал, – улыбнулась Злата.
– Но сюда-то как попала?.. – Воеводе вдруг показалось, что девушку ему просто зачем-то подсунули иноземцы.
Внезапное беспокойство усилилось, и Епанчин, словно стараясь угадать, так ли это, подозрительно посмотрел на неё, однако Злата, женским чутьём уловив, что именно сейчас тревожит воеводу, негромко сказала:
– Успокойся, никто мне, кроме тебя самого, не нужен.
– А купчишки твои, коим ты песенки спеваешь, они-то как? – Епанчин и сам не заметил, как у него вдруг выскочило украинское словечко.
– Это с Немецкого подворья, что ли?.. – В уголках рта у Златы неожиданно сами собой возникли горькие складки. – Так они, как ты сказал, купчишки и есть, да ещё капитаны их неотёсанные…
Воеводе хотел узнать больше, но сейчас он спросил самое для него главное:
– Скажи, а если бы мы с тобой там встретились?.. – Епанчин, вроде как указывая куда-то далеко, сделал плавный жест. – Тогда как бы было?
Поняв, что он имеет в виду Украину, Злата ласково улыбнулась.
– А так же точно и было б. Я же как тебя там во дворе у того купца увидела, так сразу себе всё и уяснила.
– Отчего так? – не понял Епанчин.
– Так ты же другой совсем, не такой, как те…
Горькая складка на лице Златы исчезла, наклонившись ещё ниже, она сама поцеловала Епанчина, и тогда воевода, почувствовав новый прилив мужской силы, властно притянул девушку к себе…
* * *
– Год дэм! – по-английски выругался капитан Олаф Нильсен и опустил подзорную трубу.
Какое-то время он тупо смотрел на сузившееся разводье, через которое уже не мог проплыть флейт, а потом, задрав голову, зычно крикнул матросу, сидевшему в "вороньем гнезде".
– Э-э-эй!.. Ну что там?
– Лёд, гере капитан, сплошной лёд, – донеслось сверху, и Олаф Нильсен ещё раз шёпотом выругался.
Теперь стало совершенно ясно, что дальше пройти нельзя, и, решая, как поступить, Нильсен опять начал было пристально вглядываться в простёршийся до самого горизонта лёд, но тут его внимание отвлёк стоявший рядом с ним помощник:
– Гере капитан, сейчас штиль, но если подует ветер, то нас наверняка зажмёт между льдинами…
– Это верно, – поддержал его бывший тут же кормчий.
– Пожалуй, так… – согласился с ними капитан и, перегнувшись через резную балюстраду, ограждавшую высокую кормовую надстройку, крикнул вниз, на палубу: – Боцмана сюда!
Ждать долго не пришлось, и почти сразу, бегом поднявшийся по лестнице на корму боцман встал перед капитаном:
– Я здесь…
– Паруса убрать, все шлюпки спустить, корабль зачалить с кормы и буксировать на открытую воду, – жёстко приказал боцману Нильсен.
– Так далеко же… – возразил помощник.
– А как иначе? Под парусами мы из этой щели не выберемся, – сердито фыркнул Нильсен.
– А ведь поначалу казалось, легко пройдём, – вздохнул кормчий. – А оно вон как оборачивается…
Кормчий говорил это явно в укор Нильсену, который приказал вести флейт через разводье, и капитан недовольно сморщившись, кинул чего-то ещё ждавшему боцману.
– Выполнять!
Боцман рьяно метнулся к лестнице, и на палубе началась беготня. Дружно потянув за тали, матросы, подбадривая себя слаженным криком, одну за другой спустили на воду все шесть шлюпок. Потом по штормтрапам спустились сами и, разобрав вёсла, одну за другой вывели шлюпки к корме. Там, расположив их почти что веером, от каждой протянули к корме флейта пеньковый буксир и по команде боцмана все враз налегли на вёсла.
Какое-то время корабль вроде бы оставался на месте, а потом медленно начал выходить из опасной узости. Убедившись, что боцман отлично справляется, капитан, всё это время следивший за подготовкой к буксировке, отошёл от затейливо украшенного кормового фонаря и, распорядившись: "Прошу ко мне в каюту…", – начал спускаться по лестнице.
Никак не ожидавшие такого приказа кормчий с помощником переглянулись, но, так ничего и не сказав, последовали за капитаном. Когда все трое вошли в его каюту, Нильсен, глянув в наклонное окно, первым делом убедился, движется ли корабль, а потом, достав из ларца какую-то бумагу, сказал:
– Здесь у меня домыслы неких учёных мужей… Вот послушайте, – и, развернув бумагу, начал читать: – "Поскольку соляной раствор не замерзает, льдообразование в море невозможно, и следственно, если плыть не вдоль берега, а уйти дальше в океан, то вполне возможно по чистой воде землю Сибирскую обойти.
– Похоже, это далеко не так, – вздохнул кормчий.
– Совсем не так, – кивнул ему Нильсен и продолжил: – Я принял решение составить рапорт, что сие положение есть ложно. Надеюсь, вы согласны со мной и тоже поставите свои подписи.
Помощник и кормчий согласно кивнули, и тогда капитан, сложив в ларец учёную бумагу, вместо неё достал спрятанный там же свиток и, развернув его на столе, сделал приглашающий жест:
– Вот, прошу ознакомиться…
Все подошли к столу, и кормчий, увидев, что это карта, вгляделся, узнал уже частично знакомые ему очертания, внимательно прочитал все имевшиеся там надписи и поднял глаза на капитана:
– Так это же дорога на Мангазею.
– Вы не ошиблись, – усмехнулся Нильсен и твёрдо заявил: – Я имею приказ, в случае невозможности идти на восток, воспользоваться этой картой и проверить путь на московитскую Мангазею.
Все трое понимающе переглянулись. Им стало предельно ясно, что их рискованный вояж имеет не столько географическое, сколько коммерческое значение, и только кормчий деловито уточнил:
– Получится, если лёд не задержит…
– Тогда поспешим, – заключил Нильсен, потом деловито убрал карту, заглянул в окно, увидел, что кромка льда отступила уже достаточно далеко от бортов, и распорядился: – Прошу наверх…
Капитан и сопровождавшие его помощник с кормчим снова поднялись на корму и с удовольствием огляделись. Затея Нильсена с буксировкой оказалась на удивление удачной. Флейт всё-таки выбрался из ледяной западни и сейчас, даже несколько набрав ход уже, пусть пока только кормой вперёд, двигался по чистой воде.
Простецки послюнив палец, кормчий поднял его вверх и, ощутив им заметный холодок, радостно сообщил:
– Гере капитан, ветерок есть, можно поднимать паруса.
– Добро, – обрадовался Нильсен и, подойдя к судовому колоколу, сам дал сигнал шлюпкам возвращаться…
* * *
Находясь в Малом царском кабинете, начальник приказа Тайных дел дьяк "в государеве имени" стоял перед сидевшим у рабочего стола Алексеем Михайловичем и обстоятельно докладывал:
– По тщательному розыску бывший подьячий Щекочихин Мишка, сбежавший по своему недомыслию в Польшу, нами отыскан.
– И где он? – озабоченно спросил царь.
– Ныне, государь, оный подьячий укрылся в шведских пределах.
– Далеко ж он забрался… – удивился Алексей Михайлович и покачал головой. – Как только удалось…
Дьяк было забеспокоился, опасаясь, как бы Мишкин побег не поставили ему в вину, но, увидев, что вроде бы нет, и, зная про немалый царский интерес к этому делу, он всё изложил толково:
– Было замечено, что оный подьячий сносится с шведским резидентом в Москве Адольфом Эберсом, за коим велась слежка. Однако Щекочихин прознал об этом и сбежал. Поначалу обретался при дворе польского короля Яна-Казимира, причём говорил всяческие поносные речи.
– Это какие же? – насторожился царь.
Дьяк сокрушённо вздохнул и ответил:
– Будто бы, государь, когда ты у своих бояр совета спрашиваешь, они только, уставя бороды, глаза таращат, а ничего толком сказать не могут.
Царь насупился, долго смотрел в окно и только потом спросил:
– А иноземцы, там, в Варшаве, что?
– Те, кто к нам собираются, прямо наших людей спрашивали, правда ли, что на Москве всё так худо, и стоит ли ехать. На что наши люди твёрдо ответствовали, что то всё наветы и на самом деле которые подданные римской, лютеранской, кальвинской и других вер служат честно, тем тесноты никакой в вере не делается, а за верную службу их великий государь жалует.
Какое-то время царь обдумывал сказанное и, явно оставшись довольным, немного помолчав, напомнил:
– Дальше-то с тем подьячим что?
Дьяк, напряжённо ждавший, что скажет государь и не будет ли какого приказа, облегчённо продолжил:
– Король Ян-Казимир ко двору беглого подьячего Щекочихина не допустил, и тогда он подался в Любек, где его заприметил наш тайный посредник Иоганн фон Горн и о том донёс.
– Погоди, – остановил дьяка царь. – Ты ж говорил, он сейчас в Швеции, а Любек же в Пруссии.
– Кружил он, государь, – пояснил дьяк и уточнил: – Из Любека перебрался в Нарву. О том нам тоже стало известно, и новгородский воевода потребовал от нарвского генерал-губернатора выдать учинившего измену подданного его царского величества Михайлу Щекочихина.
– И он что, не выдал?
Чувствовалось, что государь от такого оборота дела начинает гневаться, и дьяк спешно пояснил:
– Отписался, что всенепременно выдаст, однако будто пока найти не может, а сам подьячего в Швецию услал.
– Вон оно как… – Царь снова задумался, а потом с какой-то грустью в голосе произнёс: – Вот и сын Ордын-Нащокина было за рубеж уехал. Правда, там поносных речей не говорил и сам возвернулся. Теперь вот этот, Михайло Щекочихин, тоже туда же… Отчего так?
– Так, государь, сын боярина из интереса ездил, а эти, кто корысти ради, за золотыми червонцами бегут…
– Эти? – не дал ему договорить царь. – Что, и ещё есть?
– Есть, – вздохнул дьяк. – Недавно взят был по розыску подьячий Сибирского приказа Первой Михайлов. Встречался он с шишом свейским Петером Вальдом. Позже выяснилось, что в товарищах с ним ещё один подьячий, уже Разрядного приказу, Реутов Матвейка. Только когда Первоя брали, он у него тоже был и, едва стрельцов увидел, сразу сбежал. Не иначе как в Литву. Послан за тем Матвейкой вдогон стрелецкий десятник, но пока что там и как – неведомо.
– Так… – Теперь в голосе царя прозвучала угроза. – А что этому Петеру Вальду было надобно, выяснил?