А Сиваш становился всё глубже. Дно было неровное, с яминами, заполненными не тугим донным илом, а вязкой мазутной грязью.
Неподалеку в такую яму завалилась телега, свалилась на бок, попадали и стали тонуть лошади. Пытаясь встать, они бились в соленой воде и, захлебываясь, тоскливо ржали.
- Режь постромки, придурок! - кричали ездовому.
- Так бричка ж… имущество… засудять! - дрожа от холода, спорил ездовый.
- Не засудять, не ты один такой!
Наконец телегу под водой вновь поставили на колеса, оттащили на ровное дно. Несколько человек стали нырять в яму и снова укладывать на телегу вывалившиеся из неё ящики с боеприпасами.
Совсем неподалеку несколько повстанцев барахтались в воде вокруг завалившейся тачанки.
И ещё дальше, невидимые в черноте ночи, доругивались из-за чего-то несколько повстанцев. Плеск воды, ржанье лошадей, крики, мат.
Дальний берег, к которому они стремились, пока не всполошился. Лишь время от времени раздавались короткие пулеметные очереди, но из-за ветра звуки переправы белые, должно быть, не слышали. Прибывающая вода, высоко поднявшаяся и уже подлизывавшая обрывистый берег, тоже успокаивала врангелевцев. Кто в такую погоду станет преодолевать глубокий в этом месте Сиваш?
А, возможно, они постреливали для вида, чтобы захватить форсировавших Сиваш врасплох?
Лавина махновцев двигалась в темноту и, достигнув той глубины, когда под ногами кончалось дно, останавливались. Отходили в стороны, пытались отыскать брод. Но его нигде не было.
На остановившихся напирали другие, кто пока ещё брел только по грудь в воде.
- Не штовхайсь! - прозвучал среди этого клекота, шума и ругани высокий, почти бабий голос.
- Не ори, дурак!
- Я не вмею плавать!
- Так не мучайся, тони! Все одно, убьют! - посоветовал в темноте кто-то невидимый спокойным голосом.
Каретников стоял на берегу, и конь его постепенно отступал от накатывающихся на берег волн. Вода плескалась и вылизывала каменный цоколь ещё недавно стоявший на суше мазанки.
Издали, из черноты, куда двинулась его армия, доносился невнятный шум, отдельные голоса.
К Каретникову подошел Кольцов, которому не спалось. Он тоже переживал за успех этой операции. Этот успех был крайне необходим Южному фронту.
- Над чем размышляешь, командарм? - спросил он.
- Звезды здесь большие. У нас на гуляйпольщине поменьше!
- Не ври, волнуешься! - твердо сказал Кольцов. - Гадаешь, как всё обернется?
- А ты откуда знаешь? - недружелюбно спросил Каретников. - Мой приказ, мой и ответ!
- Не хорохорься, не надо! Вода на полметра поднялась, не ты в этом виноват, - сказал Кольцов. - Брод стал непроходимый. И ветер не утихает, нагоняет воду.
- Ничего… Как-нибудь…
- Потопишь армию. В такой холодной воде человек не сможет долго продержаться.
- Мои хлопцы не такие преграды брали.
- Самая глубина - под тем берегом, - жестко сказал Кольцов.
- И шо ты, комиссар, так об моей армии печешься? Справа - Буденный, слева Блюхер .
- Что-нибудь слышишь?
- Пока молчат. Хочешь, чтоб всё им засчиталось?
- Хочу, чтоб твоя армия уцелела.
- Мне кровь из носу Крым нужен!
- Не твой сегодня день, Семен Никитович. Спасай людей.
Каретников тронул шпорами коня, отъехал в сторону, давая тем самым понять Кольцову, что не хочет больше продолжать на эту тему разговор. Постоял немного в одиночестве, прислушиваясь к дальним голосам. Затем снова тронул коня и направил его в Сиваш. Конь брел, все глубже погружаясь в воду.
Кольцов смотрел вслед Каретникову. И вдруг он услышал сзади себя какие-то странные и близкие звуки. Они исходили из стоящей за его спиной полуразрушенной мазанки и были похожи на хриплое кошачье мяуканье.
Сквозь пролом на месте бывшей двери Кольцов заглянул в глубь мазанки. В густой темноте он с трудом различил что-то тёмное и живое. Пригнувшись, он шагнул внутрь мазанки и дотронулся до забившегося в самый угол темного комка. Это был мокрый и дрожащий от холода мальчишка. Его зубы выбивали в темноте звонкую дробь.
- Ты кто? - спросил Кольцов.
- Афанасий.
- Почему сюда забился?
- Т-тут з-затишно.
- Выходи.
Мальчишка вслед за Кольцовым выбрался из мазанки, и его осветил колебавшийся свет ближнего костра.
- Проводник, что ли? - удивился Кольцов. - Но почему ты здесь?
- Вода п-поднялась… хто ж знал… а он меня на к-коня. Если б п-правее взяли… - захлебываясь, горестным от обиды голосом, стал объяснять Афанасий. - Н-надо было на велыку звезду, а в-вин…
- Парень, ты весь замерз. И мокрый. Заболеешь. Беги домой, отогревайся, - прервал Кольцов сбивчивую речь мальчишки. - Потом всё расскажешь.
- Н-не, не можу. Подожду, пока через Сиваш перейдуть.
- Видишь, вода сильно поднялась. Может, и не перейдут, - сказал Кольцов. - Но я тебе всё потом расскажу. Зайду, и всё расскажу.
- А не обманете?
- Я не умею обманывать. Зайду. Честное слово.
- А откуда вы узнаете, где я живу?
- Да кто ж тебя не знает. Спрошу, где живет мальчишка Афанасий, мне и покажут.
- Ваша правда, меня во Владимировке все знають, - и, хлюпая размокшими ботинками, Афанасий припустил по улице.
Кольцов прошелся по берегу, постоял возле жарко пылающего безлюдного костра. Снова стал вглядываться в черную даль. Оттуда доносились крики, ругань. Они приближались.
- Развертайсь!… Назад!… До берега, на огни! - услышал Кольцов надрывный голос Каретникова.
"Упрямый! - подумал о нём Кольцов. - Мог бы чуть раньше до этого додуматься".
Не так просто развернуть в ледяной рапе утопшую тачанку. Её цепко удерживала за колеса вязкая донная грязь. Вставали на дыбы выбившиеся из сил кони. Они пытались порвать постромки, и в бессилии оглашали окружающее пространство тоскливым ржанием.
- Подмогнём, пехота! - заметив беспомощные усилия ездового, крикнул Каретников. Он уже слез с коня и, разгребая воду руками, передвигался среди своих барахтающихся в воде бойцов.
И безлошадная пехота навалилась на застрявшую тачанку, двое-трое тащили за уздечки коней.
Иные тяжелые телеги, застрявшие в иле, Каретников разрешал ездовым бросить. Они обрезали постромки, и освобожденные от непосильного груза кони, тяжело дыша и рассекая своими телами загустевшую от мороза воду, торопились на свет костров.
Первые повстанцы, вернувшиеся на берег, уже разделись до гола и, обмениваясь сальными шутками, пританцовывая, грелись и сушились у костров. Это было похоже на ритуальную пляску аборигенов где-то на заливе Астролейб в Новой Гвинее. Не хватало только шаманской барабанной дроби!
Постепенно все выбрались на берег. Отогреваясь, они подсчитывали понесенные потери.
Форсирование Сиваша повстанцами провалилось.
Выбравшийся на берег Каретников, не успев даже переодеться в сухое, окликнул начальника снабжения Серегина. Тот предстал перед командующим в одном исподнем.
- Шо у тебя, Григорий? Какие убытки?
- Не успив подсчитать, Семен Мыкытович. Но вроде обошлысь без больших потерь.
- Слухай меня внимательно! Коты сюда бочку с тем спиртом, шо мы в Мелитополе реквизировалы.
- Так мы ж його… той… для ранетых хотели придержать.
- Давай сюда, сказал! - начал сердиться Каретников.
- Слухаюсь!
- И угощай всех, хто сколько выпьет!
- Да шо вы, Семен Мыкытович! Воны всэ выпьють. А шо не выпьють-разольють. А перейдем в Крым, начнуться бои - чем ранетым будем раны промывать?
- Не напоишь людей сегодня, завтра весь цей спирт на их же и срасходуешь. Только на простуженных и больных. А так, даст Бог, может, и обойдется.
- Воля ваша, Семен Мыкытович, - тяжело вздохнул скуповатый Серегин и, посомневавшись, спросил: - Так, может, и закуску?
- А шо у тебя там есть?
- Универсальна закуска: хоть под кофий, хоть под спирт. Сало!
До утра повстанцы праздновали. Такое у них было едва ли не впервые: широко и весело отмечали неудачное форсирование Сиваша.
* * *
Переместившись поближе к фронту, Фрунзе на несколько дней перенёс свою ставку из Каховки в Асканию-Нову, а затем и вовсе перебазировался поближе к Сивашу.
Донесение о неудачном форсировании Повстанческой армией Сиваша Кольцов послал с Бушкиным ещё ночью, в самый разгар веселья, когда обсушившиеся и отогревшиеся у костров махновцы дочерпывали со дна бочки последние глотки спирта и уже подступали к начальнику снабжения Серегину с требованием катить на берег ещё одну.
- Да откуда у меня той спирт! - отбивался Серегин от наседающих на него махновцев. - Мы в Мелитополе только одну бочку и взялы! Всего одну! Есть свидетели!
- Свидетели говорять, бочка была повна, а шо ты прикотыв? Там на донышке було!
- Не брешить! Було всього пивбочки! - проговорился Серегин. Прижимистость не позволила ему пустить на ветер бочку спирта и, пытаясь сохранить его для медицины, полбочки он разлил в найденные на каком-то сельском складе несколько бочонков для вина.
- Кати сюда другие полбочки! - чуть не в один голос настаивали несколько уже порядком подвыпивших махновцев.
- Придурки! - гаркнул Серегин. - Безмозглые придурки! Даже малое дитё знает, шо спирт, по закону русского учёного товарища Меделя, имеет свойства испаряться! Извиняюсь, Менделеева! А товарищ Мендель, тот по части скотоводства. Учиться надо было, олухи царя небесного!
- Это шо ж, он и из закупоренной бочки испаряется?
- Нияких чудес! Як ты ту бочку не затыкай, а спирт, зараза, все равно якусь щёлку найдет.
- То ты, Гришка, зараза! И брехун! Сам пивбочки с корешами выпил!
- Я брешу? Ах ты, паразит!
И началось!
Поначалу дрались только двое. Но постепенно махновцы занимали ту или другую сторону и тоже вступали в потасовку.
Завидев драку, сюда стали подтягиваться любопытные. Но не выдерживали и тоже, как в воду, кидались в этот клубок из разгоряченных тел.
Дрались почти что молча. Из кучи дравшихся доносились только смачные кулачные удары, тяжелое дыхание, и время от времени над этой разгоряченной толпой вдруг взмывал чей-то голос:
- Шо ж, ты, гад, по глазу! Як я теперь буду из пулемета стрелять?
- Перейдешь в ездовые! Оны и с одним глазом воюють!
Переодевшийся и приведший себя в порядок, на берегу появился Семен Каретников. Он даже не сразу понял, что происходит. А когда чуть разобрался, сунулся в эту кучу, попытался растащить дравшихся в стороны. Из этого ничего не получалось. Вынутые из драки махновцы снова, размахивая кулаками, бросались в эту свалку. Кто-то с силой ударил Каретникова под дых, другой со всего маху опустил тяжелый кулак ему между глаз.
Каретников рассвирепел и, выхватив из-за голенища сапога нагайку, снова бросился в эту свалку, и стал нещадно, что есть силы, налево и направо, без разбору лупить их по спинам. Но, похоже, их только ещё больше раззадоривала командирская плеть. Думая, что его ударил кто-то из противников, пострадавший махновец только глубже протискивался в эту кучу, ещё яростнее размахивая кулаками.
Каретников устал бесполезно махать плетью и понял, что таким способом он не сладит с этой озверевшей, кричавшей и матерившейся толпой. Он поднял маузер и трижды выстрелил в воздух.
И они замерли, застыли в самых невообразимых позах. Потом, постепенно, этот клубок стал распадаться. Все ещё тяжело дыша, потные, оборванные, с синяками на лицах и на теле они распрямлялись, удивленно оглядывались по сторонам и только сейчас узнавали, кого минуту назад молотили.
- Ты, Васыль?
- Тю на тэбэ! Михайло?
- Шо тут творится? - гневно спросил Каретников. - Из-за чего это побоище?
- Да ничего такого! Холодно. Трошки погрелись.
- Это шо! От у нас в Дзензеливци на Пасху, бувало, по три дня былысь! - тяжело дыша, с ностальгической мечтательностью сказал пожилой махновец ездовой Юхым Беба. Была ли это его фамилия или уличная кличка, никто не знал. И он тоже. У него было перекошенное после драки лицо, большой фиолетовый синяк под глазом и в клочья разорвана сорочка.
- Расходитесь! Хоть трошки поспите! - уже спокойно сказал Каретников. - Нихто не знает, шо нам с утра товарищ Фрунзе придумае.
Расходились неохотно. Только что свирепо дравшиеся, они уходили с поля своей битвы по двое-трое, обнявшись, бережно поддерживая друг друга. Кто-то даже запел:
- Ой, Маруся, шумыть гай!…
Но другие не поддержали, всё ещё продолжая обсуждать ночную забаву.
Кто-то, покидавший поле боя последним, неодобрительно сказал Каретникову:
- Эх, Семен Мыкытовыч! Спортылы хлопцам праздник!
Каретников ничего не ответил. Он смотрел вслед уходящим в обнимку махновцам и даже сам вдруг пожалел, что остановил эту свалку. В ней не было той жестокости и ненависти, какая охватывает человека в бою. Просто, таким варварским способом, дошедшим из далеких прадедовских времен, его бойцы испытывали свою удаль, ловкость и силу.
В жилах, в крови этих степняков, незлобивых по характеру взрослых детей, жила вольница. Это всё ещё была не армия, а Запорожская Сечь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Литерный поезд из Джанкоя торопился в Севастополь, но его то и дело останавливали. Врангелю приходилось выходить из салон-вагона на платформу и принимать пустопорожние доклады своих генералов. Доклады были бодрыми, генералы - отдохнувшими и лоснящиеся довольством.
Он слушал их, а у него из головы всё не шел последний ночной разговор с давним своим товарищем генералом Фостиковым. Откуда у него такой пессимизм?
Вот же, едва не на каждой станции ему докладывают о существенных пополнениях, о строительстве долговременных укреплений, о том, что Крымский перешеек представляет собой непреодолимую крепостную стену, а Фостиков, один лишь Фостиков откровенно высказал ему то, о чем и он нередко задумывался. В самом деле, что, если большевики сумеют перейти Сиваш? Что, если Крым на самом деле окажется вовсе не крепостью, и его надо будет срочно покидать?
Но почему никто из генералов, кроме Фостикова да этого фигляра Слащева, ничего такого не говорил ему в глаза? Наверняка, подобные мысли закрадываются во многие генеральские головы, но они боятся высказывать их вслух. Боятся, чтобы он, Врангель, не обвинил их трусости, в неверии в свои силы, в отсутствии патриотизма. Кроме того, они наверняка думают о том, что он, Врангель, знает то, чего не знают они, какой-то секрет, который поможет им выстоять здесь, в Крыму, до весны.
Пусть думают!
Но ему больше не в кого верить, кроме Всевышнего. И быть готовым ко всему. "А Фостикова и его Черноморско-Кубанский отряд надо перебросить в Сальково и на Чонгар, - подумал вдруг он. - Большевики вряд ли пойдут на Перекоп в лоб. Серьезное укрепление, можно голову сломать. И потерь будет без счета. Скорее попытаются обойти его с тыла. И лучше всего это сделать со стороны Чонгара".