- Грабят даже продажных девок, - угрюмо ворчал Пуаре. - А что, нечестивицы же! - но при том услугами их не брезгуют, за что потом и убить могут, мол - во грех ввели. А все для того же - чтобы обчистить. И знаешь, как убивают? - он в упор глянул на меня.
Я слегка мотнул головой, так как он этого ждал.
- Животы им вспарывают. Мол, там все грехи сидят!
- А… - не то, чтобы сильно, но немного я все же ошалел, помимо обычных военных историй, неизбежно припомнив никогда не виденный мной, но все равно незабвенный Уайтчеппел конца девятнадцатого века. - И что, много таких случаев?
- Четыре раза я видел сам, - невесело "похвастался" Пуаре. - Обирают до нитки и убивают. Но знаешь, говорить об этом не принято. - Теперь Пуаре обращался уже к заинтересовавшемуся Раулю. - Черт знает что потом случиться может.
Это уж точно - черт знает что. Хотя - уже знает не только он.
- А ты уверен, что это именно они? - уточнил я все-таки. - Поиздержались-то, наверняка, все подряд. Вряд ли они их резали прямо при тебе.
Пуаре обиженно остановился.
- Да что ж, я не знаю?..
Я пожал плечами.
- Да видимо, знаешь…
Мы проходили по площадям и мостам, а Пуаре показывал то на одну подворотню, то на другую, и рассказывал то один, то другой леденящий душу случай. И это ведь все при том, что он отнюдь не был так называемым стражем порядка - жандармы шестнадцатого века далеко не то же самое, что жандармы девятнадцатого столетия или двадцатого - это элита, гвардия, рыцари, пусть уже не столь великолепные и независимые, как в более ранние времена, и если им порой и приходилось наводить порядок на улицах, то скорее в ситуациях, приближенных к боевым.
Не оставшись в долгу, мы с Раулем поведали ему о прискорбной кончине некоего Моревеля, которой оказались свидетелями.
- Боже мой! А как же дамы? - с неподдельной тревогой посочувствовал Пуаре. - Такие нежные создания…
Мы заверили, что с дамами все в полном порядке, хотя создания они, конечно, нежные.
- Скажи-ка, Теодор, - завел я разговор, сам не зная, о чем. - А не происходит ли еще чего-то странного? Какие-нибудь новые лица, партии?..
- Какие могут быть новые партии? - искренне возмутился Пуаре. - У меня уже старые в печенках, и если это скоро не закончится, это закончится черт знает чем!
Бледный, ядовито-желтый закат догорал над Парижем, будто перенося его шпили на старый пергамент. Стая черных птиц пересекла небо, издавая странные звуки.
- Что это за птицы? - спросил я, не узнавая их, глядя им вслед.
- Вороны, - пренебрежительно отмахнулся Пуаре, даже не взглянув.
- Вороны умеют курлыкать? - удивился я.
- Эти - курлыкали, - философски сказал Рауль. Не думаю, что он сам был уверен в том, что над нами пролетело.
"Тень черной птицы упала на землю…" - прозвучала в моей голове строчка, и продолжилась сама собой, выплывая отчетливыми символами на пожелтевшей бумаге из каких-то забытых времен:
И тени штандартов качнулись рядом.
Мира сегодня никто не приемлет,
И все примут смерть - от ножа иль яда!..
Мы стояли на мосту и я, прищурившись, посмотрел на реку. В ней не было никаких зловещих алых отблесков, закат был совсем другого цвета. Только желто-зеленая муть, свинцовая рябь и мусор - много подпрыгивающего в этой ряби и кружащегося мусора. Старые рваные корзины, изломанные доски, не утонувшие по какой-то причине тряпки, перья, гнилые яблоки, похоже, выброшенные некупленные на рынке куры, что, видно, начали портиться, и… я перегнулся чуть дальше через перила - кукла?
- Что? - Пуаре тоже чуть дальше высунулся над перилами и вгляделся туда же, куда и я.
- Это ребенок? - уточнил я, и сам утвердительно прибавил. - Мертвый ребенок.
Тельце чуть качнуло волной, стало видно бледное опухшее личико и пустая, выеденная глазница. Я отстранился от перил.
Рауль не отрываясь смотрел на реку и помалкивал.
- Похоже… Да, - кивнул Пуаре, помолчав и, потеряв интерес, выпрямился. - Что ж, кто знает, как он умер. Не у всех есть деньги хоронить… Или еще чего-то не хватает, - добавил он после новой паузы, едва заметно вздохнув.
Я бросил на него взгляд искоса и снова отрешенно посмотрел на воду. Хороший ты парень, Теодор, а откровенными мы с тобой никогда уже не будем, так, будто нас и впрямь разделяют несколько столетий. И я глубоко вдохнул наполненный тленом сырой речной воздух. Кажется, я боялся, что все это может кончиться в любое мгновение, как и началось - что-то щелкнет в воздухе и меня уже не будет - несколько столетий как не будет. Ну и пусть, ну и к черту… Мы всегда могли умереть в любое мгновение. А так… разве так - не интереснее?
- Где-то что-то горит, - уныло отметил Пуаре.
Еще бы тут что-то не горело - очаги, камины, опять же, мусор. И снова мне мельком, но ярко представился Лондон - в те времена, в какие я его видеть не мог. Тысяча шестьсот шестьдесят шестой год - чума и великий лондонский пожар. "Ты ль это, Вальсингам?.." И вдруг ко мне пришла уверенность, что город подпалили пирующие во время чумы. Что-то я размечтался… Едкий дым пеленой прошел мимо как волна и растаял в сыром воздухе. Я потряс головой, безжалостно сбрасывая вместе с прядями дыма обрывки чужих воспоминаний и фантазий, и улыбнулся.
- Теодор, и это называется - праздники на носу? А не пора ли нам…
- Выпить, - коротко и жизнеутверждающе вставил Рауль.
- Святое дело, - весело поддержал Пуаре.
Дождь так и не пошел, уронив лишь несколько капель, похожих на обещанье утренней росы, но около "Лампадки" оказалось до странности тихо, пустынно и темно. Где-то в стороне играли на лютне, бестолково дергая струны, смеялись, что-то роняли и чем-то звенели, но то - в стороне, а тут - прикинувшаяся мертвой, выжидающая в засаде тишина. Я на всякий случай огляделся, пытаясь разобрать, не свернули ли мы не туда. Каждый раз, даже если уезжаешь ненадолго, бывает чувство, что ты возвращаешься в какой-то совсем другой город, похожий, да не тот…
- У меня такое чувство, что мы ошиблись, - поделился я мрачным подозрением.
- Нет, - сказал Теодор, тоже оглядываясь. - Уж я-то в трех соснах не заблужусь!..
- Главное, чтобы не заблудились сосны, - заметил Рауль сюрреалистично. - А ведь час не поздний…
И тишина у таверны - то же самое, что галдеж на похоронах.
Рауль толкнул дверь. За ней слабо всколыхнулись в глубине затухающие алые блики. А ведь ад - подходящее место, чтобы проявлять фотопленку, - абсурдно подумалось мне. Должно быть, просто исчезнувший мир не хотел исчезать бесследно, постоянно о себе напоминая, даже в самые неподходящие моменты.
- Бог ты мой, - проговорил Рауль с какой-то угрожающей мягкостью. - Тут, кажется, шло сражение.
- Да нет, - так же зловеще сказал Пуаре, переступая порог, - так выглядит город…
- Отданный на разграбление, - сказали мы с ним в один голос.
Рауль обернулся, приподнял брови - блики от догорающего очага отразились в его глазах как муллетты и двинулся прямиком к лестнице - посмотреть, что наверху. По крайней мере, тут явно не собирался начаться пожар.
- Безумие какое-то, - ворчал Пуаре, двинувшись за ним. - Даже в "Пьяном фонарщике" такого сроду не бывало.
В зале не осталось ни одного целого стола или стула, как будто их рубили топорами. Обломки мебели и черепки, пол залит и заляпан вином, сидром, маслом, остатками пищи, всякой дрянью, - все вместе это испаряло тошнотворный аромат, - но все-таки, не кровью.
Я прошел в дальний угол, осматривая следы погрома, и только приблизившись вплотную, понял, что зал не совсем безлюден и тут не только хлам. Забившись под изломанные доски, в углу пряталась девушка, кажется, одна из местных служанок - я не помнил, видел ли ее раньше, да если бы и видел, то вряд ли бы узнал - чумазое лицо в тени и два испуганных глаза. Сидела она тихо, как мышка.
- Эй, - мягко позвал я, наклонившись. - Ты цела?
Ответом мне было молчание. Рауль и Теодор остановились на лестнице и посмотрели через перила.
- Все ушли, не бойся.
Молчание. Моргнула, но не шелохнулась. Ладно. Пусть сидит. Хуже ей там не будет. По крайней мере, пока. Зачем ее оттуда вытаскивать, нарываясь на истерику? Я махнул рукой, друзья пожали плечами.
- Эй, мэтр Жако! - трубно позвал Пуаре. - Вы тут? Что произошло?
Я вернулся в середину зала и посмотрел на лежавшую там разбитую декоративную статуэтку девы Марии, погребенную под развалившимися овощами и какой-то кашей.
Не смешно, черт побери… Не смешно…
Разве так и должно было быть? Неужели все так и "было"? Это казалось дикостью и глупостью, фальшивой нарочитой игрой. Но разве это большая дикость и глупость чем Варфоломеевская ночь?
Наверху что-то упало, слабо хлопнула дверь, послышались шаркающие шаги.
- Мэтр Жако… - каким-то чужим неуверенным голосом произнес Пуаре. Рауль молчал. Но молчал он "громко". Он умел на удивление красноречиво молчать, с сотней неповторимых оттенков. И разве не молчал он сегодня почти весь вечер.
Наверху стало чуть светлее - будто на галерею выплыл колеблющийся бледный призрак. Хозяин разгромленной таверны держал в руках закопченную масляную лампу. Почему закопченную? Где он нашел здесь закопченную лампу?..
Дикое чувство - как будто того, что было еще несколько часов назад, не было никогда, никогда не было самой приличной таверны Парижа, не было веселого, умного и острого, но не злого на язык мэтра Жако. Одежда висела на нем как лохмотья, будто ее владелец исхудал за последние часы как за месяц изнурительного поста. На бледном светящемся пятне, напоминающем череп, темнели глазницы, как наглухо забитые двери, а когда качнулась лампа, бледная кожа отлила зловещей неестественной синевой. Рауль застыл на месте изваяньем менее подвижным, чем пресловутая статуя командора, Пуаре непроизвольно попятился, с шумом воткнувшись в перила. Им навстречу вышел не человек - это был мертвец, все еще шедший и державший в руке масляную лампу.
- Вы вернулись, - прошелестел бесплотный полушепот в гробовой тишине. - Зачем?
- Помочь вам, - негромко сказал Рауль, осторожно, чтобы не взволновать его, скользнув вперед и забрав из безвольной руки лампу. Пуаре тоже шагнул вперед и почти нежно подхватил старика за локоть.
Тот вдруг дернулся, слабо, но ожесточенно вырываясь.
- Будьте вы прокляты! - дрожащим голосом воскликнул трактирщик с горьким ожесточением. - Будьте вы все… прокляты!..
- Мэтр Жако! - настойчиво громко позвал Пуаре, с горечью встопорщив белокурые усы. - Вы что, не узнаете нас?
Трактирщик всхлипнул, издал звук, похожий на скулеж умирающей собаки и повалился ему на руки, обмякнув, как ком теста. Теодор растерянно опустил его на пол.
- Может, и узнал, - с каким-то свирепым спокойствием заметил Рауль, ставя лампу рядом. - Для того, чтобы город был отдан на разграбление, кто-то же должен был его отдать.
Пуаре слегка дернулся, но не ответил. В конце концов, о чем же еще он толковал нам весь день.
- Он жив? - спросил я, быстро поднявшись к ним.
- В обмороке, - сказал Теодор. - Перенесем куда, или как?
Рауль снова поднял лампу. Я наклонился и подержал тонкое сухое запястье, безвольное и холодеющее, коснулся шеи, но и там не нашел никакого намека на пульс.
- Мертв. У него удар.
- С чего ты был так уверен? - изумился Пуаре.
- Возможно, вы стояли слишком близко, чтобы заметить. - Когда-то я полагал, что все это сказки - печать смерти на лицах людей, что должны скоро умереть - заостряющиеся черты, будто вырезанные из полупрозрачного воска, сквозь который просвечивает череп. Когда я увидел такое впервые, то не поверил своим глазам и не придал значения - того единственного значения, которое было верным. Но очень скоро я понял, что, увы, не ошибся. И сколько потом раз приходилось не ошибаться.
- О Господи… - Пуаре перекрестился сам и перекрестил покойного. - Без священника, без отпущенья, с проклятьем на губах… - На его лице отразилась настоящая мука и бесконечная жалость. Мы с Раулем тоже перекрестились. Я снова взял руку покойного, накрыл его ладонь своей.
- Будь прощен за все прегрешения вольные и невольные, ты был хорошим человеком. - Чуть помедлив, я начал читать Pater noster. Прощание, которое, наверное, боле приличествовало бы протестантам, но на латыни. Да и куда было теперь торопиться, проводить ускользающую душу священнику уже не успеть - Pater noster, qui es in caelis, sanctificétur nomen tuum; advéniat regnum tuum; fiat volúntas tua, sicut in caelo et in terra. - Теодор и Рауль присоединились ко мне, один после первых слов, другой чуть позже, - Panem nostrum quotidiánum da nobis hódie; et dimítte nobis débita nostra, sicut et nos dimíttimus debitóribus nostris; et ne nos indúcas in tentatiónem; sed líbera nos a malo. Amen.
И как это звучало у каждого из нас? И впрямь как прощание? Как предостережение? Как угроза и обещание? Как договор, подписанный кровью? Как отходная всему на свете и себе в том числе?
Едва мы закончили читать и в пустом помещении замерли отголоски эха, из угла внизу послышался тонкий вой. Девушка. Кажется, наконец выходит из оцепенения…
Но это был не единственный новый звук.
- Да что тут, вымерли все, что ли? - раздался возмущенный, но пока еще жизнерадостный голос, полный неведения, кто-то сильно толкнул дверь и резко споткнулся на пороге.
- Мать моя, женщина!.. - проронил неожиданно возникший Готье не совсем подходящее для этого места и времени ругательство и удивленно воззрился на нас. - Ребята, это что, вы все натворили?! Ну, вы даете!..
- Готье!.. - со зловещим упреком произнес Рауль.
- Да что там? - нетерпеливо спросил Огюст, проталкивая Готье вперед и появляясь из-за его широкой спины. - Ох… Ого… - промолвил Огюст.
Вой внизу вспыхнул отчаянным звериным криком. Вновь вошедшие шарахнулись от неожиданности, я перемахнул через косые перила, оказавшись ближе к кричавшей. Девушка не стремилась выскочить из угла, просто громко вопила, била руками в стену и рыдала, разметывая в стороны прикрывавшие ее доски, и выдирала на себе волосы.
- Успокойся, тебя никто не обидит, здесь только друзья!
- Да что за чертовщина тут происходит? - артистическим полушепотом взмолился Готье, обращаясь ко всем сразу.
- Вот так встретились… - мрачно пробормотал Огюст.
- Тише, тише… - увещевал я, но теперь, когда доски были откинуты, я разглядел девушку лучше. - Беатрис?..
Значит, она только что потеряла отца… Ответом мне был новый отчаянный вопль, но на этот раз членораздельный.
- Еретики-и!.. Уби-ийцы! Ме-ерзавцы!.. - и тут же все потонуло в рыданиях.
За спиной у меня как-то не вовремя послышались шаги, хотя, насколько не вовремя я оценил, только когда Огюст сердито спросил:
- А при чем тут еретики?
Беатрис взвилась в воздух, разорванное платье так и подлетело, чуть с нее не сваливаясь, и с визгом и воплем кинулась на Огюста. Не ожидавший такого, Огюст отпрянул, споткнулся обо что-то, и если бы не врезался в Готье, то упал бы.
Я перехватил Беатрис, поймав ее за плечи и тут же отдернув голову, чтобы крик не всверлился мне прямо в уши. Она вырывалась и брыкалась как бешеная.
- Тише, успокойся! Никто не желает тебе зла!.. - Но она меня просто не слышала, она визжала и вопила не переставая. "Никто не желает тебе зла?" Да какого черта? Уже просто поздно!
- Она тронулась?! - с потрясающей проницательностью сдавленно проговорил Огюст.
- Еще спроси, с чего бы это, - неожиданно огрызнулся Готье, отодвигая его назад и отодвигаясь сам.
Ну, раз она меня не слышит… я вздохнул поглубже и опробовал уже испытанный способ:
- Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et hora mortis nostrae. Amen!
Огюст смотрел на меня ошарашено, будто пытаясь понять, кто же из нас тут самый буйнопомешанный. Он и впрямь видел такое впервые. Остальные дружно молчали.
Когда я принялся читать молитву третий раз, Беатрис начала успокаиваться, под конец она обмякла и обвисла у меня в руках. Я осторожно посадил ее на пол, встав рядом на колени - держать ее было тяжеловато, да и ей так будет спокойней.
Огюст открыл было рот, но Готье грозно зыркнул на него, почти яростно приложив палец к губам. Огюст передумал что-то говорить и правильно сделал. Хоть он того не видел, Рауль смотрел на него прищурившись, будто собирался всадить ему нож в спину, скажи он хоть слово - объяснять долго и нудно ни у кого не было настроения. Теперь Беатрис плакала, крепко вцепившись в меня судорожно скрюченными пальцами и обильно смачивая мой колет слезами, а я чуть-чуть похлопывал ее по спине и плечам, и раздумывал, что же дальше.
- Что это был за экзорцизм? - очень тихо все-таки спросил Огюст.
- Не экзорцизм, - мрачно помолчав, ответил Готье. - Иногда по-другому трудно объяснить, что ты правда свой. Знаешь, на войне?
Но кажется, пришло время закончиться окружавшему бывшую таверну мертвому затишью. На улице послышались показавшиеся чуть не оглушительными топот, лязг, грохот и какие-то выкрики. Все положили руки на эфесы и не сговариваясь встали полукругом, лицом к двери, кроме меня - Беатрис держалась за меня мертвой хваткой и не желала выпускать, будто я был ее единственным щитом.
Дверь распахнулась будто от пинка. Беатрис дернулась, как следует встряхнув меня, но не издала ни звука и больше ничего не сделала.
- Хей! - послышался громовой раскат, отразившийся от будто совсем совершенно опустевших стен. - Какого гомункулуса тут творится???
Фортингем, сержант шотландской стражи, в кирасе, в каске, весь увешанный оружием, вошел в таверну, гремя как вздумавший самостоятельно передвигаться арсенал. За ним протолкались в дверь и прочие угрюмые личности, служившие под его началом. Фортингем окинул таверну суровым орлиным взором близко посаженных над круто возвышающейся переносицей стальных глазок-буравчиков, передернул жесткими как щетка усами и подозрительно уставился на нас.
- Ничего тут уже не происходит, - объявил очевидное Пуаре, терпеливо, но почти что с затаенной угрозой.
- Неужели? - буркнул Фортингем с возмутительным скептицизмом и с лязгом прошел вперед, оглядывая разрушения. - А что вы тут делаете?
- То же, что и вы, - безмятежно-светским тоном, похожим на издевательство, ответил Рауль. - Скорбим о потере.
Фортингем остановился с видом сбитого с толку.
- Скорбим? О какой потере?
- Вот об этой, - Рауль изящным жестом обвел рукой разгромленный зал.
Фортингем пренебрежительно отмахнулся было, но тут, опустив взгляд, разглядел меня и сдавленно квохтнул.
- Шарди! Вы что, вконец уже ополоумели?!