Молодая женщина посмотрела на него сквозь слезы с такой тихой, печальной благодарностью, что ему и самому захотелось заплакать…
- Прости и ты меня! - выдохнула Андромаха. - В том, что вчера произошло, виновата только я. Я - твоя пленница, твоя рабыня, и ты волен делать со мною, что захочешь.
В этих словах был бы вызов, если бы при этом ее голос вновь не потускнел, не стал мертвым и холодным, будто она усилием воли рвала невидимую связь, возникшую сейчас между ними, и вновь оставляла за ним лишь одно право - право сильного, которое, как он убедился этой ночью, совсем ничего не стоило…
Но Неоптолем на этот раз оказался не слабее нее.
- Я никогда больше к тебе не прикоснусь! - сказал он твердо. - До тех пор, пока ты сама… если ты сама не захочешь. Ты… Ты - первая, понимаешь, первая женщина, которой мне захотелось!
- Понимаю, - проговорила она, опустив глаза.
Некоторое время и он и она молчали. Кормчий повернул весло, ветер немного развернул парус, и синяя тень, как плащом накрыла их, спящего ребенка, настороженно замершего возле их ног Тарка.
- Послушай, Андромаха! - голос Неоптолема прозвучал теперь почти робко. - Расскажи мне о моем отце. Я ведь не знаю его. Я его даже никогда не видел.
- Но тебе же рассказывали о нем - цари, воины…
Мальчик усмехнулся и пожал плечами.
- Цари? Агамемнон с Менелаем? Только громкие слова, в которых ничего не было. Воины? Ну, рассказывали… Там были восторг и преклонение. Они тоже знали его только со стороны. А ведь вы, Гектор и ты, вы же с ним дружили. Пожалуйста, расскажи мне про него!
И она стала рассказывать. Про лесной грот, про ту ночь, когда она и Ахилл сидели рядом у постели умирающего Гектора, и Ахилл пригрозил спутать крылья богу смерти Танату, если он явится за своей добычей. Про их бесконечные разговоры, про историю с троянским перебежчиком и подземным ходом, про то, как Ахилл нес ее на руках через утренний лес, чтобы она быстрее добралась до нужной горной тропы и успела предупредить пастухов троянского селения о боевом походе ахейцев. Она рассказала про битву с амазонками, и как Ахилл отпустил Гектора на свободу, и как доверчиво и бесстрашно приехал с ними в Трою. Она говорила и говорила, и мальчик слушал ее, замерев, не перебивая.
Когда, устав, она замолчала, он подал ей чашку с водой и сказал:
- Потом ты еще мне расскажешь, да? Только скажи… отца убили вместо Гектора?
- Да. Ахилл, умирая, сказал это молодому воину… Антилоху. Спроси Антилоха.
- Спрошу, когда корабли где-нибудь пристанут. Это мне говорили. Одиссей говорил. К сожалению, с ним я разговаривал совсем немного. И он мне показался куда честнее Атридов… Но… Значит Гектор и мой отец были похожи, да?
- Да, - Андромаха кивнула. - Очень похожи.
- Значит… - и тут мальчик рассмеялся. - Значит, я похож на Гектора? Я ведь похож на отца? Или нет?
- Похож. Ты похож и на отца, и на Гектора. Правда.
И она тоже засмеялась, хотя этот смех больше походил на истерику.
Они смеялись до тех пор, пока не разбудили Астианакса, который, проснувшись, выкарабкался из плаща и полез на колени к матери, искоса враждебно поглядывая на Неоптолема.
- Значит, я похож на Гектора? - упрямо повторил базилевс, чуть отдышавшись.
- Похож, - кивнула женщина.
И они снова расхохотались.
Глава 5
Густые заросли акации подступали вплотную к лесному озерцу, лишь в одном месте раздвигаясь и открывая песчаную полоску берега. Над тропой, ведущей к этому пляжу, акации смыкались плотным шатром, не пропуская солнца, так что даже в полдень она была полутемной и прохладной. Ветви низко опускались над нею, и ехать на коне здесь было неудобно, поэтому перед зарослями Неоптолем спешился.
В конце зеленого коридора акаций заблестело солнце, и тут же светлая тень заслонила юноше дорогу. Громадный золотистый пес встал перед ним, как молчаливый призрак, не лая и не рыча, просто запрещая идти дальше.
- Это я, Тарк, пропусти! - проговорил Неоптолем негромко.
Но верный пес уже и сам узнал его и отступил, скупо помахав хвостом и оскалившись в своей загадочной "улыбке". Он относился к Неоптолему ровно, не проявляя настоящей любви и не испытывая ни малейшей враждебности. Он признавал его, как сына своего любимого хозяина, и выполнял его приказы, но только потому, что выполнять их ему приказала Андромаха. Они уважали друг друга, и ни один не боялся другого.
Из солнечного проема донесся плеск воды и сердитый женский голос:
- Куда ты опять поплыла, госпожа? Нельзя же столько времени сидеть в воде! Ты можешь простудиться!
- Но вода кажется теплее воздуха, Эфра! - отозвался звонкий голос Андромахи. - Окунись еще раз, сама почувствуешь! Если вот так стоять по колено в воде, то и холодно…
Неоптолем вышел на берег.
Озерцо было почти круглое, со всех сторон окруженное густыми зарослями. С противоположной стороны в него впадал ручеек, стекая с обрамленного мхом камня и образуя крошечный водопадик. По краям вода казалась совсем темной, но посередине, там, где акации и жимолость не отражались в ней, она сияла чистой невозмутимой голубизной неба.
Молодой царь прищурил глаза, давая им привыкнуть к яркому свету, потом обвел взглядом кромку берега и поверхность воды. В траве и на нескольких плоских камнях были раскиданы хитоны, покрывала и сандалии, лежало несколько черепаховых гребней и стояла небольшая корзинка с виноградом и яблоками.
В воде у берега, набросив на плечи платок, который лишь немного ее прикрывал, стояла Эфра, любимая служанка Андромахи. Эту пожилую рабыню захватили в Трое воины Неоптолема и привезли на одном из кораблей, собираясь продать за бесценок. Однако кто-то прослышал, что она служила во дворце и была приближена к жене Гектора, и базилевсу тут же предложили купить ее, что он и сделал с великой радостью, понимая, как будет этому рада Андромаха.
Эфра оставалась такой, как и прежде - худощавая, прямая, спокойная, очень нежная со своей госпожой и жестко-невозмутимая со всеми остальными. Ей было теперь под шестьдесят, но она, благодаря своей подвижности и точности движений, казалась моложе чуть ли не на десять лет, не то ее вряд ли вообще бы взяли в качестве добычи. С нею единственной, кроме самого Неоптолема, Андромаха общалась близко и постоянно, остальных во дворце царя она все эти четыре года либо избегала, либо ограничивалась самым скупым разговором.
Украшенная полураспавшимся венцом бронзовых волос головка Андромахи виднелась почти посередине озера. Молодая женщина плыла к противоположному берегу. Ее нагие руки, взлетая над водой, сверкали на солнце.
- Андромаха! - окликнул ее базилевс.
Она обернулась.
- Ой, Неоптолем! Что случилось?
- Ты нужна мне, Андромаха! Плыви назад!
- Плыву! - отозвалась молодая женщина, разворачиваясь в воде. - Только отвернись пожалуйста…
- Отвернусь, когда ты подплывешь ближе, - сердито воскликнул юноша. - Сейчас я все равно вижу только твою голову.
- Меня ты видишь всю, господин! - возмущенно подала голос Эфра.
- Что?! Тебя? Да было бы, на что смотреть! - отрезал базилевс.
- Ну, когда-то, возможно, и было! - не смутилась дерзкая рабыня.
- Это было задолго до моего рождения, - съязвил Неоптолем. - И потом, ты же не голая, а в какой-то тряпке. Лучше поторопилась бы подать одежду твоей госпоже - я не могу ждать долго.
В это время Андромаха коснулась ногами дна, и над водою показались ее округлые плечи. Она остановилась, выжидающе глядя на Неоптолема, и тот, проклиная свою слабость, покорно отвернулся.
Он слышал позади шуршание ее одежды и представлял себе, как она, изгибаясь своим тонким легким телом, проскальзывает сквозь темные складки, расправляет ткань на плечах, наклонив головку, застегивает пояс, как зашнуровывает сандалии, по очереди ставя сперва одну, потом другую точеную ножку на камень…
- Я оделась, Неоптолем!
Юноша обернулся. Она стояла, подняв руки, поправляя прическу и втыкая во влажные волосы черепаховые гребни. Ее покрывало, наброшенное на плечи, спускалось до колен, такое же густо-синее, как и платье. Все четыре года, что она жила в Эпире, Андромаха носила только темно-синюю одежду и не надевала никаких украшений. Неоптолем знал, что означает для троянцев этот цвет, и ни разу не предложил женщине надеть что-то другое. Это молчаливое уважение к ее трауру только усиливало благодарность молодой пленницы своему хозяину.
- Эфра! - юноша повернулся к старой рабыне, тоже успевшей одеться и взять свою корзинку. - Ступай вперед, отвяжи моего коня и веди его во дворец. Для охраны возьми Тарка. А мы с госпожой пойдем пешком - я хочу поговорить с нею так, чтобы нас не слышали и не подслушивали.
Эфра поклонилась, а Андромаха, повернувшись к зарослям, звонко позвала:
- Тарк! Ко мне!
Громадный пес тут же явился на зов.
- Тарк, ты пойдешь с Эфрой, - приказала женщина. - Вперед пойдешь, понял?
Пес вильнул хвостом и, ткнувшись мордой в руку хозяйки, послушно побежал вслед за рабыней, уже исчезавшей в полумраке зеленого коридора акаций.
- Что-то случилось? - спросила Андромаха, заглядывая снизу в нахмуренное лицо юного царя.
- Идем! - он тоже зашагал к тропе, стараясь идти медленнее и делать шаги покороче, чтобы женщина могла поспевать за ним. - Да, случилось. И нам с тобой нужно кое-что решить. Сегодня и сейчас.
Суровость его голоса и жесткий тон насторожили и даже слегка испугали Андромаху.
- Что? Скажи… - проговорила она, робко касаясь его руки.
Они шли среди тихо шелестящих акаций, чьи пушистые ветви задевали их и осыпали зелеными чешуйками. Редкие блики солнца, проникая то тут, то там в прорехи зеленой стены, скользили по их лицам и плечам.
- Менелай приехал, - сказал глухо Неоптолем. - Сегодня пришли два корабля, завтра к утру должны подойти два других - с ними приплывет Гермиона, дочь царя Спарты.
- На которой он хочет тебя женить? - спросила Андромаха, без раздражения и без удивления. - Но ведь год назад они уже приезжали…
- Да, - голос юноши звучал жестко, он невольно, волнуясь, ускорял шаги, и его спутнице приходилось почти бегом догонять его. - Менелай давно задумал эту женитьбу. Стань я одним из базилевсов во Фтии, разделенной на три части и очень небогатой, ему, возможно, и не так уж хотелось бы меня в зятья… Но Эпир достаточно велик и богат, а главное, после разделения Фтии с соседствующей Фтиотидой у нее нет выхода к морю, а здесь - огромная морская граница. И царь Спарты давно мечтает о союзничестве со мной. Потому год назад он и привез сюда Гермиону. И она, как назло, тут же в меня влюбилась!
Последнее восклицание вырвалось у Неоптолема невольно, и в нем прозвучала такая злость, что Андромаха чуть вздрогнула.
- Разве она виновата в этом? - спросила молодая женщина. - Она - твоя ровесница, и…
- Ничего подобного! Она на два года старше. Ей уже девятнадцать.
- Но я старше тебя на семь лет, - слегка улыбнувшись, сказала Андромаха. - Мне же двадцать четыре.
- Сколько лет тебе, не имеет никакого значения - отрезал Неоптолем. - Да и сколько Гермионе, тоже неважно. Она влюбилась в меня, а я ее не люблю, потому что вот уже четыре года люблю тебя. Это мы оба знаем и не об этом сейчас говорим. Год назад, когда Менелай явился со своим сватовством, я отговорился тем, что еще слишком молод для женитьбы. Я надеялся, что Гермиона вскоре забудет обо мне и выйдет за кого-нибудь - о ней говорят, что она чуть похуже своей матери Елены, а так тоже красавица. Я и сам вижу, что она красива, и даже очень, и думал… Так ведь нет! Менелай говорит, за год она извелась мыслями обо мне и извела отца мольбами снова сюда приехать и все же мне навязаться!
- Неоптолем! - прервала его пылкую речь Андромаха. - Послушай… Отчего ты так не хочешь жениться на ней? Ведь этот союз был бы для тебя еще выгоднее, чем для Менелая, если только я что-то понимаю во всем этом….
Неоптолем остановился так резко, что женщина чуть не налетела на него, и тоже остановилась. Его лицо горело.
- Нет, это ты послушай меня! - воскликнул он, едва сдерживая гнев. - Четыре года назад я дал тебе слово, что никогда не посягну на тебя… Я когда-нибудь свое слово нарушал? За четыре года я его хоть раз нарушил?
- Нет, - твердо ответила женщина.
- Так. Хорошо. Мы с тобой подружились, и я честно старался этим довольствоваться. Но год назад, спровадив Гермиону с отцом, я попросил тебя стать моей женой. Женой, а не наложницей. Ты отказалась.
- Но я не могу, Неоптолем! - жалобно воскликнула Андромаха. - Я очень уважаю тебя, я бесконечно благодарна тебе, но я не могу дать тебе того, чего ты просишь, не могу дать любви. Я люблю Гектора. Люблю, понимая, что он умер… Я не виновата!
- И я не виноват! - крикнул юноша, чувствуя, как его охватывает невыносимая дрожь. - Я четыре года пытаюсь тебя не любить. Я до одури упражняюсь в воинском искусстве с Пандионом и с другими воинами, сутками гоняюсь по лесам за ланями, пантерами и кабанами, довожу себя до изнеможения… но приезжаю во дворец, вижу тебя и снова дурею от страсти к тебе! Я пробовал ходить к гетерам… Помнишь, я тебе как-то в досаде хвалился, как мне у них бывает хорошо? Так вот - я врал! Ничего у меня с ними не выходит - они мне гадки. Их ужимки, их липкие руки, их запах, - все, все это не настоящее! Год назад, когда ты сказала, что не будешь моей женой, я снова пытался себя сломать, не думать о тебе вовсе. Помнишь, я уехал на целый месяц? Охотился, гонялся за шайкой разбойников, которые не давали жить двум-трем селениям. Перебил их, как диких гусей. И едва дожил до возвращения, чтобы только увидеть тебя, просто увидеть, Андромаха! Я знаю, как ты боишься этих слов и этих моих признаний, но я не виноват, так же, как и ты… Ты любишь Гектора, а я люблю тебя, и я живой! Я живой, слышишь!
- Но Гектор тоже никогда не станет для меня мертвым, и он мой муж! - прошептала женщина. - Я клялась ему у алтаря… О, Неоптолем! Что с тобой? На тебя смотреть страшно!
- Как тогда, на корабле? - он провел рукой по лицу, затем стиснул кулаки так, что пальцы захрустели. - Все… Сейчас пройдет. Уже прошло. Говорят, с отцом такое бывало. Ты его такого видела?
- Да, - она перевела дыхание и кивнула. - Один раз. Когда они с Гектором чуть было не поссорились. Гектор наговорил ему всяких обидных вещей, и я испугалась, очень испугалась…
- А! Ты рассказывала мне, - вспомнил юноша и улыбнулся, окончательно овладевая собой. - Это когда отец влюбился в Пентесилею. Но он же тогда и попросил прощения у Гектора, да?
- Да.
- Ну, вот… Я прошу прощения у тебя. И давай говорить спокойно. Сейчас дело куда серьезнее, чем год назад. Менелай так просто не уедет.
- Почему?
Разговаривая, они дошли до конца акациевой рощи и стояли возле виноградника. Над лозами, с которых свисало уже немало совсем созревших гроздей, вились пчелы, от их жужжания и от полуденного тепла воздух дрожал, полный густого пьяного запаха.
Неоптолем вздохнул и вновь заговорил, теперь уже совсем спокойно.
- За этот год многое изменилось, Андромаха. Я прежде тебе не рассказывал, но теперь расскажу, что произошло в Микенах. Когда Атрид Агамемнон, старший брат Менелая, вернулся с войны, он был тут же убит.
- О Артемида-дева! - воскликнула Андромаха. - Убит у себя дома?!
- Да. Не подумай, что я его особенно любил, но это было так подло… Его зарезала в бане собственная жена, Клитемнестра… Пока он воевал под Троей, она все это время жила с любовником, вот они вдвоем это и задумали. И этот самый любовник, его имя Эгист, стал ее мужем и воцарился в Микенах.
- И прочие цари признали его?! - изумилась молодая женщина.
Неоптолем усмехнулся и пожал плечами.
- А как было его не признать? Он женился на овдовевшей царице… Войско, правда, могло взбунтоваться, но этот мерзавец им тут же выставил чуть не весь погреб царских запасов вина, и бунт утих. Ну а прочие цари… Я, например, не принял послов Эгиста, когда они явились для какого-то там договора. Просто сказал, что не знаю такого царя. Менелай собирался, разумеется, объявить Микенам войну, но сразу по возвращении из-под Трои это было невозможно - воины слишком устали. А потом Атрид Менелай понял, что никто из царей не поможет ему мстить за брата - Агамемнона боялись, но любили примерно, как и я…
- Как все это гнусно! - Андромаха сорвала виноградную кисть и вертела в руках, не замечая, что несколько сочных ягод лопнуло, и душистый сок течет по ее ладоням. - Я не просто не любила Агамемнона, я его ненавидела, но ваши базилевсы… Они же перечить ему не смели, слушались его приказов, а теперь спокойно мирятся с тем, что в богатейшем из ваших городов правит его убийца!
- Уже не мирятся, - покачал головой юноша. - Эгист мертв, и Клитемнестра тоже. Когда они убили Агамемнона, кто-то из верных ему воинов укрыл в надежном месте сына царя Ореста, не то Эгист его бы тоже уничтожил. Дочь Атрида Электру выдали замуж за какого-то простолюдина. Но этот простолюдин не стал ей мужем, чтя память об Агамемноне. Он помог царевне отыскать брата. И вот около года назад Орест, которому теперь уже восемнадцать или девятнадцать лет, не помню точно, вернулся в Микены и, тайно проникнув во дворец вместе с Электрой, убил Эгиста.
- Это было его право мести за отца, - сказала Андромаха.
- За это его никто и не осудил. Но после Эгиста они вдвоем с сестрицей убили и собственную мать.
- О-ох! - вырвалось у Андромахи.
- Да, вот так получилось, - Неоптолем смотрел на виноградную гроздь в руках женщины и ловил себя на том, что, при всей серьезности разговора, все время хочет наклониться и откусить одну-две ягоды от этой грозди. - После этого у Ореста помутилось в голове. Он уверяет, что порою видит страшных мстительниц Эрриний, и они грозят ему и проклинают его. А вот Электра, которая, как говорят, и убедила брата убить мать и сама держала ее за руки, пока он бил кинжалом, вот она никаких Эрриний не видит. Она вышла замуж за друга Ореста по имени Пилат, тот стал царем в Микенах, ну, и они правят вдвоем, точнее, Электра правит - ей ни ума, ни характера не занимать. Конечно, теперь Микены вновь в союзе со Спартой, и им, Менелаю и Электре, страшно бы хотелось быть в союзе и с Эпиром - тогда их власть будет прочна не только на Пелопоннессе, где все цари смотрят им в рот, а, можно считать, почти во всех ахейских землях. Соседи послабее тогда будут вынуждены принимать любые их условия. Понимаешь?
- Понимаю, - серьезно проговорила женщина.
- Очень хорошо. Так вот: я - сын Ахилла, которого они все слишком хорошо помнят. Они знают, что он никого слушаться не стал бы. Понимают, что и я не стану, если не буду им родней, то есть, если их семья не станет моей семьей, и их дела моими делами. Вот для этого и нужно теперь Менелаю женить меня на Гермионе.
Он помолчал, теребя виноградную лозу, медля говорить дальше.
- А что будет, если ты откажешься жениться на ней? - спросила Андромаха.