- Если бы я просто отказался, это означало бы только мой разрыв с Менелаем и самые плохие отношения со всем Пелепоннессом. Что уже плохо: если, скажем, я соберусь куда-то плыть, во Фракию, например, то мне ведь придется огибать Пелопоннесс, приставать там, чтобы взять воды и провизии, ну и могут быть всякие неприятности… Но дело не только в этом. Если я СЕЙЧАС откажусь взять в жены Гермиону, Микены и Спарта объявят мне войну.
- Из-за меня? - резко спросила Андромаха.
- Да, - голос Неоптолема дрогнул, но дальше он говорил уже твердо. - Еще год назад Менелай говорил мне, что все ахейские базилевсы в тревоге от того, что в моем дворце растет сын Гектора, что его мать, то есть, ты, пользуясь полной свободой, воспитываешь его, как угодно тебе, а не мне, что ты, моя… моя пленница, имеешь здесь - они так думают, какую-то власть…
- Они боятся Астианакса?! - вскрикнула женщина. - Или меня?! Но что мы можем?
- Они считают, - уже совсем жестко ответил базилевс, - они считают, что раз ты не стала моей женой, и я при этом из-за тебя не хочу жениться ни на ком другом, то значит, ты мне приказываешь и не считаешься с моими желаниями. Они в гневе от того, что жена и сын их злейшего врага, не имея никаких прав, имеют столько власти… Менелай прямо сказал мне сегодня, что если бы ты была моей женой и царицей Эпира, им всем пришлось бы, скрежеща зубами, с этим смириться. Но то, что я из-за страсти к рабыне (прости, но он так сказал!), что из-за страсти к рабыне пренебрегаю родством с Атридами, это для них - смертельное оскорбление и вызов. Или ты - моя жена и царица Эпира, и тогда Астианакс - мой приемный сын, или я беру под свое покровительство врагов всех ахейцев, и тогда ахейские базилевсы объявляют мне войну.
Глава 6
Весла гребцов еще раз дружно ударили по воде и затем, по команде кормчего, поднялись и застыли. Корабль стремительно пробежал последние полстадия, и его киль царапнул дно, раз, другой. Спереди две пары гребцов соскочили в воду и, ухватив сброшенные им с носа корабля веревки, по грудь в воде побрели к причалу, чтобы укрепить их на вбитых в землю столбах. Одновременно другие четыре пары рук убирали и притягивали к рее парус, только что вздутый на ветру, но теперь поникший и бесполезный.
- Ну вот мы и в Эпире, госпожа. А вот и корабли твоего отца - вон они, стоят чуть правее. Вижу, нам уже машут оттуда…
Эти слова произнес кормчий, высокий, смуглый мореход, только что оставивший рулевое весло и спустившийся с кормового возвышения. Покуда гребцы возились с канатами и с парусом, он прошел к носовой части судна, к другому, меньшему возвышению, где, зорко всматриваясь в полускрытый утренней дымчатой завесой берег, стояла девушка, закутанная в длинный, темный плащ. Услышав слова кормчего, она обернулась, и от этого движения, резкого и стремительного, как почти все ее жесты, плащ, ничем не скрепленный на груди, соскользнул с плеч и упал к ее ногам.
Она была довольно высока ростом: во всяком случае, воспевая ее красоты, ни один аэд не назвал бы ее "маленькой птичкой" или "легким цветочным лепестком". У нее были длинные стройные ноги, высокая талия и упругая полная грудь. Все это можно было если не разглядеть подробно, то заметить под мягкими складками голубой туники, схваченной нешироким тканым поясом и едва закрывающей ее колени. Туника была без рукавов и позволяла видеть сверху донизу прекрасные руки, покрытые легким прозрачным загаром, украшенные на плечах и на запястьях одинаковыми витыми браслетами из темного золота с аметистами. Голова девушки была также украшена золотом, но ажурная диадема терялась в светлом сиянии ее волос, вьющихся и легких, заплетенных в восемь тонких кос и уложенных прихотливыми кольцами среди отдельных завитков, оставленных свободными.
Все это вместе создавало ощущение горделивой торжественной красоты - однако ощущение, и только. Лицо девушки если не разочаровывало взгляд, то вызывало что-то вроде удивления: оно было почти обыкновенным. Тонкие черты, нежная, как перламутр, кожа, прекрасные линии бровей, прямой нос с еле различимой переносицей, большие светло-серые глаза под густыми ресницами, - все в отдельности было необычайно красиво. Все же вместе казалось искусственно собранным, словно в мраморной статуе, для которой скульптор брал разные члены у разных натурщиц, отбирая все самое прекрасное и не думая, насколько одно сообразуется с другим. Лицо девушки всякий, рассмотрев его, назвал бы красивым, и мало кто сказал бы, что оно прекрасно…
Она стояла, опираясь обеими руками о борт, нетерпеливо притопывая небольшой ножкой в сандалии из золоченой кожи, с коваными бляшками на тонких ремешках.
Позади нее, на том же возвышении, устроенном из приколоченных поперек носовой части судна досок, стоял юноша, примерно одних с нею лет - им обоим было без малого девятнадцать.
Юноша был среднего роста, но очень крепок и мускулист. Широкие плечи, развитый, как у вполне зрелого мужчины, торс и мощные ноги делали его коренастым и кряжистым, хотя талия и бедра его были достаточно стройны.
На первый взгляд, лицом он был полной противоположностью своей спутнице: низкий лоб, небольшие темные глаза с густыми, вразлет, бровями, нос с горбинкой, выступающий, но нерезкий подбородок. Ни следа тонкости и утонченной правильности. И все же между ними было что-то неуловимо общее, настолько общее, что с первого взгляда они казались очень схожими.
И на самом деле, они были родственниками, причем близкими. Их отцы приходились друг другу родными братьями, а матери - родными сестрами.
Красавицу звали Гермионой, она была дочерью царя Спарты Атрида Менелая и его неверной жены Елены. Юноша звался Орестом и был сыном покойного царя Микен Атрида Агамемнона и Клитемнестры, единоутробной сестры Елены Прекрасной, убийцы своего мужа…
- Прикажи гребцам, чтобы помогли мне сойти на берег! - обратилась Гермиона к кормчему. - Я не хочу ждать, пока корабль вытянут на сушу.
- А его и не будут вытягивать, - сказал кормчий. - Этот залив безопасен, сильных волн здесь почти никогда не бывает. Вон, корабли царя Менелая стоят просто на привязи, возле берега. И наш так же станет, надо только лучше его привязать и укрепить. Я велю, чтобы с носа на берег перекинули доски и снесли тебя на руках, госпожа.
- Ну, этой чести я не уступлю гребцам! - воскликнул Орест.
С этими словами он подхватил девушку на руки и, вскочив вместе с нею на борт, спрыгнул в воду. Взлетевшие стеной брызги окатили их сверху до низу. Гермиона громко вскрикнула, больше от злости, чем от страха, и сомкнула руки над головой, пытаясь защитить свою прическу. Что до Ореста, то он, спрыгнув с высокого носа судна и оказавшись по грудь в воде, не потерял равновесия и не покачнулся, но, подняв свою ношу как можно выше и прижав к груди, быстро выбрался с нею на берег и там поставил девушку на ноги.
- Что ты наделал, дурак?! - взвизгнула Гермиона. - Посмотри, я же вся мокрая! Как я пойду во дворец в таком виде, ну?! Как?
- А разве ты не собиралась переодеться и надеть что-нибудь попристойнее этой куцей туники? - то ли с искренним, то ли с деланным изумлением воскликнул Орест. - Ты хотела явиться перед царем Эпира в этом мальчишеском наряде?
- Не твое дело! - вся красная от ярости, она бешено топнула ногой, кажется, готовая кинуться на юношу с кулаками. - Вечно ты позволяешь себе со мной вольности и дерзости, от которых меня уже тошнит! Зачем ты вообще увязался за мною сюда?!
Все это она выкрикивала достаточно громко, чтобы могли слышать гребцы и кормчий, и юноша вспыхнул, уловив их усмешки. Он хотел, в свою очередь, резко ответить двоюродной сестре, оборвать ее, но, как всегда бывало с ним, осекся и, покраснев еще гуще, только заскрипел зубами.
- Брось кричать, Гермиона, и потрудись вести себя прилично! - прозвучал рядом с ними низкий и негромкий голос. - Во дворец мы пойдем позднее - там, скорее всего, еще спят, так что ты успеешь и привести себя в порядок, и успокоиться. А показаться царю в таком разбойничьем виде я все равно бы тебе не позволил.
Это сказал отец Гермионы Атрид Менелай. Он ожидал на берегу, пока его дочь сойдет с корабля, но она, охваченная гневом, его даже не заметила…
Внешне Менелай мало изменился за четыре года, прошедшие со времени окончания Троянской войны. Только среди густой массы каштановых волос появились проблески седины, но ее трудно было заметить. Еще он стал чуть плотнее и тяжелее да начал носить хитоны, прикрывающие колени, и длинные, из тяжелой ткани, плащи. Его голову теперь постоянно украшал кованый золотой венец с тремя великолепными сапфирами, добытыми в Трое. Шлем он носил редко - ему не приходилось воевать.
Гермиона, увидев отца, перевела дыхание. Она не любила его, но побаивалась - Менелай не раз доказывал ей, что характер у него не слабее.
- Ты видел Неоптолема, отец? - спросила девушка. - Он меня ждет?
- Он готов принять нас, - ответил царь Спарты ровным, ничего не выражающим голосом. - Но я не могу обрадовать тебя, Гермиона: его намерения не переменились. Он не думает жениться на тебе.
- Вот как! - воскликнула она, невольно взмахнув руками.
- Вот как! - эхом повторил Орест, однако в его лице и голосе были прямо противоположные чувства: он торжествовал.
* * *
- Снова похоже на пьесу Расина! - воскликнул Михаил, сразу припомнив их с Аннушкой разговор в электричке. - Мы еще обсуждали, что в античных сюжетах Астианакс погибает при взятии Трои, а в нашем романе он жив, и то же самое у Расина. И вот эта история с Орестом, Гермионой - тоже ведь похоже… Как же могло быть, что в более поздние века вдруг всплыло на свет то, что было забыто в века более ранние?
Каверин встал, осторожно переложив Кузю со своих колен на колени к Ане. Подойдя к камину, профессор поворошил кочергой налитые багровым огнем уголья, и сноп золотых искр взвился кверху и исчез в темном жерле дымохода.
- Скоро пошлю тебя, Миша, за дровами. Видишь, возле камина их больше нет, а в прихожей, под лестницей - целый запас. Нет-нет, не сейчас! Сперва я тебе отвечу. Ну, во-первых, мы не знаем всех античных пьес. Мы не знаем и одной тысячной их части - их писалось множество, на каждом ежегодном празднике Диониса в одних лишь Афинах шли по три трагедии и по три комедии, и заметьте: это были лучшие из пьес, представленных авторами для отбора на праздничные спектакли. До нас же дошло всего несколько десятков, причем большинство из них - с утраченными частями текстов, переписанные, испорченные позднейшими доработками. Никакой уверенности в том, что этот вот вариант, вариант, отображающий подлинные события, не нашел воплощения в иных из утраченных античных пьес, у меня лично нет. Очень возможно, Расин читал подобную пьесу. А может быть, история сохранилась и в устных преданиях, и в песнях… Секрет, видимо, в том, что сохраняется обычно трагическая версия. Так уж устроен читатель, зритель: втайне мечтает прочесть или увидеть хороший конец, а вслух, всем знакомым объявляет: "Да! Когда конец трагический, этому произведению веришь. Это вот и есть правда жизни!" Так мы и клевещем на жизнь, утверждая, что плохого в ней больше…
- Ага! - обрадовалась Аннушка. - Так, значит, в истории Андромахи и Астианакса конец все же хороший?
- Ну… как сказать! - Каверин потрогал заварной чайник и вздохнул. - Почти остыло… Как сказать, Анюта. Во всяком случае, страстей и трагизма в этой версии ничуть не меньше, чем у Софокла и Расина, вместе взятых!
С этими словами он снова сел в свое кресло и взялся за рукопись.
Глава 7
- Не рискованно ли надевать хитон с такими высокими разрезами по бокам, госпожа? А что, если поднимется ветер, и твои ноги откроются выше колен? Разве такое пристало царице? И разве царю Неоптолему это понравится?
- Чем же плохи мои ноги? И что страшного, если ветер немного их приоткроет? Ткань тяжелая, вряд ли она будет так развеваться - это уж очень сильный ветер нужен… Зато хитон нарядный, и светло-зеленый цвет мне к лицу. Гектор всегда это говорил. Дай зеркало, Эфра. И перестань ворчать. Я выхожу замуж, второй и, наверняка, последний раз в жизни, а ты ворчишь без умолку, будто чем-то ужасно недовольна! Ты ведь только и мечтала об этом!
Андромаха поправила на плече золотую застежку и, пристроив на столике поданное рабыней бронзовое зеркало, стала вынимать из тугого узла прически роговые шпильки. Ее блистающие тусклой бронзой волосы распались по плечам и спине, свесились со спинки стула. Эфра, взяв гребень, окунула его в эти струящиеся локоны и, отделяя прядь за прядью, стала сооружать на голове своей госпожи настоящее творение искусства.
- Да, - проговорила она глухо, но не от раздражения, а лишь от того, что держала во рту не меньше десятка шпилек. - Да, я все эти четыре года хотела, чтобы ты смирилась, девочка моя, чтобы у тебя достало разума понять твое положение и положение твоего сыночка и уступить желанию царя… Выхода-то другого все равно нет.
- Вот теперь нет, - произнесла Андромаха тем же, беспечно - безмятежным голосом, которым говорила все утро и который почему-то ужасно пугал Эфру. - Или я становлюсь женой Неоптолема и царицей Эпира, или он женится на Гермионе, и тогда и меня, и Астианакса убьют. Правда, Неоптолем сказал, что в этом случае попытается нас куда-то там увезти, спрятать, но мы оба с ним понимаем, что или нас, в конце концов, найдут, или надо уезжать очень-очень далеко, а куда можно поехать?.. Да, выхода нет, а потому я через час… - она глянула в окно, на солнечные часы, которые соорудили по приказу Неоптолема, а точнее, по ее просьбе, на площадке позади дворца, под окнами ее комнаты, - а потому я уже меньше, чем через час войду в храм Артемиды, и там жрец соединит нас с царем.
- Ты говоришь об этом так, госпожа, будто это о ком-то другом… - задумчиво сказала старая рабыня, навивая на палец очередную бронзовую спираль и ловко прикалывая ее к стянутому на темени молодой женщины узлу волос. - Ты все время словно смеешься над тем, что происходит. Раньше ты никогда такой не была!
- А Гектор говорил, что я каждый день какая-то другая, новая! - воскликнула Андромаха и засмеялась.
- О, боги! "Гектор, Гектор!" Ты за все эти четыре года столько раз не произносила имя Гектора, сколько за одно сегодняшнее утро! Ты же выходишь замуж, госпожа! Замуж за человека, который любит тебя так, что готов ради тебя сражаться со всей Ойкуменой! И Гектора ведь уже нет… Но ты ведешь себя так, словно это он, а не царь Неоптолем будет ждать тебя возле алтаря храма!
Андромаха чуть заметно вздрогнула.
- Ха! Как знать! Так или иначе, сегодня Неоптолем назовет Астианакса своим приемным сыном и наследником, и это все, чего мне нужно. Ой, Эфра, втыкай шпильки аккуратнее - ты проколешь мне череп!
- Прости, госпожа, - рабыня поправила вновь сооруженную прическу и осторожно воздела на нее тонкий, сплетенный из трех золотых полосок и украшенный крошечными изумрудами венец. - Прости… мне так неспокойно! Как странно ты все это говоришь. Ведь ты что-то задумала! Ох, задумала - я ведь вижу!
- Да, Эфра, ты права, - молодая женщина вновь рассмеялась. - Я задумала стать царицей Эпира, оставив в дураках Менелая вместе с его надменной дочерью! Я задумала поступить так, как лучше для меня… И всем будет хорошо: вот увидишь!
Эфра покачала головой. Ее ловкие пальцы сновали по завиткам и локонам Андромахи, то кое-где слегка взбивая ту или иную прядь, то как бы нечаянно выпуская на лоб или на шею какой-нибудь завиток, чтобы придать прическе еще большую легкость и нарядность. Наконец, рабыня глянула в зеркало и осторожно опустила на голову своей госпожи невесомое, как туман, покрывало троянской работы - дымчато-жемчужное, совершенно прозрачное, надушенное таким же невесомым благовонием.
- Ну вот, так будет хорошо… Как же ты красива, госпожа моя! А что до того, что всем будет хорошо… - тут Эфра глубоко вздохнула, - так вот, я вижу, что тебе не хорошо. Ты четыре года мучилась, не могла решиться…
- Потому что я любила, люблю и буду любить одного Гектора, - спокойно сказала Андромаха. - И ты это знаешь.
- Знаю. Но знаю и то, что если бы Неоптолем был тебе вовсе безразличен, ты бы куда легче ему сдалась. Наплевала бы на все и жила с мыслью, что раз уж так случилось, то ничего не поправишь. Любила бы себе Гектора и мирилась с тем, что принадлежишь другому, раз уж Гектор умер. Но я вижу - Неоптолем тебе нравится. И ты боишься его полюбить, боишься изменить Гектору по-настоящему, вот потому так и мучаешься! Ну что же… Скажи, что я, дура старая, вру!
Андромаха не рассердилась и не смутилась. Она лишь пожала плечами и несколько раз повернула голову, разглядывая в зеркале сотворенное Эфрой произведение. Потом обернулась к своей рабыне и произнесла ласково:
- Эфра, понимаешь… У каждого человека есть в душе какие-то тайники, которые лучше не открывать. Это мне Гектор говорил, и я сама теперь вижу, что это так и есть. Неоптолем - замечательный мальчик, и странно было бы мне не полюбить его. Только это другое, понимаешь? А моя женская натура хотела бы, чтобы это другое заменило прежнее мое чувство, чтобы прошла боль, чтобы стало легче. Ведь душе-то тяжело жить все время с этой болью… Теперь все изменится, все будет так, как должно быть. И хватит об этом! Ступай-ка и принеси мне вина - я выпью несколько глотков, чтобы появился румянец - не то для такого платья и такой роскошной прически я слишком бледна.
Когда рабыня вышла, молодая женщина встала и огляделась, будто впервые видела свою комнату. Это было одно из самых богатых помещений царского дворца, с самого начала отданное по приказу Неоптолема его прекрасной пленнице. Просторная комната, смежная с другой, немного меньшей, была чисто выбелена и расписана по фризу и по низу нарядным геометрическим узором. В ее стенах с двух сторон располагались ниши, украшенные статуями танцующих нимф, а пол был покрыт ковром, тоже привезенным из Трои, ворсистым и мягким, как шкура ягненка. Спали Андромаха с сыном в соседней комнате, потому здесь стояли только стол, пара кресел, два роскошных, отделанных кожей и тканью сундука, столик с парой ларцов для украшений и для благовоний, да длинная скамья, покрытая шкурой рыси.
Андромаха некоторое время обводила все это глазами, мысленно вновь переживая проведенные здесь годы. Она твердо знала, что произойдет меньше, чем через час, и с изумлением думала, что не боится этого… Только мысль об Астианаксе, в это время беспечно игравшем где-то в саду, тяжело мучила ее, рождая тайные сомнения, но она гнала их - то, что она должна была сделать, она делала именно ради него.