То, что внезапно могло наступить лето, поразило меня куда больше, чем причудливый гардероб того же музейного вида, большие бронзовые канделябры в откровенно барочном стиле и плотные занавеси с тяжелыми кистями. Соскочив с кровати, я бросилась к окну и высунулась наружу. Ни города, ни февраля там не было в помине. Так, так… без паники. Понятно! Я вздохнула с облегчением. Я просто все еще сплю. Мне же хотелось узнать, что будет дальше. Что ж, сурово и красиво - внизу открывался замковый двор, окруженный каменными стенами, чуть в стороне виднелась часть парка, а дальше угадывались по одну сторону обширные свободные пространства, по другую - темная масса векового леса. Невдалеке, невидимая отсюда, - я просто знала это, как часто бывает во сне, - катила свои синие волны Марна. Еще бледное небо, зелень и серый надежный камень, вызвали у меня мгновенное чувство пьянящего восторга - как результат на славу удавшегося эксперимента. Но вместе с тем… вместе с тем меня не покидало чувство смутной тревоги, какой-то ошибки, которая, казалось бы, не была впрямую связана ни с перемещениями во времени, ни с какими вселенскими катастрофами. Какое-то довольно мелкое недоразумение, о котором меня забыли предупредить, не опасное ни для жизни, ни для здоровья. Что бы это могло быть? Ответ как будто лежал на поверхности, на самом видном месте, и потому все время ускользал. А может быть, я сомневаюсь в том, что это сон? Может быть. Вот стена. Она каменная. И если ударить по ней кулаком…
- Ах ты, черт!..
Во-первых, больно, не стоило так сильно бить, до искр из глаз, сдирая кожу с костяшек, да потом еще стукаться лбом в выступающий оконный проем. А во-вторых… от звука собственного голоса у меня вдруг волосы встали дыбом, по коже прошел мороз. Что у меня с голосом? Он оказался глухим и хриплым, как рычание. А с рукой?.. Она могла бы принадлежать какому-нибудь не в меру ухоженному орангутангу… Я с ужасом посмотрела на другую - она была не лучше. Разве они мои?!..
"Да, мои, - сказало вдруг что-то отчетливо и спокойно внутри меня. - Тут все правильно". И будто сквозь вату пришло воспоминание о недавнем "сне" - мы не должны были попадать в прошлое сами по себе, мы должны были занять место людей, которые на самом деле существовали. Занять место?.. Нет. Оказаться внутри них. Быть ими, помнить то, что помнили они, знать то, что они знали… Чувствуя что-то похожее на подступающий обморок - хотя до сих пор мне было абсолютно неизвестно, как же именно он подступает, но, кажется, сейчас я это узнаю, - я медленно обернулась и посмотрела в венецианское зеркало, висевшее у окна…
"И мальчики кровавые в глазах…"
Да, это я. Мне двадцать один год, а вовсе не восемнадцать. У меня взлохмаченные темно-медные волосы, сосредоточенно-нахмуренные брови, карие глаза - почти такие же, как "прежде" или спустя более чем четыреста лет, нос с маленькой заносчивой горбинкой, легкий шрам на виске, и - усы. Я никогда не был девчонкой. Теперь я это помню. Хотя по-прежнему помню почти все из чужой жизни и почти ничего - из своей.
Обморока не случилось. Наверное, я был для этого слишком разъярен. Хотя я был слишком удивлен для того, чтобы злиться. Нет, я все-таки злился, говорят, злость и страх живут в одном участке мозга. Если бы страха было больше чем злости, я бы просто не устоял на ногах. Как кто-то мог со мной такое сотворить?! Надеюсь, у него были на то веские причины. Потому, что если их не было… Мои глаза заволокло кровавой пеленой. А что, если их не было? Разве я могу его найти и что-то с ним сделать? Вряд ли… И все-таки, я - это я, хотя, похоже, меня теперь двое. Я помню чужую жизнь? И все-таки, свою, я это чувствовал, бог знает каким образом. Но то была не вся моя жизнь. Я должен вспомнить эту. И я ее вспомню, я знал, что вспомню, чувствовал, как она возвращалась теперь с каждой мыслью, с каждой знакомой деталью, на которой останавливался или даже не останавливался мой взгляд, с каждым прикосновением - к камню, к стеклу зеркала, к бронзе канделябра, к бархату кресла, с каждым вздохом. Как бы то ни было, падать в обморок я не собирался.
Я снова оглядел комнату. Она была мне знакомой и незнакомой одновременно. Я пока плохо представлял себе, что находится за любой из двух дверей в моей спальне, но стоит только их открыть и все вернется. Хотя до конца на свои места никогда не встанет и не станет прежним. Или нет, прежним как раз станет - прошлым, минувшим, сгинувшим, конченым. Но это единственная оставленная мне реальность!
Вернувшись к кровати, я схватил висящий над ней шелковый шнур с кисточкой и яростно дернул, извещая кого-то, кто встает раньше меня, что я проснулся. И очнувшись, с удивлением посмотрел на шнур, который сжимал в кулаке. Шнур был зеленый и пестрый и невольно наводил на мысли о подвигах Шерлока Холмса. Поймав себя на том, что ищу взглядом вентиляционное отверстие для пестрых лент иного рода, я усмехнулся. От трагедии до фарса - один шаг. Конечно, никаких отверстий. А если кому-то кажется, что зеленый цвет не сочетается с красным, расскажите об этом алым розам!
Просто волосы дыбом… иначе не скажешь. А как другие? Тоже уже проснулись? Стоп… Другие? Я уверен в том, что есть другие? И я не просто сошел с ума? Я смахнул со лба испарину и, поняв, что сил метаться по комнате у меня нет, сел на кровать. Голова сильно кружилась. Во сне другие были. Мне отчаянно не хотелось оказаться тут в одиночестве. Хотя, как говорят, такого врагу не пожелаешь? А я друзьям пожелал?
Ах, ладно, как будет, так будет…
Интересно, отец уже проснулся? Ага, стало быть, у меня есть отец, раз я об этом подумал.
Вскоре послышался деликатный стук.
- Входи, Мишель, - отозвался я устало. Имя сорвалось с языка прежде, чем я вспомнил, кому оно принадлежало. Вспоминать, в сущности, было нечего - понятно, что моему личному слуге, вот как он выглядит, это уже другой вопрос. Я отнял пальцы от висков и посмотрел на дверь, надеясь, что выгляжу немногим более ненормально, чем обычно по утрам. Сейчас посмотрим, могу ли я еще разговаривать с людьми, или меня пора запирать с умалишенными.
Когда он возник на пороге, в моем мозгу неторопливо, но исправно всплыла его визитная карточка. Это был не Мишель. В комнату вошел пожилой человек в ливрее цвета темного граната, аккуратный до чопорности, но при том удивительно благожелательный. Звали его Ив Саблер, он был отцом Мишеля, моего камердинера, и нашим дворецким. К своим обязанностям он относился почти благоговейно, будто к священнодействию, к нашей семье - с неизменной верностью и заботой. Было в нем что-то от старой доброй наседки. Я даже невольно улыбнулся - если я и выгляжу сейчас удивленным, так только потому, что пришел не Мишель.
В руках Ив держал то, с чем обычно являлся по утрам его отпрыск - серебряные таз и кувшин с затейливой гравировкой, полотенце и жутковатую бритву.
- Доброе утро, мсье Поль, - сказал он мягко, несколько растягивая слова, и с превеликой осторожностью ставя таз на туалетный столик.
Поль? Да, так и есть - виконт Поль Бенедикт де Ла Рош-Шарди. Вот оно, мое имя, в прилично сокращенном варианте. Замечательно. Теперь я его знаю.
- Рад вас видеть, Ив, - ответствовал я вполне благоразумно.
- Сегодня за вами поухаживаю я. Мишель занят вашими гостями.
Так, так. Гостями… Уж не теми ли самыми, что участвовали в моем сне? Те же лица, но вряд ли с теми же самыми лицами. И то, что Мишель занят ими, не значит, что он занят ими по-настоящему. Скорее понадобился распорядитель, чтобы срочно обеспечить всем необходимым их собственных слуг. Срочно? Значит, мы и впрямь проснулись примерно одновременно? Что ж, увидим.
Ив развел мыльную пену и принялся ювелирно обмахивать мой подбородок острым блестящим предметом.
- Минутку… - пробормотал я, когда он отложил бритву. Я взял ее в руки, внимательно осмотрел, а затем, сам немного удивившись и удивив Ива, принялся избавляться от усов, придававших мне какой-то нагловатый вид. Не то, чтобы они вдруг стали меня сильно раздражать, просто заинтересовался, что же получится.
- Ну и ну, - мягко усмехаясь, проговорил Ив. - Это мадемуазель дю Ранталь вас надоумила?
- Нет, - мрачновато отозвался я, с неудовольствием глядя на свое отражение, которое теперь стало отчего-то напоминать автопортрет Ван-Дейка. И не удержался от черной самоиронии. - Меня надоумила совсем другая девушка.
Ив позволил себе укоризненный взгляд, прежде чем вернуться к своим обязанностям. А я вдруг вспомнил, кто такая мадемуазель дю Ранталь. Черт! Черт! Черт!!! Мне стало худо - она же моя невеста. А что я теперь чувствую? Осталось хоть что-то? Слава богу, Ив не подал вида, что заметил мое душевное состояние и не стал ни о чем спрашивать. Возможно, это несильно отличалось от того, как если бы я вчера вечером перебрал лишнего. Или провел бессонную ночь. Занимаясь чем?.. Стихосложением?.. А вот это со мной бывало, верно. Не так уж редко.
- Который час? - с трудом выдавил я, чтобы отвлечься от разыгравшейся в моей голове бури и удержаться в настоящем мгновении.
- Четверть восьмого. Завтрак будет подан в восемь, по приказу монсеньера графа.
- А, отец уже проснулся? - кажется, помогло, немного отвлекся.
- Да, я как раз освободился, когда вы позвонили.
Значит, действительно проснулись одновременно или почти одновременно.
Я рассеянно кивнул. Ив подал мне удобный изящный костюм из тонкого гранатово-красного, затканного серебром сукна с широкими разрезами, позволяющими легко переносить жару - день обещал быть теплым. Наконец, Ив удалился. За окном светило солнце, уже не такое жаркое, как в середине лета. Но, в конце концов, было все еще лето. Не февраль. Пусть скоро снова осень.
Я открыл вторую дверь, не ту, что вела в коридор, и увидел смежную комнату, более просторную и светлую. Два довольно широких окна выходили на мою любимую сторону света - на солнечный юго-запад. И славно, что солнце не будило меня по утрам. Должно быть, восходам я предпочитал закаты. Кроме этой двери, здесь тоже был еще один выход - в коридор. Стены были затянуты плотными тканями темно-золотистого оттенка с замысловатым узором, на полу лежал экзотический восточный ковер, софа и кресла резного дерева были обиты приглушенным темно-красным бархатом. На софе, вкось, опираясь на обитую бархатом ручку, лежала длинная рапира в легких ножнах, с эфесом, отделанным чернью и золотой насечкой, рядом, прислоненная к той же ручке с другой стороны, стояла на ковре гитара с пятью парами струн, маняще и мягко блестя темными лакированными боками.
Я пробежал кончиками пальцев по удивительно звонко зашептавшим струнам и взял в руки рапиру, привычно легшую в ладонь и мягко, послушно выскользнувшую из ножен. На щитке у самого основания клинка был выгравирован коронованный лев, сжимающий в лапах камень, сам клинок густо покрывала гравировка с арабесками, а вот и клеймо мастера - лилия с короной и девиз "In te Domine speravi non" - Хуан Мартинес Старший, королевский мастер клинков из Толедо.
Я вернул оружие на бархатные подушки и обернулся к письменному столу под окном - на нем стоял глобус, диаметром в фут, золотой чернильный прибор, лежали перепачканные чернилами бумаги и перья - поверх нескольких книг, должно быть, извлеченных из стоявшего рядом книжного шкафа. Кажется, я пытался переписать по-новому какие-то старинные легенды. В ворохе бумаг неприкаянно валялся тонкий миланский стилет, рядом, зачем-то, астролябия. В простенке между окнами висела небольшая картина на дереве - каравеллы Колумба с надуваемыми ветром парусами, рассеченными алыми крестами. Первой прокладывала путь в зеленых хлябях "Санта-Мария", "Пинта" и "Санта-Клара" выглядывали из-за нее, чуть растворяясь во влажной дымке. Вдруг меня осенило - да ведь это картина моего отца. Он был не только военным, как любой уважающий себя дворянин, но и живописцем. Войну он в конце концов забросил, хотя по-прежнему интересовался всем, что касалось ее истории, а вот живопись - нет. Картина была давней, я помнил ее с детства. И не только ее. Были и другие каравеллы Колумба, в другом месте и времени, тоже отцовские, миниатюрные, из плотной бумаги, с деревянными мачтами и нитчатыми снастями, с маленькими пенопластовыми человечками на палубах и вантах и пушками из крошечных гильз, которые действительно стреляли черным дымным порохом, покоившимся в коробочках в открывающихся трюмах. Совпадение, или?.. Похоже, что пришло время для сплошного: "или".
Я перевел дух и, отведя взгляд от картины, поднял со стола лист с неровными чернильными строчками. Стихи. Небрежный почерк, каким я пишу по ночам, почти не глядя на бумагу, и все-таки разборчивый, в отдельных черточках даже манерный:
О, окунуться в Вас, мадам, как в Небо!
Как в глубину морскую, к тайнам дна! -
И жар познать, и свет, что ярче Феба,
Безумье, и святую нежность сна!..
Ну и ересь!.. В памяти сами собой прозвучали гитарные аккорды, соответствовавшие этим беззаботным строчкам. Я чуть было не смял листок, но все-таки просто бросил его на стол, перевернув чернильными следами вниз, и взглянул на книгу, лежавшую под бумагами. Она была раскрыта. Латинский текст снова казался не только знакомым, но знакомым до странности - до нелепицы. Нет, в двадцатом веке я бы не стал читать книги на латыни, по крайней мере, без словаря под рукой. Я машинально перевел одну из строк: "Одержав решительную победу, король приказал правителю Корнубии Кадору преследовать Хельдрика, а сам поспешил двинуться на Альбанию". Это же… Я резко выпрямился, затем, прекрасно зная ответ, открыл титульный лист: "Britanniae utriusque regum et principum origo et gesta insignia, ab Galfrido Monemutensi…" Довольно! Это "История Бриттов" Гальфрида Монмутского, изданная в Париже, в 1517 году! Я читал вчера одну и ту же книгу - в разных изданиях, в переводе и без него, в разных временах, отстоящих друг от друга больше, чем на четыреста лет!
Это было последней каплей. Оставив книгу в покое, я сорвался с места и бросился вон из комнаты, намереваясь, если и спятить окончательно, так не в одиночестве.
Одиночество мое прервалось тут же.
- Эй, осторожнее!.. - воскликнул кто-то.
Это я с кем-то столкнулся, вприпрыжку вылетая в коридор.
- Готье?..
- Поль?..
- О… - Мы уставились друг на друга в некотором сомнении. Этого человека я хорошо знал. Звали его Готье д'Аржеар, старый друг и даже родственник - несмотря на ничтожную разницу в возрасте, в сущности, он приходился мне двоюродным дядей. Крупный и румяный, с лихо вьющимися волосами и бородкой цвета светлой бронзы, с мечтательными серыми глазами, весь в сером бархате. Основательный, как все его сложение, и чуть нарочито простоватый в манерах, но при том натура по-своему поэтичная и чувствительная, склонная к философской, слегка саркастической меланхолии. Именно в его духе было бы веселиться, рассуждая о чистке вселенских авгиевых конюшен. И что-то знакомое совсем по другой жизни смотрело на меня его глазами. - Оля? - произнес я негромко, с ощущением почти веселого сумасбродства. - О-ля-ля!..
Готье вспыхнул.
- А корабли из Вера-Крус могут отправляться на семь тыщ футов под собственным килем! - заявил он, сердито сопя.
- Не стоит, - усмехнулся я. - Из Мексики везут много ценного!
- Ну так тем более! Зачем нам инфляция?!
Я прижал было руку к носу, но не выдержал и расхохотался. Чуть позже ко мне присоединился и Готье. Не знаю, чего больше было в этом смехе, облегчения оттого, что еще кто-то находится в той же лодке, чистого безумия или признания сомнительного божественного юмора, если, конечно, именно божественного. Но если уж грешить на мироздание, так начиная с первооснов.
Притомившись, мы приуныли и посмотрели друг на друга с тревогой.
"Ну и что нам теперь с этим делать?"
- Ничего себе шуточки, - сквозь зубы проговорил Готье. - "Фауст" припоминается. Вот только Фауст помолодел, а мы немного постарели.
- Ага. Лет на четыреста с лишком, - сказал я, хотя понимал, что Готье имеет в виду наш обычный возраст - проснувшись поутру, мы воображали, что нам восемнадцать.
- И не говори, - кивнул Готье, соглашаясь и с такой трактовкой. - Даже тошно. - И вздрогнул.
Представить себе, что только что был в тех временах, где сам был давно уже покойником, и впрямь ведь тошно… И то, что можно в одно мгновенье повернуть или вывернуть наизнанку время, которое всегда было невозможно обратить вспять, что могло оказаться очевидным дикое, невообразимое будущее, что могла оказаться в чужой власти память, и душа, считающаяся бессмертной, что мог перевернуться весь мир…
- Нет, я был бы не прочь здесь оказаться, будучи там, - пробормотал Готье, будто продолжая спор с самим собой. - Но!.. Не всерьез же!.. Не так! - Он взмахнул рукой и вздохнул. Я только покачал головой.
Неподалеку распахнулась дверь, сперва содрогнувшись, будто в створку изнутри наподдали тараном и лишь затем потянули ее в нужную сторону, и в коридор, яростно бормоча проклятья, стремительно вышел человек.
- Огюст! - воскликнули мы с Готье в один голос.
- М-м? - Огюст оглянулся в нашу сторону, тряхнув густыми черными кудрями. Некоторое время он рассматривал нас исподлобья, с угрюмым подозрением, потом, видно, пришел к какому-то выводу и, чуть вздохнув, кивнул и направился к нам, сверкая по дороге золотым позументом на темно-лиловом бархате. Почему это вдруг показалось мне забавным? Да потому, что он кальвинист, - припомнилось мне, - а они ведь так любят скромность. Но старина Огюст - личность противоречивая, импульсивная и отчаянная, иногда просто ходячая катастрофа для себя и окружающих, хоть со случающимися непредсказуемыми и даже порой затяжными приступами благоразумия, хладнокровия и ясности мысли. Идеи его частенько, по крайней мере, для меня, парадоксальны - он может одновременно всерьез верить в то, что Земля круглая и даже вертится вокруг солнца, и в то, что вскрывать мертвецов в научных целях - величайший грех. Верить в божественное предопределение спасения и погибели, и при том заявлять, что человек отличается от всех созданий и явлений природы тем, что обладает свободой воли.
- Гм, - мрачно сказал Огюст, приблизившись к нам.
- Не то слово, - поддержал Готье.
- Вы это вы или не совсем? - проворчал Огюст едва внятно, почти не разжимая губ.
- Это слишком сложный философский вопрос, - заметил я. Огюст вздернул голову и мимолетно улыбнулся, заслышав о философии.
- Все веришь в наше неземное происхождение? - усмехнулся Готье.
- Божественное, - поправил Огюст похоронным голосом, поглядывая то на меня, то на Готье. - А ты, похоже, где бы ни был, питаешь страсть к толедским клинкам, - сказал он мне.
- Есть грех, - согласился я, хотя при мне сейчас не было ни одного.
- Если так пойдет дальше, не удивлюсь, если случится всемирный потоп, - предположил Огюст, обращаясь к Готье.
- Может, я бы его даже сотворил, если бы знал, как, - посетовал Готье.
- Не понимаю, как это может быть связано с толедскими клинками, - пошутил я.
Огюст снова мимолетно улыбнулся, но тут же посерьезнел больше прежнего. Да, понятными только нам паролями, мы обменялись, но это еще не представляло положения вещей в по-настоящему радужном свете.