"Спокойно, - сказал себе сержант. - Спокойно…" Огляделся. Никого. Ничего. Было тихо. Безмятежно тихо. Неестественно тихо. Так тихо может быть только тогда… Когда?! Он недодумал эту мысль. Она была слишком немыслима. Вышел на площадку, готовясь встретить любую возможную и непредвиденную опасность автоматной очередью - на поражение. Коротко так и подумал: "На поражение. Без предупреждения". Упасть, прыгнуть, отскочить и - стрелять! - на ходу, на лету, в падении, стрелять короткими, длинными, одиночными…
Немота. Тишина. Даже песчинки под ногами молчали. Странная тишина заполняла пространство. Смутно, как в нокдауне, хотя тело его было напряжено готовностью к бою, в сознание сержанта с толчками его сердца густеющей кровью продвигалась мысль-догадка, мысль-тромб: случилось нечто ужасное, и предотвратить ничего нельзя. Волю сковывало сжимающееся оцепенение беспомощности и страха перед какой-то непонятной катастрофой, непонятной - без имени, без надежды. Молчаливая гримаса смерти на лице погибшего товарища - сержант старался не смотреть туда! - висела сзади, и чья-то невидимая рука сняла ее и протягивала сержанту, предлагая примерить эту фантасмагорическую маску, примерить на себя и оставить навсегда, насовсем…
Нет. Нет! Нет!!!
- Спокойно, - повторял сержант, не замечая, что говорит вслух. - Спокойно…
Произошла какая-то ошибка. Местного значения ошибка. Она будет исправлена - и все встанет на свои места.
Он посмотрел в сторону колонии. Тихо. Слегка, как всегда, курилась стальная труба котельной и водокачки. Ни шума, ни выстрелов не слышно. Ни огня, ни дыма не видно. В слоистом мареве полуденного воздуха дрожали и колебались отдаленные линии рельефа. Дифракция, рефракция… От земли поднимались нагретые солнцем потоки… Все на месте. В белесой дымке, растворявшей черту горизонта, терялась бледно-голубая полоса воды, сливаясь с таким же по цвету небом.
Женщина остановилась рядом и пыталась в его лице найти ответы на безмолвные вопросы. Ей, перепуганной, казалось, что он должен знать нечто большее. Но сержант молчал. Он обычно молчал, и никогда в голову ей не приходила мысль узнать, что это за молодой человек, какой он - хороший или плохой, - ей это было не нужно и неинтересно. Неделю ежедневно она видела его, несколько раз она случайно взглядом встречалась с его взглядом - и только. Безукоризненные, внимательные глаза. Сейчас они были другие, какие, она не знала - в них появилось что-то неприятное. Но здесь он был единственным человеком, кто мог бы защитить ее от собственного страха.
- Пойдемте отсюда! Скорее… - теперь она заторопилась и потянула сержанта за рукав, вынудив его сделать несколько шагов.
- Начальник, а нам куда?
Сержант остановился. Как он мог забыть! Он солдат, прежде всего - солдат. Заключенные стояли, с испугом озираясь на трупы часовых.
- Идите, - сержант освободил свой рукав от ее пальцев. - Мне надо с ними.
Оглядываясь, она медленно отошла, потом заспешила, почти побежала.
"Не спешите! - хотел он крикнуть ей вдогонку. - Далеко не уходите от нас". - Но она бы его уже не услыхала. Он махнул автоматом - повел стволом, отойдя в сторону: пошли, мол! Четверо двинулись. Только Скорпион сидел. Ноги его тоже были связанными.
- Кончай со мной, сержант! Тошно мне глядеть на твою рожу. Никто тебя не обвинит. Стреляй! И мне легче будет.
Скорпион отвернулся.
К сержанту вернулась уверенность.
- Эй! - крикнул он заключенным. - Вернись кто-нибудь сюда, развяжи ему ноги.
Оружие часовых брать не стал: "Может пригодиться при следствии…" - взял только патроны.
Ощущение грандиозного, непонятного и страшного события не покидало сознания, а возрастало и усиливалось, подавляя все остальные мысли. Колония была уже близко, только никакого движения и сопровождающих звуков оттуда не доносилось. Исчез и дым из трубы котельной. Тишина и молчание вокруг заставляли молчать идущих - все прислушивались, невольно осторожным делался шаг. Заключенные шли осторожно и неуверенно. Услышав раздавшийся в этой тишине крик, все поняли, что это кричит ушедшая вперед женщина. Без команды сержанта все замерли. Он метнулся вперед, желая, но пока не зная, как рассчитать свои действия, чтобы блокировать и этих пятерых, и тех, кто нападет, и оказать помощь кричавшей. Она выбежала из-за угла ограждающего колонию забора.
"Ложись!" - крикнул сержант, но она продолжала бежать, а заключенные попадали.
Преследования не было, но женщина бежала мимо, никого не видя. Сержант бросился ей наперерез, остановил ее.
- Что там? Говорите спокойнее.
- Все мертвые… Все лежат мертвые… Все, все! - произнесла и осела на землю без сил и без сознания.
"Если она умрет, то… и мне незачем жить теперь…" Почему это подумал - неизвестно. Подумал - и все. Лихорадочно перебирал пальцами по ее тонкому запястью. Пульса не было. Но увидел на шее слабенькую голубоватую жилку - есть, стал ощущать едва уловимые ритмы жизненных токов. Обморок. Жива.
Но надо было не терять контроля и над окружающим.
- Щуплый! Да-да, ты! Сходи узнай, что там делается!
- Я не пойду, начальник! Я… боюсь.
- А ты? - посмотрел на гробокопателя.
- А я - что, рыжий?
Сержант плюнул с досадой. Оставлять женщину нельзя. Пропади оно все пропадом! Вспомнил, что во фляге должна остаться вода. Побрызгал осторожно на лицо и на шею, смочил ее лоб. Веки дрогнули, она вздохнула и открыла глаза.
- Выпейте воды. Правда, она уже теплая.
Какое это имеет значение? Тьфу! Не то он говорит. "Теплая"! - как будто он мог предложить газировку со льдом.
Она пила, неловко захватив краешек горлышка фляги губами, хотел помочь - наклонил больше фляжку: вода потекла мимо. Надо было приподнять ей голову. Досадовал на себя за неловкость!
Женщина пришла в себя, но забыла, где она и что с ней, и не понимала, о чем ее спрашивает этот человек, но потом опомнилась, повторила, что видела мертвецов, живых не видно.
- Наверно, все умерли. Слышите: никаких звуков…
Она говорила очень тихо. Заключенные встали и приблизились к ним на несколько шагов.
- Назад! - гаркнул сержант и машинально выпустил короткую очередь.
"Не то делаю! Не то… - растерянно соображал он. - Хорошо еще, что не задел никого. Нервничаю. Мог и убить с дуру…" Наверное, он был очень добрым человеком, если так подумал.
- Вы идти сможете? - сержант принял решение. - Или побудьте здесь, спрячьтесь вон в тех кустах и ждите.
- А вы?
- Я посмотрю. Мне надо проверить все…
- Я с вами!
- Встать! - скомандовал пятерым подопечным. - Вперед, марш!
- Куда, начальник?
- В зону. В барак по своим местам.
- Но если там…
- Прекратить разговоры! По два в ряд, Скорпион сзади, и не оглядываться. Шаг в сторону - стреляю.
Солдаты, офицеры, надзиратели лежали неприхотливо и безропотно. Где попало. Как попало. Ничком, навзничь, боком… Жутко выглядела площадка у караульного помещения и контрольно-пропускного пункта - здесь было больше всего неподвижных тел.
- Война, наверно… - предположил кто-то из заключенных то, что было у каждого в мыслях.
- Но какому идиоту вздумалось бомбардировать этот вшивый остров?
- Ничего не разрушено… Только люди…
- Может, газом? Сержант, как ты думаешь?
- Никак! Проходите!
- Куда?
- Повторяю: по своим местам.
Он открыл засовы на дверях КПП, ждал.
- Ты рехнулся, начальник! Там мертвяки, отсюда видно: вон, лежат…
- Проходите, пока я вас здесь не уложил.
Сержант не шутил.
- Отойдите подальше и отвернитесь, - обратился он к женщине.
- Зачем? - не поняла она.
Сержант взял автомат на изготовку.
- Групповое неповиновение - я вынужден…
- Что вы хотите делать? Это бесчеловечно! Они же безоружны!
Ей показалось, что этот солдат сошел с ума. В данной обстановке - совсем не удивительно. Это была какая-то непонятная ей жестокость, необходимость которой она не видела. Обстановку разрядил Скорпион.
- Не стреляй, начальник. Мы повинуемся, - он первым шагнул в зону, за ним прошли остальные четверо.
Сержант запер засовы. Сделал это механически, формально: не мог он один обеспечить охрану пятерых заключенных круглосуточно. Сержант не знал, что произошло на острове и вообще в мире. Не знал, когда сюда придут люди. И придут ли они вообще? Может, сегодня, может, завтра. А может… Доставил заключенных в место их пребывания, не им, сержантом, определенное, но узаконенное, и, сделав это, выполнил последний отданный ему приказ. Если поступит другой приказ - он выполнит и его, а теперь до нового приказа он вправе поступать, как подскажет его гражданская совесть. Но совесть ничего не подсказывала. Этот солдат был хорошим исполнителем приказов - и не потому, что любил их исполнять или боялся нарушить - нет, сержант не любил свою службу, но признал ее необходимость и неизбежность в своей жизни. Служил по поговорке: не напрашивался и не отказывался. К этому он привык с детства, которое без отца и матери было, возможно, немного жестким, но сержант не знал другого. Сравнивать ему было не с чем. Не понимал он хныкающих здоровых юношей, мучившихся в солдатской жизни от неудобств, и не жалел этих "маменькиных сынков". Сочувствовал им в душе, но не жалел, стараясь не быть к ним жестким. Сам он переносил эту жизнь легко, как ему казалось, и спокойно. Иногда было и тяжело. Ну и что? "Жизнь вообще - трудная штука, - думал он. - Все временно, и все неизбежно - и трудности тоже". То, что с ним случилось теперь, было одной из несуразных трудностей жизни, через которую надо пройти.
Он подумал, что неплохо бы найти сейчас кого-либо из живых офицеров, кто взял бы на себя ответственность отдавать приказы и распоряжения, а сержант согласен остаться исполнителем этих приказов. Коллективная воля, сконцентрированная в инструкциях и законах, все то, что касалось его службы на этом острове, было хорошо известно, но в данном случае потеряло свою неумолимую силу и правду, и сержант с тоской сознавал, что желание остаться в гармонии с законом и своей совестью будет нарушено не по его вине. Даже в этих необычных обстоятельствах те пятеро не могут быть его друзьями и товарищами. Уйти с этого острова не смогут, но, вероятно, попытаются. Почему же он растерялся и не знает, что делать? Надо все предусмотреть. Эх! Найти бы какого завалященького, живого лейтенантика… Но, видно, придется обходиться собственными силами и разумом.
Собрать оружие. По крайней мере - все патроны, пока Скорпион не одумался и не начал действовать.
Вахтенный на КПП лежал в углу между столом и стеной, и сержант довольно долго провозился, пока расстегнул кобуру и вытащил пистолет: он хотел это сделать осторожно, чтобы не слишком беспокоить покойника.
На улице женщина настороженно ждала его появления. А после недавнего намерения сержанта расстрелять заключенных он ей стал казаться таким же страшным, как все, что она видела вокруг. Он, не понимая ее отчужденности, относил ее состояние к общей растерянности перед ужасающим видом смерти, овладевшей островом. Не зная, как ободрить ее - да и можно ли было этого достигнуть? - сказал только:
- Держитесь. Мне надо обойти все.
И пошел, осматривая все помещения штаба колонии, квартиры офицеров и вольнонаемных служащих. Трупы, трупы, трупы… Похоже было, что умерли все одновременно в результате какого-то сверхмощного излучения. При виде мертвых женщина вздрагивала, приближалась вплотную к сержанту и ни на шаг не отходила, кроме тех случаев, когда сержант приближался к лежащим. Преодолевая страх и напряженное отвращение к смерти, он иногда поворачивал тела, чтобы взять у мертвецов ненужное им оружие или убедиться, что оружия нет. В голове его цедились, обрывались и падали повторяющиеся капающие мысли: текли - падали - расплывались, соскальзывали - исчезали, появлялись вновь. Кап… кап… кап-кап!.. кап… Где-то висела ледяная мокрая и скользкая глыба страха, от нее струилось холодное проникающее скольжение. Он не видел эту глыбу, но ощущал змеиное присутствие, угрожающую затаенность бесплотного чудища - в обычной жизни оно называлось абстрактно: с м е р т ь. В своем апофеозе смерть превратилась из абстрактного понятия в реальное ощущение неотвратимости, она была слишком огромна и несоразмерна с коротеньким отрезком времени, который в сознании определяется словом ж и з н ь, и поэтому терялся смысл и понятие последнего.
Огромная и несоразмерная с человеческим телом смерть умудрилась спрятаться в неподвижности его бывших товарищей, друзей, сослуживцев. Кого-то при жизни он уважал, к кому-то не проявлял большой приязни, но сейчас не смог бы определить своего к ним отношения. Все как-то отдалились, отделились, отгородились стеной молчания и неподвижности, заглядывать за которую было неприятно и бестактно. Ему было тягостно и неловко глядеть на мертвецов, потому что в смерти чувствовалось презрение и высокомерие к нему, живому. Иногда казалось, что мертвецы только притворяются мертвыми: они затихают, замирают в неподвижности при его приближении, а стоит удалиться - они оживают, двигаются и разговаривают, играют в игру неуклюжую и бессмысленную. Недоумевал: зачем и кому это нужно? Он гнал эту глупую мысль и в то же время хотел, чтобы так оно и было, чтобы это было только игрой, чтобы мысль его не обманывалась и оказалась истиной, и каким-то чудесным образом восторжествовала над жестокой ложью смерти. Он понимал, что желание его наивно: есть одна правда, это либо правда - жизнь, либо правда - смерть. Но дикарское любопытство к жизни хотело и в смерти видеть всего лишь игру в неподвижность. Хотелось тайком оглянуться и поймать притворщиков, разоблачить их неумные шутки, увидеть, как они, стряхнув с себя оковы неуклюжести, двигаются и улыбаются. Но сержант боялся оглянуться, боялся не их, а того, что реальность и воображение могут соприкоснуться, а раздвоенное сознание уже не отличит одного от другого.
Во дворе казармы за врытым в землю столом на лавочках сидели четверо солдат в естественных позах играющих в домино людей, напряженно и молча ожидая очередного, вероятно, решающего хода. Неестественным было только молчание: это же не шахматы, а домино. Облокотившись на доски стола, игроки держали в пальцах фишки домино, пряча их друг от друга. Увлеченные своим делом, они не замечают его, сержанта, или не хотят замечать. Он остановился и замер в ожидании, что-то соображая, только не в силах сообразить. Послышался костяной звук упавшей игральной таблички. Один из игроков шевельнулся, рука его соскользнула со стола, и тело стало клониться на бок, словно игрок хотел поднять оброненную фишку.
Женщина вскрикнула.
А сержант отшатнулся. Бежать! Бежать, лишь бы не видеть этой партии в домино, продолжавшейся уже не здесь, а где-то там, по ту сторону разумного. Бежать, пока тот, кто наклонился под стол, не выпрямился, подняв игральную кость, и не стукнул ею по столу, не сказал по-мертвецки леденяще и пронзительно: "Ры-ба…"
Бежать!
Но, уцепившись за плечо сержанта и запутавшись рукавом в карабинчике ремня автомата, на нем безжизненно повисла женщина. Он рванулся, рукав затрещал, разрываясь, женщина упала. Сержант пришел в себя и остановился. Доминошники мертвые… Она живая… Он живой… Ей нужна его помощь. Бежать некуда. Главное, не сойти с ума. Не сойти с ума… Если он об этом подумал, значит, еще не… Это - хорошо. А почему: хо-ро-шо? Что хорошего? Может, лучше - сойти?! Может, он уже?! Нет! Это - ужасно, все это ужасно, но еще ужасней будет, если он с о й д е т. Это только кажется, что сумасшедшие ничего не сознают и не мучаются. Никто не знает, что они чувствуют. Может быть, это высшая и последняя ступень разума. Дураки с ума не сходят, им просто не с чего сходить. Но тогда зачем бояться за этот ум. Надо быть мудрым. Но… "Во многой мудрости много печали". Может, не прав тот, кто это сказал? Мертвым легче. Эти четверо сейчас ничего не знают, ничего не испытывают, ничего не боятся. Не боятся того, что случилось, и того, что может случиться. Но чего боится он, живой? Того, что уже случилось? Или того, что может случиться? Мертвые не знают, что они мертвы. Он знает, что когда-нибудь умрет. Только не теперь. Сейчас он еще жив.
Пусть они играют в безобидную игру домино. Один склонился под стол. Только бы он не встал и не сказал: "Ры-ба…" Если это произойдет, тогда - все! Тогда надо кончать. Нет, мертвец не встает и не шевелится. И остальные не выражают нетерпения. Они спокойны. Им незачем суетиться, их игра уже не окончится, она бесконечна…
Вот дверь казармы. Открыта одна створка.
Сержант протискивается в дверь с ношей на руках. Что-то не дает пройти. A-а… Это ствол автомата зацепился. Поправил. Прошел. Дневальный за столом, склонился, задремал что ли?.. Фу! Потом, после… Дальше. Командир команды здесь или… Опять! Он же видел его: командир дома лежит с обострением язвы. И зачем он на этот остров приехал с язвой? Скрывал, наверно. Здесь больше платят. А жена у него красивая, на фотографии. Ей, наверное, мешала его язва. Но разве язву вылечишь большим служебным окладом? Нет, конечно. Может, от того и язва. У командира два дома: один там, где жена, - далеко, а другой - здесь. Фактически - ни одного.
"А вот и мы дома, - подумал сержант, занося женщину в комнату, где размещалось его отделение. - Правда, это - не дом, это моя кровать только. Даже не моя… Полежите здесь. Жилка бьется? - он посмотрел и легонько потрогал рукой эту маленькую жилку, на шее у женщины. - Бьется. Ну и хорошо. Полежите, а я осмотрюсь…"
Сержант обошел казарму и спустился на первый этаж. Никого, кроме дневального, в здании не было. Он подошел к двери кладовой, где старшина хранил хозяйственное добро. Подумав немного, снял с автомата штык-нож и взломал замок.
"Не сердись, старшина, - мысленно извинился он. - Никому это теперь не нужно. А мне необходимо сменить белье. И ей постель, а то ведь неудобно… Что еще? Аптечки. Пригодятся. А это? Ху! Спирт. Как его майор пил? Может понадобиться…"
Женщина пришла в сознание и уже сидела на кровати, поджав ноги. Когда открылась дверь, она вскочила и взвизгнула, но, узнав сержанта, успокоилась. Он сложил на стол все, что принес. Она ничего не понимала, да и сержант ничего не понимал, но, поймав себя на этой безнадежной мысли, сделал вид, что понимает - ведь надо было оставаться разумным! - и поэтому сказал:
- Тут вот белье… Заменить надо.
- Зачем?
- Вы здесь будете… - и добавил: - Пока…
- А где мы?
- В казарме. Это моя кровать. Но вы можете выбрать любую.
- А вы?
- Что я?
- Вы где будете? Вы уходите?
- Нет. Я не ухожу. Мне идти некуда. Я запру в казарме двери и буду в соседней комнате.