– Allez! Allez! – хрипло кричали у него над ухом почему-то с чудовищным немецким акцентом.
– Тикайте! Мадам, мсье! Тикайте!
Этот родной возглас умилил Шурку. Он обернулся через плечо и увидел улана в грязной от гари форме. Тот уже поймал пару несчастных и нес их подальше от галереи.
Рыжий врезался в толпу безумных нимф, как вепрь, и грозным рыком погнал их перед собой прочь от веранды.
Бенкендорф один вбежал под своды. Там было темно и даже нежарко. Сполохи пламени с улицы освещали погребную черноту. Внизу, у основания одной из приземистых колонн, полковник заметил Яну. Она сидела, согнувшись и обхватив голову руками. Ее посеревшие губы что-то шептали.
Шурка с ходу отвесил ей несколько пощечин, чтобы вернуть к реальности, а потом схватил за руку и потащил за собой. Только на улице ему удалось сграбастать графиню в охапку. Галерея уже оседала. Послышались треск и грохот. Но Бенкендорф не оборачивался. За воротами посольства он поставил Яну на ноги. Бедняжка напоминала бабочку с обгоревшими крыльями. Атласные лоскутки ее платья трепал ветер.
– Ты цела?
Пани шатало. Она наглоталась дыма. Лицо было чумазым. С шеи пропали бриллианты. В суматохе графиню ограбили. Чернь перелезала через забор и без зазрения совести обирала погибших.
– Вы живы? – раздался сзади возглас по-французски. – Мы думали, вас завалило.
К Бенкендорфу с самым дружелюбным видом подходил улан. Но, узрев оборванную графиню, вдруг остановился. Побледнел, насколько это было заметно под гарью, и резко обратился к ней тоном, не допускающим возражений. Они быстро заговорили по-польски. Александр Христофорович ничего не мог понять. Зато жесты обоих были весьма красноречивы. Улан, вернее уланский генерал, как стало ясно по остаткам золотого шитья на форме, требовал от дамы немедленно уйти и упрекал за легкомыслие. Принцесса защищалась, всем видом показывая: вы мне не муж и не старший. Он кипел и выходил из себя: нет, старший и в отсутствие мужа отвечаю за вас!
Наконец, потеряв терпение, поляк вцепился графине в локоть и поволок за собой, демонстрируя негодование брата или кузена. Словом, родственника. Сомневаться не приходилось. Бенкендорф даже не попытался воспрепятствовать ему.
– Пойдем, пропустим по стаканчику, – за его спиной переминался с ноги на ногу рыжий. – Пожарные без нас разберутся.
Полковник согласился. Сегодняшнее приключение следовало залить, и немедленно. Он сказал об этом собеседнику. Шутка понравилась.
– Ней, – сообщил тот, протягивая ладонь величиной с заслонку.
Ноги у Шурки подкосились. Храбрейший из храбрых! Рыжегривый лев! Судя по простецкой физиономии, не врет.
– Вы русский? Из новичков? – ворчливо осведомился маршал. – Я уже отвык, что меня не узнают.
Не узнают? Впервые видят!
Они побрели вниз по улице, обмениваясь репликами насчет пожара.
– Вы заметили, как мало людей вообще сообразило, что делать? – возмущался Ней. – В вашей стране пожары, наверное, редкость?
– Почему?
– Закидал снегом – и точка.
Шурка заверил, что пожары у нас ого-го, и от копеечной свечи Москва сгорела.
– У вас все ого-го, – неодобрительно буркнул спутник. – Ваш посол ведет себя, как дурак на ярмарке. Вздумал мне доказывать, что французы не умеют воевать.
– И что? – обреченно осведомился Бенкендорф, хорошо представляя отца-командира в позе нападающего.
– И ничего. Получил в ухо. Послезавтра деремся на саблях.
Полковник спал с лица.
– Он сперва кричал, что не может дуэлировать с сыном бочара. А я ему сказал, что маршал Франции никому не уступит.
Спутники уже дошли до трактира. Было часа четыре утра. На улице начал появляться народ. Зеленщицы с тележками. Овернцы, развозившие воду. Маршала узнавали и, несмотря на странный вид, – вот только что с погрома – почтительно кланялись, давали дорогу. А трактирщик, намеревавшийся закрывать заведение, распахнул обе створки двери и растекся по полу лужей сладкой наливки.
– Помиритесь с послом, – осмелился просить Бенкендорф. – Петр Александрович хороший человек. Ему трудно здесь дипломатом. Он генерал. Привык командовать, а не шаркать ножкой.
Ней всей пятерней поскреб затылок.
– Я готов пойти на мировую. Император просит не задевать новых союзников. Но вы мне поклянитесь честью, что посол больше ни слова не скажет о реванше.
Они сидели за длинным, гладко оструганным столом без скатерти и поочередно подливали в глиняные кружки портера.
– У папаши Трюдо всегда контрабанда, – подмигнул Ней. – Хоть мы и не в ладах с Англией… Кстати, вы тот самый русский, который связался сначала с Дюшатель, а потом с Савари? – в голосе маршала звучало неодобрение.
Шурка кивнул.
– Гнусные бабы, – покачал головой собеседник. – Бегите, пока можете.
* * *
"Я познакомился с графиней Висконти, крупной и красивой пятидесятилетней женщиной, которая еще могла внушить желания и испытывала их сама. Мадам Савари не простила мне этого и не упускала случая отомстить".
А. Х. Бенкендорф
Уже на следующий день Бенкендорф осознал правоту слов Храбрейшего из храбрых. Едва он уговорил Толстого не драться, как прислали записку от его смуглой метрессы с требованием немедленной встречи.
От посольства до особняка Савари было рукой подать, и обычно полковник возвращался домой под утро, даже не нуждаясь в коляске. Он поспешил к ненасытной Аделаиде, воображая, как расскажет о своих вчерашних подвигах. Но встретил самый колючий прием за весь месяц знакомства.
Его дама пылала жаждой мщения и походила на Медузу-Горгону. Правда, черные кудри не поднимались над головой в виде змей. Но темный ореол вокруг лица способен был превращать мужчин в камень.
– Разве вы не знали, что и я была там?
Он не знал. Честно. Не заметил при выходе дам в зал. А дальше такое началось…
– Я кричала! Я звала на помощь! Мне на руку упала свечка!
"Некоторым люстры на головы падали. Упокой, Господи, их души!"
– А вы предпочли спасать других! Помоложе!
Обвинения были тяжкими. Бенкендорф попытался оправдаться. Но тщетно.
– Вы спасли эту дрянь Джузепину! Такой подлости я от вас не ожидала!
Оказывается, мадам Савари больше беспокоило спасение соперницы, чем возможность собственной гибели. О, женщины, ничтожество вам имя!
Шурка был проклят. Записан в число врагов и изгнан с позором. Может, он ей просто надоел? Гнев, во всяком случае, был правдоподобным. А зависть, затаенная с этой минуты, – обжигающей. Мадам Савари не отпустила любовника легко, как ледышка Дюшатель, а сумела ославить у дамской половины двора самыми грязными сплетнями.
Ему никогда бы не отмыться, если бы в тот же день не произошло события, поднявшего Шурку еще на несколько ступеней вверх. Когда он, обескураженный, вернулся в посольство, доложили, что адъютанта ожидает посетительница.
Графиня Висконти решила сама приехать за своей стрелой. При свете дня Бенкендорф рассмотрел ее как следует и должен был констатировать, что время иногда делает исключения, щадя самых прекрасных. Эта женщина казалась свежа, как роса, хотя ей уже перевалило за пятьдесят и она этого не скрывала. Но юношеское проворство вкупе с дивной кожей и налитым телом заставляли забыть о возрасте.
Привыкнув потакать всем своим желаниям, Джузепина взяла нового любовника из любопытства. И оба тотчас поздравили друг друга с удачным выбором.
– Я не отдам вашу стрелу. Она застряла у меня меж ребер.
Шурка потерял украшение еще вчера в суматохе, и дама это знала. Но галантный комплимент сделал ему честь, и графиня уехала, предварительно условившись о следующей встрече.
Услышав имя новой пассии своего адъютанта, Толстой только присвистнул.
– Вы так доберетесь до Жозефины! А дальше вас выловят из Сены с веревкой на шее.
– Боюсь, Савари уже намылила эту веревку, – рассмеялся Бенкендорф.
– И я боюсь, – серьезно признался посол. – Через неделю отправлю вас с поручением в Италию. Голубчик, бога ради, не натворите дел!
* * *
"Мне удалось посеять убеждение, что везде и всюду, там, где собирается четверо, непременно есть и мои люди, обязанные наблюдать и подслушивать".
Жозеф Фуше
Теперь Бенкендорф сидел в кафе с Нессельроде и всеми силами изображал паиньку. Игры? Займы? Это не к нему.
Над парком скопилась грозовая туча, и жар разразился ливнем. Мимо них проносились стайки испуганных женщин, одной рукой подбирая платья и так натягивая мокрую ткань, что она чуть не лопалась на бедрах. Счастливая мода не позволяла иметь в кармане ничего, кроме тоненького платочка, – даже он становился виден и пятнал собой безупречную грацию.
– Неужели Талейран служит нам? – зевнув, спросил полковник.
– Тихо! – в ужасе простонал его спутник.
– После Тильзита?
– Именно. Он гений. И угадывает развитие событий на несколько лет вперед. Я должен присутствовать при его карточной игре.
Собеседник был готов согласиться и даже оказать помощь, несмотря на острую неприязнь к личности и методам Карла. Но его останавливала сумма.
– Я дал слово не играть, – признался он, – и, конечно, не занимать для этого. – Кому дал, само собой разумелось. Вдовствующей императрице, отчитываться перед которой придется в каждом потраченном рубле.
Нессельроде едва не заплакал от злости. Назвать этого задиру и героя-любовника маменькиным сынком язык не поворачивался. Тем не менее, если полковник обещал самой Марии Федоровне, он не станет входить в серьезные долги. А двести золотых на дереве не растут!
– У меня нет желания шантажировать вас, – протянул Нессельроде. – Тем более втягивать в игорные долги. Но поймите, Александр Христофорович, – его голос стал вкрадчивым, как мяуканье кота, обнаружившего на земле подойник с молоком, – вы не оставляете мне выбора.
Пальцы секретаря разогнулись и снова сжались. Бенкендорф был готов поклясться, что видел спрятанные в подушечках ногти. Длинные, розовые и хорошо заточенные.
– Я ума не приложу, почему вы обходите гробовым молчанием свои приключения в Мемеле? Для вашей миссии известие о королеве Луизе было бы много полезнее, чем о польской графине третьего разбора.
Полковник в ужасе воззрился на собеседника. Откуда тот… Долли, больше некому. Она же клялась!
– У вашей сестры тоже есть свои тайны, которые она хотела бы сохранить, – промурлыкал карлик. – Горячая головка. Холодный муж…
Он не договорил. Шурка выбросил вперед руку, и его пальцы сжались на шее секретаря. Как приятно чувствовать кадык врага в собственной горсти!
– Если ты, мразь, хоть одно слово… о моей сестре… или о королеве…
Его остановило спокойное, даже благодушное выражение лица Нессельроде. Тот не бился, не звал на помощь, даже не задыхался. Просто покраснел от натуги и выдувал воздух своим чудовищным носом. Насос, ей-богу!
– Все ваши тайны останутся с вами, но помогите и мне. Дошло до того, что люди Фуше следят даже за руками игроков. Мы не можем ничего передать друг другу. Пустяковая записка с перечнем ставок и та вызывает подозрения!
Бенкендорф уже отпустил шею собеседника, и посетители за соседними столиками, всполошившиеся, было, из-за драки, вернулись к своим разговорам.
– Хорошо, я помогу вам, Карл Васильевич, – выдавил из себя полковник. – Только из ревности к общему делу.
"Ну разумеется!" – секретарь смерил его победным взглядом.
– Я займу для вас триста наполеондоров…
– Четыреста.
"Вот прохвост!"
– Но отдавать вам придется из посольских денег. Ведь у меня нет.
По умильной физиономии Нессельроде было видно, что отдавать тот не собирается. Обещал сохранить тайну – этого достаточно. Шурка поник.
– Услуга за услугу, – секретарь наклонился вперед. – Раз уж мы теперь друзья…
"Храни Боже!"
– Думаю, вам полезно знать. Вы ищите человека, который поддержит непосредственную связь между двумя императорами…
Осведомленность делала секретарю честь.
– Вы перебрали любовниц Бонапарта. Но тщетно, – продолжал Карл. – Дюшатель подходила по всем статьям. Выдержана. Скрытна. Говорят, умна. А мальмезонские прятки от Жозефины – прекрасная школа. Но нет. Наполеон ей не доверяет.
Бенкендорф уставился на секретаря ненавидящим взглядом. Опять этот выскочка знал больше него!
– Ход с Савари тоже выглядел удачным. Она, не вызывая подозрений, может отправиться к мужу в Петербург. Ее кандидатура обсуждалась, но была отвергнута из-за связи с оппозиционными салонами. Остра на язык. Несдержанна. Лишена уважения к императору. Вы верно сделали, что покинули ее.
Шурка не предполагал, что его хаотичные действия можно уложить в систему и даже найти им логические объяснения. Каждый судит по себе.
– Единственная ошибка – графиня Висконти. Любовницу Бертье никогда не пошлют в Петербург. К тому же она итальянка. А между тем все это время у вас перед носом маячил правильный ответ.
Бенкендорфа бесил тон превосходства, но он заставлял себя слушать.
– Для поддержания личной дружбы императоров нужен человек, умеющий играть роли. Актер. Вернее, актриса. Женщина. И женщина красивая. Которая могла бы стать одинаково близкой как к одному государю, так и к другому. Понимаете?
Полковник начинал догадываться, но не мог поверить в столь простое решение.
– А ведь она уже пыталась объясниться с вами, – укорил Нессельроде. – Обратить на себя внимание. Во время нашего первого же пребывания в Фонтенбло. Мне назвать имя?
Бенкендорф был раздавлен и унижен. У него не только отобрали деньги, но и выставили дураком!
Жорж. Мадемуазель Жорж. Великая трагическая актриса. Она сама искала его и делала намеки, прозрачнее некуда. А ее недогадливый поклонник с ума сходил от желания обладать своим идеалом. Носил цветы. Засыпал записками. Умолял о встрече.
Флер, окутавший царицу подмостков, пал. Шурка мог ногой открыть дверь в ее гримерку вместо того, чтобы подыхать на пороге.
Глава 5. Ипполиты
"Я мечтал только о ней и искал способы овладеть ею".
А. Х. Бенкендорф
Конец 1807 г. Париж.
Слова Нессельроде воскресили цепь воспоминаний. Вот полковник вскоре после приезда в театре "Франсез". Его богиня готовится исполнять Федру. Он много слышал и уже заранее потрясен.
Бенкендорф стоял в партере, и зал был так полон, что только двое зрителей решились втиснуться после него. Работая плечами, полковник пробился к рампе и был буквально впечатан животом в бортик оркестровой ямы. Еще немного, и его кишки полезли бы через открытый рот. Весь зал колыхался на ногах, ибо за чужими головами невозможно было разглядеть сцену. Сидели только в ложах, но туда набилось столько гостей, что дамы, как грозди искусственных цветов, перевешивались через бортики и могли рухнуть прямо на подмостки.
Казалось, на знакомую пьесу Расина незачем давиться, но зрители шли, словно паломники в Копостелло. Шум стоял такой, что Бенкендорф уже пожалел о потраченных деньгах: он не услышит ни слова! На балконе кому-то сделалось дурно. Водоворот закружил несчастного и выплюнул из театра.
Ударил гонг. Один, другой раз. Алый занавес, расшитый золотыми пчелами, поехал в сторону. Голоса не стихали. Напротив, начались хлопки. Сначала жидкие. Потом все громче, чаще, и, когда от них уже дрожали стены, в глубине сцены, под картонной аркой появились две фигуры.
Старуха Энона вела под руку несчастную Федру, которая, спотыкаясь, точно слепая, влеклась за своей провожатой. Рукоплескания переросли в овацию.
– Жорж! Жорж! – кричали зрители и от восторга топали ногами.
Царица Афин остановилась почти у рампы и слабым голосом начала монолог, так растягивая слова, будто пела. И сразу глубокая тишина рухнула на зал.
Ничего, кроме этого тихого, сбивающегося речитатива, не было слышно. В словах звучала настоящая скорбь, и, задрав голову вверх, полковник был потрясен, как измучена женщина, сжигаемая противоестественной страстью – запретной любовью к своему пасынку Ипполиту.
От всей души хотелось поймать паршивца и открутить ему уши. Федра развернула пурпурный плащ, закутывавший ее с головой, он рухнул к ногам, и из него, точно из сердцевины бархатной розы, поднялось белое пламя. Царица была в длинной тунике, перетянутой под грудью, и в маленькой золотой диадеме, поддерживавшей густые черные косы.
Никогда в жизни – ни до, ни после – Александр Христофорович не видел такой ослепительной, такой торжествующей красоты. Кто сказал, что эта женщина – француженка? Она гречанка. Ожившая статуя. Кора. В ее ушах еще щебечут мертвые соловьи Эллады. Ее босые ноги ступали по камням Акрополя. Она резвилась с нимфами на полях Элевсина и предавалась неистовствам в толпе менад.
Все это пронеслось в голове у потрясенного полковника, который не мог оторвать глаз от мощной фигуры царицы. На мгновение ему показалось, что актриса на котурнах. Но Жорж сделала еще шаг к рампе, обнажив ступню в плотно ошнурованной сандалии с золотыми вкладками. Такие женщины могут править квадригой. Стоять на постаментах. Или сотрясать зал неожиданно набравшим силу голосом. Трубы Иерихона гремели тише!
Теперь уже стены тряслись от голоса примы.
Явился Ипполит. В афише было сказано: господин Дюпор. Ничего не говорящее имя. Ничтожная личность. Длинноногий, как танцовщик. Ко всему равнодушный кроме своих отточенных жестов. Он слушал излияния Федры рассеянно и только занимал живописные позы, чем несказанно бесил зрителей.