Этот пронзительный крик вырвался у царевны вместе с истерическим рыданием. Она бросилась к Оресту, растопырив пальцы, будто хотела вцепиться ногтями в его глаза. Но тут же запрокинула голову, схватила себя за волосы и завыла, дико раскачиваясь из стороны в сторону.
- Он умер! - вопила Гермиона. - Мой Неоптолем! Мое сердце, мое сокровище! Умер от рук грязных трусов, которые напали шестнадцать на одного, с мечами на безоружного! Ублюдки, скоты, псы! Вы убили самого отважного и самого прекрасного из ахейцев!
Орест стоял перед нею уже в совершенном оцепенении.
- Но я сделал только то, что ты мне приказала… - прохрипел он наконец.
- Я?! Я приказала? Я?! - Гермиона уже не кричала, а визжала, ее красивое лицо так исказилось, что стало если не безобразным, то пугающим. - Я говорила что-то в безумии, дико ревнуя, но я не могла желать его смерти, не могла! И ты убил его только потому, что хотел меня! Да скорее козел станет мужем львицы, чем ты до меня дотронешься, негодяй!
И тут же она вновь всплеснула руками.
- Ах, да нет же, нет же… Ты же говоришь, что не видел его смерти! Нет, нет, он не умер, не умер, нет! Он молодой и сильный, он должен выжить! Я тотчас пошлю рабов узнать, что с ним! Эй, люди, ко мне!
Дальше Орест не слушал. Он выскочил из шатра, борясь с неистовым желанием выхватить из ножен меч, выпачканный в крови Неоптолема, и разрубить пополам беснующуюся перед ним тварь. Только кровавый призрак Клитемнестры, вновь возникший перед ним в это мгновение, помешал ему. Во время сильного возбуждения он всегда видел убитую мать, и это лишало его воли.
Он бежал к берегу, ничего не видя, не помня себя, когда ему преградил дорогу Менелай и, схватив за плечо, потащил к своему шатру.
- Мы все можем стать жертвами твоего безумия! - кричал теперь Менелай, стискивая кулаки. - Из города выступил отряд вооруженных воинов, и, как мне сказали, это - мирмидонцы, а они за своего Неоптолема готовы нас всех разорвать на куски! И это сделал ты, ты, мой племянник! И ради чего?! Ради вздорной девки!
- Хватит!
Оцепенение Ореста вдруг прорвалось, и на него нахлынуло бешенство, не уступающее бешенству Менелая. В это мгновение он стал похож на Атрида Агамемнона, хотя обычно в нем никто не замечал сходства с отцом. Его лицо стало багровым, кровью налились и глаза.
- Не смей так говорить со мной! - закричал он и шагнул к Менелаю, хватаясь за рукоять меча. - Кто бы говорил… Ты сам из-за вздорной бабы повел целые полчища ахейцев к берегам Трои, где они проторчали двенадцать лет! Ты угробил тысячи людей, чтобы вернуть свою неверную жену! Ты!
- Идиот! - прогремел Менелай. - При чем тут эта баба? Я даже не забрал ее с собой из павшей Трои, я даже не помню, куда ее дел, убил или оставил в живых! Она была моей женой, и там была оскорблена моя гордость и обесчещен мой дом и мой венец!
- А при чем были все остальные?! - не отступал Орест. - И мой отец тоже погиб из-за тебя, из-за того, что уехал так надолго!
Невероятной силы пощечина отшвырнула Ореста на несколько шагов и чуть не опрокинула наземь. Он заревел по-бычьи и дернул из ножен меч. Но лезвие застряло в ножнах - свежая кровь на нем, загустев, мешала клинку двигаться. Когда же новым рывком юноша обнажил свое оружие, перед ним уже сверкал меч Менелая.
- Изволь! - голос царя Спарты был глух и страшен. - Тебе не привыкать убивать свою родню, так что не стесняйся. Но только я не женщина, которую легко было зарезать. И не тебе, щенку, не умеющему драться, поднимать на меня оружие. Я бы уже сейчас выпустил из тебя кишки, но ты все же сын Агамемнона. А потому начинай первый, а там уж не обижайся!
Они стояли друг против друга с обнаженными мечами и смотрели один другому в глаза довольно долго. И Орест не выдержал. Задыхаясь, он опустил меч.
- Ни к чему это! - простонал он глухо. - Мне все безразлично! Все!
Полог шатра откинулся.
- Что нужно? - спросил Менелай, на всякий случай не опуская оружия и краем глаза следя за Орестом.
- Царь! - у входа стоял запыхавшийся воин-спартанец. - Корабли Эпира вышли в море. Они перегораживают выход из залива. Нам не уплыть отсюда!
- Демоны Тартара! - вскрикнул царь, и краска стала сходить с его лица. - Они нас поймали! И как быстро опомнились… Но если их царь мертв или при смерти, то кто успел так быстро отдать приказ? Не сами же гребцы сообразили…
- Их послала Андромаха. Так говорят мирмидонские воины, которые сейчас занимают гавань. В храме, после заключения брачного союза, царь Неоптолем назвал ее наследницей власти до того, как ее сын пожертвует свои волосы Аполлону.
- Ах вот что! - Менелай повернулся к Оресту и внезапно расхохотался, почти весело, закатываясь смехом и свободной рукою хлопая себя по бедру. - Вот оно как! Так ты, Орест, еще и подарил нам новую царицу Эпира, которая ненавидит нас всех, как злейших врагов! Что же ты с твоими придурками-убийцами не позаботился тогда уж и ее заколоть, что ли, раз уж вам взбрело в голову посягать на царя?
Орест опустил голову.
- Гермиона не велела ее трогать. Она хотела, чтобы после смерти Неоптолема эта женщина и ее сын погибли от рук жителей Эпира. Она была уверена, что те разорвут их на куски…
- О, женский ум куда как вникает в суть! - возопил Менелай. - И рисует картины, которые ласкают женскую душу. А выходит-то все не так!
Он вновь топнул ногой, резко вложил меч в ножны и приказал воину:
- Коня! И поскорее. Если к вечеру мне не удастся разрубить этот узел, к утру перерубят всех нас.
Уже выходя из шатра, царь вновь через плечо посмотрел на Ореста.
- Я не приказываю взять тебя под стражу, потому что мне стыдно отдать такой приказ. Очень надеюсь, что ты не сбежишь и не зарежешься до моего возвращения. Хотя бы сейчас найди в себе мужество и будь мужчиной.
- Ты в город? Можно я с тобой? - крикнул, встрепенувшись, Орест.
- Только тебя там и не хватало!
И полог шатра упал.
Глава 10
Андромаха стояла, опираясь руками на спинку кресла, и смотрела, как лекарь Махаон, согнувшись и время от времени отирая локтем обильный пот, зашивает одиннадцатую или двенадцатую рану на теле Неоптолема.
Всего царю, было нанесено двадцать восемь ран. Шесть из них лекари сочли смертельными, десять более или менее опасными, остальные были лишь дополнительными причинами кровотечения, которое одно уже должно было бы убить царя Эпира. Но он еще жил, и трое призванных жрецами лекарей, хотя и не верили, что его возможно спасти, тем не менее, прилагали все свои силы и использовали все свое умение, чтобы попытаться сделать это.
Махаона Андромаха видела до того лишь один раз - это было, когда год назад зимой простудился и захворал Астианакс, и Неоптолем призвал самого опытного из лекарей, чтобы вылечить мальчика.
Пятидесятипятилетний лекарь, опытный и знающий, был участником Троянского похода, прожил под стенами Трои все двенадцать лет и не имел себе равных среди ахейцев в лечении ран и всевозможных повреждений, хотя не хуже справлялся и с любыми известными недугами, не связанными с войной. Родом он был из Афин, но, вернувшись с войны домой, встретил там враждебность своих же былых учеников, успевших стать известными и поделить между собою дома афинской знати и богачей. Им вовсе не хотелось, чтобы знаменитый лекарь стал отбивать их пациентов и завоевал большую, чем они, славу в Афинах. И тогда он, не раздумывая долго, уехал в Эпир, надеясь, что сын Ахилла, отец которого любил и уважал его, даст ему приют. И Неоптолем ему действительно обрадовался и принял, как мог почтительно и достойно. В Эпире, в пятьдесят один год, Махаон, наконец, женился на двадцатисемилетней вдове и воспитывал теперь двоих сыновей - приемного и своего…
- Уф!
Закончив последний шов и проследив за тем, как двое его помощников завершают накладывать повязки, лекарь выпрямился и вновь отер с лица пот. Он был немного полноват и лысоват, но округлое лицо, с крупным носом и подбородком, с большими, светлыми и умными глазами, казалось моложавым, особенно когда он говорил.
- Ну что, Махаон? - спросила Андромаха, переводя взгляд с воскового лица Неоптолема на измученное лицо лекаря.
- Девяносто девять против одного, что он умрет, царица, - спокойно ответил тот. - Ты прости меня, но на войне я привык говорить правду и говорить сразу, да и тебе ведь не привыкать к жестоким словам.
- Он не слышит тебя? - быстро спросила женщина.
- Нет. Забытье очень глубокое. Слишком… Из жизненно важных органов у него не задето только сердце, хотя один из мечей прошел прямо над ним, второй немного ниже, третий чуть не достал. Его молодость и крепость плоти пока помогают бороться. Он должен быть уже мертв, однако пока живет, потому я и даю ему одну сотую возможности… Он потерял, вероятно, половину своей крови, что, пожалуй, страшнее всего остального.
- И ничем нельзя помочь? - голос Андромахи, до сих пор относительно ровный, теперь чуть-чуть дрогнул.
Лекарь развел руками.
- Все, что было возможно, мы уже сделали, царица. В Персии, как я слышал, иные лекари умеют вливать раненым кровь от других людей. Но это делается лишь в тех случаях, когда уже совершенно ясно, что раненый обречен. Потому что чаще всего он умирает сразу после такого вливания, и лишь в одном случае из десяти выживает. Как бы там ни было, мы этого делать не умеем, и у нас рассказы об этом воспринимают как сказки.
Они находились в одной из внутренних комнат дворца, на первом этаже. Опасаясь нести раненого по лестнице, его уложили в помещении, предназначенном для дворцовой охраны, наспех вынеся из нее лишние скамьи и столы и застелив одну из невысоких лежанок мягкими тюфяками. Сюда же рабы принесли плошки с тлеющими самшитовыми ветками, втащили высокие бронзовые светильники, а рабыни тщательно вымыли истоптанный грязными сандалиями воинов пол.
В остальном комната оставалась прежней - длинной и неуютной, со вбитыми в стены тут и там крючьями и гвоздями, с которых поспешно сняли луки и колчаны, плащи и походные сумки, с рисунками, иногда самого неподобающего содержания, кое где сделанными углем на белой известке - стража развлекалась так от нечего делать, тут же завешивая свои фантазии всякой всячиной, дабы их не увидел случайно царь или строгий Феникс. Это ощущение неуюта и неприбранности усиливали теперь разбросанные по полу окровавленные тряпки, тазы с бинтами, чистыми и пропитанными кровью, валяющиеся всюду клочья самшитового мха и листья подорожника.
Андромаха подошла к Неоптолему, которого Махаон осторожно прикрыл до плеч чистой простыней, и коснулась его руки. Она была почти холодной.
- Слышишь меня, Неоптолем! - ее голос задрожал, и она сделала над собою усилие, чтобы говорить твердо. - Я знаю, что ты должен слышать! Я люблю тебя! Ты мне нужен! Держись!
- Царица!
Окликнувший ее сзади голос сперва показался незнакомым, так он был мягок и кроток, столько было в нем тревоги и печали. Но то был голос старого Феникса, и, обернувшись, молодая женщина увидела, что он стоит перед нею, согнувшись в поклоне, чего никогда бы не сделал прежде.
Она поспешно повернулась к старику. За несколько часов его лицо осунулось и казалось теперь еще старше. Он по-настоящему любил своего воспитанника.
- Да, Феникс. Говори, я слушаю тебя.
- Во дворец явился царь Менелай, госпожа. Он просит тебя принять его. Очень просит.
Феникс сделал едва заметное ударение на слове "очень".
На побледневших щеках Андромахи сразу выступил румянец, глаза загорелись.
- Чего он хочет?
- Он просит его выслушать, - старик глубоко вздохнул, бросив взгляд на бесчувственного Неоптолема, и отвел глаза. - И он просил передать, что не имеет отношения к тому, что случилось сегодня в храме Артемиды.
- Ты веришь этому? - спросила Андромаха.
Она видела, что в отношении к ней Феникса произошла явная перемена. Прежде он почти не скрывал, что недолюбливает троянскую пленницу, что его приводит в недоумение, а то и в ужас желание юного царя сделать ее своей женой. Теперь это был словно другой Феникс - он не просто стал с нею почтителен, он искренне ее уважал и надеялся на нее. Что стало причиной? Ее решительный приказ перекрыть вход в бухту, чтобы не выпустить спартанцев из Эпира? Или это произошло, когда она так очевидно показала перед всеми, что стала женой Неоптолема совсем не из корысти?..
- Верю ли я Менелаю? - переспросил Феникс. - О да, царица, я верю ему. У него не было причины убивать Неоптолема. Конечно, он был оскорблен намерением царя отвергнуть его дочь, но, убив его, он бы ничего не выиграл: ему ведь не получить власти над Эпиром, и никто из его родни ее получить не может. Тем более, с какой стати ему совершать это убийство после того, как Неоптолем уже женился на тебе и завещал власть тебе и Астианаксу, когда тот вырастет? Это, напротив, для него опасно. Скорее, если бы он задумал такое подлое дело, то покусился бы на тебя, госпожа.
Феникс говорил очень тихо, чтобы лекари и рабыни, помогавшие им, а также стоявшая у входа стража не слышали его слов. Андромаха поняла, что он поступает правильно, и проговорила тоже полушепотом:
- Тогда кто, по-твоему, это сделал?
Старый воспитатель усмехнулся.
- Я заподозрил бы только одного человека. Но позволь мне умолчать о моих подозрениях - я ведь могу быть и неправ и понапрасну ожесточу твое сердце. Прими Менелая и выслушай его. Я понимаю, что тебе трудно это сделать, он и прежде был для тебя врагом. Но ты теперь наша царица, и сейчас, когда царь находится между жизнью и смертью, тебе надо заботиться о мире на нашей земле. Если за Менелаем нет вины - если ее действительно нет, то нельзя затевать вражды с ним… Мне говорили, что когда-то твой покойный муж, великий Гектор сделал все возможное, чтобы не допустить войны между Троей и ахейцами, но его не послушались…
- Это правда. Хорошо, Феникс, я постараюсь… я сделаю, что смогу. И прошу тебя: будь при мне, когда я буду говорить с Менелаем. И пусть в охране стоит Пандион с мирмидонцами.
Андромаха вновь взглянула на Неоптолема и еще раз коснулась его руки.
- Я скоро приду, - сказала она. - Махаон, прошу тебя, не уходи отсюда.
- Конечно, не уйду, - с некоторой обидой ответил лекарь. - Я и без твоего приказа не ушел бы, царица!
Молодая женщина бегом поднялась по лестнице в свои комнаты и приказала ожидавшей ее растерянной и испуганной Эфре:
- Скорее, подай мне умыться и переодеться - мой хитон весь в крови. И переделай мою прическу, не то она растрепалась.
- Ох, беда, вот беда-то, госпожа! - запричитала старая рабыня, поспешно роясь в сундуке. - Как же они его…
- Он будет жить! - оборвала ее Андромаха. - И не подавай мне темно-синего платья.
Глава 11
Она спускалась по лестнице, шла по коридору в центральный зал дворца, где обычно Неоптолем принимал гостей и послов, с одной-единственной мыслью: как удержаться… Не дать волю гневу и ненависти, не приказать Пандиону и воинам уничтожить ненавистного спартанского царя.
Сейчас Андромаха помнила только одно - этот человек был причиной несчастий, которые она и все, кого она любила, пережили за долгие-долгие годы. С ним было связано начало Троянской войны, именно он солгал Ахиллу, назвав Гектора убийцей Патрокла, и Гектор едва не пал жертвой этой лжи, именно он хотел сорвать переговоры Приама и Агамемнона, именно он вместе со своим братом обманывал Неоптолема, скрывая истинную причину гибели его отца, умалчивая о том, что главной мечтою Ахилла было прекратить войну, а не разрушить Трою… Именно Менелай настойчивее всех требовал от Неоптолема принести в жертву ее трехлетнего сына! И теперь, так или иначе, что бы ни говорил Феникс, Менелай был повинен в покушении на царя Эпира. Из-за него и его дочери пылкий и прекрасный мальчик, который стал ей так дорог, лежал сейчас при смерти!
- Гектор, помоги мне! - прошептала Андромаха, стискивая кулаки, всеми силами взывая к образу своего мужа, которого так и не ощутила мертвым, мысленно прося передать ей волю, выдержку и мудрость, которые так часто помогали ему побеждать.
Она вошла в зал почти одновременно с Пандионом и мирмидонскими воинами, пришедшими сюда со стороны центральной лестницы, и те разом склонились перед нею. Она ответила наклоном головы и подошла к креслу Неоптолема, покрытому огромной львиной шкурой. (Как-то Неоптолем говорил ей, что это - шкура льва, которого его отец убил, будучи семилетним мальчиком и сражаясь одновременно со львом и львицей). Только на одно мгновение Андромаха заколебалась. "Не думай, садись!" - то ли она сама себе это сказала, то ли ей померещился голос Гектора…
Когда спустя несколько мгновений в зал вошел Менелай, сопровождаемый Фениксом, он невольно остановился в дверях, если не потрясенный, то изумленный сверх меры. Царь Спарты никогда прежде не видел Андромаху, лишь слыхал от других о ее красоте, о ее особом, необычайно нежном облике. И он не разочаровался: женщина, что сидела перед ним среди складок светлого меха, была прекрасна. Но она была другая, не такая, как о ней говорили. Все - огненно-алый пеплос, скрывший отчасти хрупкость фигуры, блеск золотого венца над бронзовым блеском волос, спокойная величавость позы, твердый, почти грозный взгляд изумрудных глаз, - все являло царицу, а не троянскую рабыню, из прихоти взятую в жены юным царем. По бокам кресла, немые и напряженные, стояли мирмидонцы, а у ног женщины лежал громадный пес, чей золотистый мех почти сливался с мехом льва. Менелай сразу узнал его - он хорошо помнил Тарка.
Андромаха молчала, ожидая, пока вошедший заговорит первым. Рука царицы лежала на голове собаки, и Тарк, вовсе не обманутый ее внешним спокойствием, был весь напряжен. Менелай прекрасно видел - одно ее, пускай и невольное, движение, и даже мирмидонская стража не успеет остановить ахиллова пса… Да и не станет останавливать!
Он овладел собой и поклонился.
- Я приветствую тебя, царица Эпира, прекрасная Андромаха!
- Привет тебе, царь Спарты, доблестный Менелай! - ответила она. - С чем ты пришел ко мне?
- Прежде всего я хочу узнать от тебя, что с твоим супругом, - тихо ответил Менелай. - Мне сказали, что он жив.
- Он жив, - подтвердила Андромаха. - И я верю, что он поправится.
Она смотрела на спартанского царя, и перед ней тоже представал совсем другой Менелай, не тот, какого она себе представляла (прежде и Андромаха видела его лишь с высоты Троянской стены во время сражений). Он пришел к ней без доспехов и без оружия, в простом темном хитоне и плаще. Золотой венец на пробитых сединою волосах лишь усиливал простоту наряда и подчеркивал бледность лица и темные тени, что легли возле глаз. Печаль и тревога были в его взгляде. Ни надменности, ни злобы, ни хитрости.
- Я тоже надеюсь, что Неоптолем не умрет, - сказал Менелай тем же негромким голосом. - И я прошу тебя верить мне, царица: у меня не было и в мыслях желать его смерти. Я не имею никакого отношения к той подлости, которая совершилась в храме Артемиды.
Андромаха еле заметно сжала пальцы на затылке Тарка, и верхняя губа гигантского пса чуть приподнялась, открывая страшные клыки. Он заворчал и еще сильнее напрягся.