Александр Христофорович осторожно вздыхал. Под мундиром и рубашкой его торс украшали бинты. Он не был уверен, что поступил правильно, поколотив де Флао. Все-таки существуют правила благородного боя… Но именно теперь, при виде плачущей Яны, готовой разорвать его, защищая подлеца, Бенкендорф вдруг понял, почему поступил именно так. Он бил не де Флао – себя. За прошлую и будущую грязь. За все, чего уже нельзя исправить.
Ночью в посольстве доктору пришлось наложить два шва. Толстой в гневе чуть не поднял на ноги полицию, потому что адъютант, конечно, сказал, что на него напали возле Нового Моста и отобрали кошелек.
Ничего, до свадьбы заживет!
– Я просила его не трогать! – рыдала графиня. – Он отец моего будущего ребенка!
– Чем скорее ты об этом забудешь, тем лучше, – холодно оборвал ее Бенкендорф.
Яна замотала головой.
– Я никогда, никогда не забуду этого! Ты мой враг!
Не слушайте женщину в истерике. Она сама не понимает, что говорит. А потом не помнит и удивляется, на что вы обиделись.
– Яна, я всегда был и останусь твоим другом, – полковник взял принцессу за плечи. – А теперь марш домой собирать вещи.
Он ушел, оставив рыдающую графиню между двух колонн и углового дивана, хоть отчасти скрывавшего ее местопребывание. Мимо проходили люди: придворные, слуги, гости. Ей было все равно. Там нашла ее маркиза де Суза и увезла подальше от скандала.
А вечером Александр Христофорович получил записку. Некая дама под вуалью просила ее принять. Он решил, что это Жоржина, и уже приготовился оправдываться. Почему ушел со спектакля? Где пропадал двое суток?
Но женщина, вошедшая в комнату, была хрупкой и невысокой.
– Вы, без сомнения, узнали меня, – молвила она тихим голосом.
Вуаль упала.
– Ваше королевское величество…
– Можно мне сесть? – Ортанс дрожала от волнения. – Дайте воды.
Бенкендорф подал стакан.
– Лучше коньяку?
– Нет-нет. Это лишнее, – она оправила платье. – Я приехала поблагодарить вас. Странно, правда?
Полковник подтвердил.
– Вы могли его убить. Не убили.
"Поучил малость".
– Эта бедная женщина… графиня Потоцкая. Она, наверное, думает, что я – препятствие ее счастью?
– То, что она думает, не должно вас тревожить, – мягко сказал Александр Христофорович. – Ведь он любит вас и с вами остался.
– Он любит мое положение, – вздохнула королева Гортензия. – Не думайте, будто это для меня тайна. Нет. Я с детства воспитана принимать обстоятельства и подчиняться им. Когда нашего отца казнили… ни за что… Я помню тюрьму, где мы были с мамой. Где маму надзиратели… И она сама отвлекала их, чтобы они не тронули меня. А мне было одиннадцать лет.
Ортанс заплакала, но быстро взяла себя в руки.
– Теперь все лучше. Что бы ни происходило – лучше. Даже когда меня в горячке избивал муж. Он ведь просто ревновал и был груб. Не более. Но только в объятиях Шарля я почувствовала себя живой. Словно прошлое отпустило. Это дорогого стоит. Понимаете?
Бенкендорф все-таки налил ей коньяка. И Гортензия осушила его залпом, как пьют маркитантки. Не приходилось удивляться, откуда у этой хорошо воспитанной женщины такие привычки.
– Поэтому я благодарна ему. Даже если мое высокое положение перевешивает в его глазах любовь. Он давно неверен. Я знаю, но молчу. Боюсь его потерять. Но вы поймите, – она протянула тонкую, желтовато-матовую, как у матери-креолки, руку и коснулась пальцев полковника, – так приятно, чтобы кто-то заступился за тебя. Я знаю: вы заступились за другую, за графиню. Но и за меня тоже. Спасибо.
Она быстро достала из круглой тюлевой сумочки перстень, целиком выточенный из зеленоватого нефрита.
– Это с родины моей мамы. Там всегда солнце. Возьмите на память обо мне и подарите той женщине, на которой захотите жениться, – королева Гортензия встала. – Не провожайте. Я не предупреждаю о скромности.
Глава 8. Принцесса Мандана
"Ограничения меня весьма стесняли и, обманув ее, я испытывал удовольствие".
А. Х. Бенкендорф.
Скромность он, конечно, сохранил, но на следующий же вечер передарил перстень Жоржине.
– Что за безвкусица? – возмутилась та. – Можно подумать, что его резали дикари! Ни красоты, ни благородства линий. Где ты его взял?
– Не хочешь, не надо, – обиженный полковник спрятал нефрит в кармане. Он вовсе не был уверен, что Жоржина должна стать его женой. Минутами она вела себя, как прачка.
– Да и стоит, наверное, три франка! Где ты вообще шатался?
Бенкендорф вскипел.
– Цена вещи определяется не только материалом и работой. Но и связанными с ней воспоминаниями.
– Только не говори, что его носила твоя матушка!
"Боже упаси!"
– Я понравлюсь твоим родным?
– Не думаю.
– Где ты все-таки был?
Жоржина ловко сновала по лицу пуховкой, нанося непробиваемый слой пудры. Все мысли, сомнения, неудовольствия стирались им, как грязь губкой.
– У меня много дел в посольстве.
– Дел? Или делишек? – Она испытующе уставилась на любовника, который прекрасно понял, какие именно "делишки" имелись в виду.
– Разве мы заключили договор, лишивший меня права на иные привязанности?
Он недоговорил. Звучная пощечина, как хлопок выстрела, прорезала воздух. У Жоржины была тяжелая рука. Полковника чуть не скособочило.
– Тебе надо выступать с гирями. А если ты лишишь меня зубов?
– Поделом, развратник! Я не могу верить ни единому твоему слову.
А он мог?
Назвать их отношения сложными? Запутанными? Противоестественными?
Что странного – влюбиться в актрису? Увезти ее за тридевять земель? А с ее стороны – что нового желать выйти замуж за человека с состоянием и титулом? Пусть и в снегах России. Хорошо, не в Турции!
Но был ли то их случай? Оба исполняли миссию. Играли с самого начала. Роль предполагала любовную связь, которой оба отдались не без удовольствия. Но полковник и до встречи был горячим поклонником божества по имени Жорж. А после – стал ее рабом. Почему нет? Она играла неотразимых женщин и вне сцены чувствовала себя такой. Ей легко было разжечь пыл, мучить, охлаждать. Снова вознаграждать за преданность не каскадом ласк, а царственным позволением любить себя.
Пока Бенкендорф ездил в Италию, он каждый день боялся, что ему изменяют, не имея при этом права требовать верности. Он заблудился среди кулис. Не чувствовал, где кончается сцена. Что для любимой правда и всерьез. Поминутно Шурке казалось, что Жоржина рассмеется ему в лицо и напомнит о начальном договоре.
Она вела. Безусловно. Даже вспышки ревности, которые себе позволяла дива, случались для того, чтобы держать поклонника на взводе. Не позволять расслабиться. Едва он восставал, Жоржина обращалась больной, покинутой, слабой. И любовник поджав хвост бежал обратно: утешать, закрывать собой, лелеять.
Он потерял себя. И это было мучительно. Попытка обрести свободу – путем нового, мнимого романа – провалилась с треском. Дива оказалась во всеоружии. Бунт на коленях – вот как назывались его порывы поставить подругу на место.
На балу у принца Мюрата полковник приметил мадам Кассани – итальянскую чтицу императрицы Жозефины и очередную минутную связь императора. Она возбудила его интерес своей милой, нездешней красотой. Сколько бы француженок ни носили черные локоны и ни блестели глянцем шаловливых глаз – все казалось заемным. В итальянке те же черты были естественны.
Головка, убранная флердоранжем, полные плечи, светившиеся под газовой дымкой шарфа, лицо в форме сердечка со вздернутым носиком, со сладкими, словно обмазанными леденцом, губами.
Бенкендорф соблазнился. Во время мазурки совершил чуть более смелый захват. Был одобрен и сделал предложение, от которого, по его мнению, ни одна дама не могла отказаться. Мадам Кассани смутилась и потупила бархатные очи. За ней следили, точно загонщики берегли дичь для императора. Отказаться она не хотела, но просила об осторожности.
– Договоримся через Дюшатель, – шепнула чтица. – Она все устроит.
Пришлось посетить Дюшатель и заплатить пошлину. Не без удовольствия, конечно.
Они договорились, что во время маскарада фрейлина привезет Кассани в театр, в свою ложу, и оставит там на час. Полковник дал слово вернуть чтицу не позднее девяти, но заранее знал, что не сдержит его, и получил ключ. Потом сказал Жорж, что у него полно писанины к отъезду курьера. До поздней ночи будет в посольстве и только под утро, возможно, приедет к ней. Ничего не обещал: дела, дела, дела…
Королева сделала вид, что верит. А Шурка – что не обеспокоен ее скрытой тревогой. Под ложечкой у него посасывало от возбуждения.
В шесть он был у подъезда оперы. Отослал карету и начал слоняться по вестибюлю из угла в угол, встречая множество знакомых и раскланиваясь направо и налево. На него посматривали с любопытством, точно ожидая, что нового выкинет этот русский адъютант.
Дюшатель с подругой в маске явилась за четверть часа до начала. Бенкендорф врезался в них, извинился. Старая любовница передала ему руку новой и повторила требование вернуть даму на прежнее место в условленный срок.
Пальцы прекрасной итальянки впились в локоть полковника. Пара начала подниматься по лестнице к вожделенной ложе. Уже шум в фойе отхлынул от них. Уже второй ярус манил распахнутыми дверями отдельных кабинок. Уже мадам Кассани чувствовала себя в безопасности. А Шурка напыжился и прерывисто дышал, воображая скорое блаженство.
Вдруг дорогу им преградила высокая женская фигура. Ни маска, ни густая вуаль не могли скрыть от Бенкендорфа страшной правды. Он узнал бы Жоржину и в рыночной толпе. Актриса властно схватила неверного любовника за руку, на всю лестницу пророкотала:
– Подлец! – и влепила Александру Христофоровичу одну из тех пощечин, которые сотрясают даже мозг в черепе.
Родную руку трудно не узнать!
Даже самому себе полковник не смог бы объяснить, почему так испугался. Буквально потерял голову и, выпустив руку Кассани, опрометью бросился вниз. Он бежал из оперы, не оглядываясь. По улицам, без экипажа. А добежав до моста, лишился сил и сел у фонаря прямо на мостовую. Его трясло. Было стыдно, как ребенку, которого мать застала за поеданием розочек с праздничного торта.
Бедняжка Кассани! Что с ней? Бенкендорф не сомневался, что в праведном гневе его Сивилла уже справляет тризну над телом соперницы.
Вернуться домой он боялся. Дорога в театр казалась еще страшнее. Только мысль о слуге-предателе – ком же еще? – вернула полковника к жизни. Пожар мести поглотил огонь стыда. Бенкендорф пришел в посольство, растолкал негодяя и, даром, что тот французский подданный, показал барскую руку. Вернее, ногу. Пинок, который он отвесил камердинеру, навечно закончил его счеты с иностранцами в услужении. Наши не умеют крахмалить рубашки и правильно складывать их, чтобы не мялись? Пусть учатся! Зато язык держат на привязи.
– Я тебя выпотрошу, Труфальдино из лягушатника!
В ходе короткого следствия, проведенного методами, далекими от гуманности, злодей признался, что получал от Жоржины деньги и сегодня доложил ей, будто никакого курьера из посольства не намечалось. А хозяин в самом приподнятом расположении духа и в синем фраке с белой хризантемой отбыл в оперу.
Пенять было не на кого. Оставалось вымаливать прощение, заливаться слезами, валяться в ногах. Что Шурка и проделал на следующий день с изрядной долей искренности. Он был так жалок, что сам себе поверил.
Каково же было его изумление, когда Жоржина, царственно повернувшись к нему от зеркала, произнесла:
– Не могу понять, почему вы так убиваетесь? Мы же с самого начала договорились, что для правдоподобия устроим несколько сцен и дадим пищу разговорам.
Бенкендорф остолбенел. Игра? Когда именно? Сегодня? Вчера в театре? А если и то, и другое? Он запутался, и Жоржина, судя по всему, была этим довольна.
– Я, конечно, устроила мадам Кассани трепку, – сказала она, нежно обнимая возлюбленного. – Пусть только попробует подойти к моему прекрасному адъютанту.
Так он прощен? Или из флигель-адъютантов императора произведен в адъютанты актрисы? Бенкендорф боялся задавать эти вопросы. Потому что знал ответы на них и изо всех сил старался не верить.
* * *
"За мной стали следить полицейские агенты".
А. Х. Бенкендорф
Утром в посольство прибежал арапчонок Али. Мальчик в красных шароварах и белой чалме со здоровенным стразом. Туфли с загнутыми носами сваливались с него при ходьбе, и он несся босиком, прижимая их к груди.
Вестовой Рафики застал полковника за важным делом – раскладыванием пасьянса "Сердечный друг". Конечно, он загадал на Жорж. И, конечно, карты не раскрывались полностью. В конце все время маячили трефовый валет и шестерка любой масти.
Александр Христофорович сердился, а увидев Али, просто ошалел от наглости египтянки. Его знакомая из недр Пале-Рояля никогда не позволяла себе такой простоты.
– Времени нет. Бегите. Ей надо сказать важное! – выпалил Али и пустился в обратный путь, оставляя на ковровой дорожке грязные следы.
– К вам мавры на квартиру ходят? – пошутил кто-то из секретарей. – Никогда не подозревал вас в противоестественных наклонностях.
Навязчивый штафирка рисковал схлопотать по морде и был очень удивлен сдержанностью адъютанта. Бенкендорф только полоснул секретаря взглядом: мол, после поговорим. Вряд ли он даже отличал этих прохвостов одного от другого. Все статские казались ему на одно лицо. Да и как их отличишь? Ни выпушек, ни петлиц. Собрание очкастых трусов!
Полковник мигом собрался и поспешил к Рафике, слишком отчаянным был ее способ связаться с ним. У мадам Сандомир он сразу прошел в нижний этаж, не обращая внимания на приветствия знакомых граций. Дело – прежде всего.
Рафика танцевала. Говорят, в сералях разыгрывают целые балеты. Но здесь, под парижской мостовой, под лампами с цветными стеклышками, на персидских коврах, усыпанных лепестками роз, хорошо смотрелась и одна пери.
Шали слетали с нее под ноги посетителей, сидевших кругом. Они щедро сыпали на ковер монеты, сорили ассигнациями. Некоторые в порыве восхищения облизывали толстые пальцы, стягивали кольца и отдавали их за минуту блаженства.
Бенкендорф не стал прерывать танец. Просто сел у стены и уставился на египтянку, отбивавшую босыми ногами такт. Ее верный помощник Али стучал в барабан. Его белые ладони резко выделялись на фоне окружающей темноты. Серж Волконский рассказывал, что, проткнув мамелюка, ожидал, что из того хлынет темная, густая, как кофейный осадок, кровь. Дурачина! Внутри все розовые…
Рафика заметила Бенкендорфа. Сначала ощутила спиной хозяйский взгляд. Потом нашла полковника глазами и через три такта закончила танец. Зрители загалдели, желая продолжения. Но узкое лицо красавицы оставалось непроницаемым. Она сделала Али знак, и тот отдернул муслиновый занавес, выпуская на ковер целую стайку подруг египтянки.
Александр Христофорович заметил, что пери не подобрала с пола ни монет, ни колец, оставив их другим девушкам. Лучший цветок запретного сада – она могла себе это позволить! Рафика увела полковника в свой импровизированный шатер. Потолок из атласных полотнищ с кистями изящно прогибался. Кругом валялись подушки. Присев на одну из них, египтянка заговорила:
– Тебя подставят. Ты ничего не знаешь. Я слышала от Фуше…
Оказалось, министр полиции тоже отдыхал здесь от житейских тревог, предпочитая Рафику остальным девочкам. Неисповедимы пути…
Конечно, он ничего не говорил прямо ей. И вообще не подозревал, что она научилась по-французски. У той хватало ума молчать. Даже хозяйка не знала.
– К нему приходил секретарь. А министр даже не рассердился, что потревожили. Дело спешное. Так и беседовал, без штанов. Только закинулся моим халатом. Планы у них менялись. Я не поняла, – горячее дыхание Рафики обдавало щеку полковника. – Я только услышала имя Жорж, а потом твое. Прости, они говорили очень презрительно.
Бенкендорф хмыкнул. Он уже привык, что его не принимают всерьез. Самим же хуже!
– На них давит какой-то Морис…
"Талейран".
– И "крошка-капрал" не против.
"Император".
– Но сам Фуше сомневается. Считает, что Жорж выпускать нельзя. Что, если ее поймают, он подставит этого Мориса и докажет, будто тот заодно с русскими. Я так поняла.
Рафика потерла переносицу. Ей все-таки трудно было передать все в точности.
– Вы должны ехать через Дижон. И там вас схватят.
"Не вы, а она, – мысленно поправил Бенкендорф. – Это действительно решили в последний момент, но в чем смысл двойной игры?"
– Я помогла?
"Еще больше запутала".
Полковник заверил египтянку, что ее сведения ценны, как никогда, высыпал на подушку все наличные деньги и остался с Рафикой часа на два.
– Дай мне вот это, – на прощание египтянка вцепилась в простенькое колечко из белого золота у него на мизинце. – Дай, я буду помнить тебя. Ведь ты скоро уедешь.
Бенкендорф снял кольцо. Оно пришлось пери как раз на указательный.
– Все, что могу обещать: я еще буду в Париже и найду тебя.
– Приводи друзей! – рассмеялась она, но в косых черных глазах блеснули слезы. – Твой Бог, мой Бог, хорошо, что они договорились и позволили нам немного быть вместе.
– Кстати, Рафика, я так и не узнал в первый раз, что происходит с девушкой, если она двое суток не приносит прибыли?
Смех египтянки стал низким и грудным.
– Ее выгоняют из заведения на улицу, и, пока она не соберет со случайных клиентов ту же сумму, которую проворонила здесь, может не возвращаться. А в аллеях мало платят.
– Тебе это больше не грозит? – полковник взял пери за подбородок.
– Нет! – Рафика гордо вскинула голову. – Я адалакса – звезда этого странного гарема, где каждый может быть султаном. Но мой султан – ты. – Она опустилась на колени, взяла Шуркину руку и приложила ее ко лбу. – Прощай, будь счастлив.
Полковник откровенно не понимал, почему женщины – самые разные – ценят его и хотят помнить. Не иначе, конек заговоренный! С этой самодовольной мыслью он отправился в посольство и скоро выкинул принцессу "Тысячи и одной ночи" из головы. Следовало сосредоточиться на ее сведениях.
А Рафика до вечера вздыхала по клиенту, который не делал различия между ней и настоящей любовницей. Платил за свои удовольствия, а доставлял их сам. И был, в конце концов, мужчиной. Не скотом, как многие.
Они встретились через семь лет, когда русские пришли в Париж. А сама принцесса аравийских грез, выучившись бухгалтерии, заняла место мадам Сандомир. Вот был пассаж! Она выставила для него лучших девочек. Но он, уже генерал-майор, согласился только на вечер с ней.