* * *
"Мы решили начать приготовление к побегу".
А. Х. Бенкендорф
Запершись у себя в спальне, Бенкендорф развернул карту, на которой свинцовым карандашом проложил путь Жоржины от Парижа до Амстердама. Ему уже прислали паспорт из голландского посольства, переданный через министерство полиции. Полагаться на эту бумажку не стоило.
Следовало получить новый, желательно от австрийцев, по своим каналам и на другое имя. Найти на улице женщину, смахивавшую на Жорж, то есть высокую и черную, не составляло труда. А за сто франков любая зеленщица согласилась бы не то что отдать имя – продать душу, если бы этот товар кого-то интересовал.
Итак, он справится. Но надо торопиться.
Еще одно. Новый маршрут. Через другие города, к другой границе. Выглядело сложнее, но полковник послюнил карандаш и засел за карту. Он не позволит Фуше так просто сорвать масть! Но зачем министр полиции пустился в самостоятельную игру? Явно неугодную императору?
На каждом шагу Александр Христофорович натыкался на необходимость знать больше, чем знал.
Возможно, Фуше хочет погубить Талейрана, раскрыв его связи с русскими. А, возможно, они заодно. Оба не хотят, чтобы Наполеон контактировал с царем напрямую, через Жорж, без контроля министров. Тогда его, Бенкендорфа, противник сам Талейран? Именно ему не нужна Жоржина в Петербурге.
Или англичане? Или австрийцы? Голова шла кругом. Можно было сесть на пол и закричать от отчаяния.
Полковник вовремя сказал себе: "Не важно, что наверху. От этого мои действия не меняются. Новые документы. Новая дорога. И очень быстрая скачка". Только бы Жоржина не подвела!
Но Жорж как раз подвела.
* * *
"Прежде чем она успевала произнести хоть одно слово, гром рукоплесканий прокатывался от партера до галереи. Ее пронзительный голос скандировал каждый слог с жестокой медлительностью, усугублявшей стеснение в груди".
Т. Горье
Приближался день премьеры. Актриса все больше вздыхала по парижской публике, которую покидала неизвестно зачем. Сумеют ли варвары оценить ее талант? Признают ли чужеземку царицей сцены?
Она чуть не сорвалась с крючка. А полковник развесив уши едва ей не поспособствовал. Но что-то железное уже просыпалось в нем. Что-то, помимо желания и самой покорной любви, не позволяло ослабить хватку.
Дорожная карета была приготовлена. Вещи собраны. Настал день премьеры "Артаксеркса". Жоржина обещала провалить спектакль, чтобы обрести на неделю-другую свободу от театральной суеты. Шурка слабо ей верил. Талант владеет человеком едва ли не сильнее, чем порок. Приучите женщину к дорогим покупкам, а мужчину к игре, и их не остановить. Но трижды не остановишь художника. Даже в нищете он будет малевать углем на стенах домов.
Бенкендорф понимал, что заставить Жоржину играть плохо – то же самое, что придерживать призовую лошадь на скачках. Она привыкла к первенству и могла сбросить жокея.
Поэтому Шурка нервничал до премьеры, на премьере и еще больше – после премьеры.
Театр ломился. Снизу из партера полковник видел в ложе графиню Висконти с Бертье. Та дружески и чуть победно улыбнулась ему: мол, понял, где ты без меня? Но сейчас Бенкендорф не испытывал даже мук тщеславия. Все его восхищение, все честолюбие, все надежды сосредоточились на Жорж. Она блистала.
В перерыве между действиями к полковнику пробился автор пьесы, имени которого любовник примы никак не мог запомнить. Только что в гримерке он целовал руки Жоржины и умолял играть так, чтобы все завистники примолкли.
– В театральном мире столько интриг, ненависти, подсиживания, – твердил драматург Бенкендорфу. – Если вы ее любите, аплодируйте громче. Мне сказали, что пьесу освищут!
"Ну и где эти свистуны?" – полковник повернул голову в сторону райка. Там не видно было ни разгоряченных студентов с мочеными яблоками, ни подкупленных торговок с тухлыми яйцами в корзинках.
– Еще покажутся! – заверил автор и исчез в толпе.
Интрига заинтересовала Александра Христофоровича. Вот особый мирок вращается вокруг подмостков, а чаще – вокруг примы, как вокруг солнца. В ее власти возвеличить уличного писаку или уронить его в грязь. По мере таланта. Ее таланта!
Жоржина не умела лгать на сцене. Она упивалась ролью. Расхаживала взад и вперед, шурша накидками. Метала громы и молнии на голову жестокого Артаксеркса. Ее принцесса Мандана неробко обличала перед царем злодеев-министров. А карала их. Такова уж была героическая сущность актрисы.
Полковник забыл обо всем и хлопал в ладоши, как ребенок, которому впервые показали слона на шаре. Так хлопал, что отбил руки. И не он один. Весь зал бесновался.
Триумф! Полный триумф! Корзины, полные подснежников. Букеты белых лилий и красных, как кровь, роз, перевитые ожерельями. Никто не осмелился свистнуть. Или кинуть яблоко. Его бы разорвали. Царицу еще долго носили на руках, и она с любовником вернулась домой по светлеющей предрассветной улице. Сразу легли спать, без жарких сцен. А наутро у актрисы открылась нешуточная ангина.
На сцене, оказывается, дул сквозняк. Жоржина потеряла голос. Шурка был вне себя от гнева.
Он отправился к директору и на правах жениха чуть не побил беднягу палкой.
– Ее сложение не предрасполагает!
"У нее сложение, как у полковой лошади!"
– Я знаю, о чем вы думаете! Если женщина не карлица, на ней можно воду возить?
Бенкендорф обрушил трость на директорский стол и весьма кстати расколотил письменный прибор. Чернила залили чистые бланки контрактов. Пусть! Они забыли, как ведут себя настоящие аристократы! Вспомнят!
– Если бы она была сухощава, простуда бы ее не взяла! Но она вспотела на сцене и теперь пылает, как печь!
– Хорошо, хорошо! – директор не знал, как его успокоить. – Мы дадим мадемуазель отпуск. Пусть поправляется.
Полковнику было стыдно за учиненный разгром, но он своего добился.
– К ее возвращению все дыры должны быть заделаны, – предупредил жених, половчее перехватывая трость. Чем насмерть напугал собеседника. Но бить не стал и удалился, полный чувства собственного достоинства.
"Вот из-за таких случилась революция!" – было написано на лицах актеров, высыпавших на лестницу насладиться видом униженного директора.
Дома Жоржина пила молоко с медом и имела вид большой, но очень расхворавшейся девочки. Ее волосы были заплетены в косы, а лицо без грима носило такое трогательное, по-детски упрямое выражение, что Шурка кинулся к ней с порога целовать в распухший нос.
– Отойди! Я больна!
– Вот еще!
Он ухаживал за ней нежно, как, должно быть, не ухаживала мать. Шестеро детей – откуда нежности?
Жоржина намотала на горло шерстяной чулок – так делали во Франции все простуженные. А Шурка зафиксировал сверху своим офицерским шарфом. Она сразу стала похожа на английского денди и захотела примерить мужской фрак. Расхаживала по комнате в его кафтане, небрежно накинутом на плечи, и очень смешно жестикулировала, не имея возможности сказать ни слова. Скоро любовники вдвоем оказались в постели, и жар не помешал им радоваться друг на друга.
Вот такую Жоржину он любил! Но надо было ехать, вернее, готовить к отъезду ее.
Через три дня, когда дива поднялась с одра и начала попискивать отдельные слова, что при ее росте выглядело комично, Бенкендорф решил – пора. Если актриса сыграет Мандану еще раз, то останется в Париже, даже вызвав гнев императора. Рисковать не стоило.
* * *
"В чем другом, а в танцовщиках и актрисах у нас в Париже недостатка не будет".
Наполеон Бонапарт
Рано утром фиакр привез любовников к дорожной карете, которая ждала на пути в Бонди. Жоржина хотела нежно проститься с женихом, но тот заявил, что намерен верхом сопровождать ее до Нанси. Вот когда жеребец Луи показал свою неутомимость. Временами его привязывали сзади к запяткам, а хозяин садился в карету, чтобы в последний раз утешиться обществом своей ненаглядной.
Таких утешений они насчитали пять: в Эстерне, Сомсе, при переправе через Марну, в Сен-Дизье, в Вуа. Близился Мозель. Бенкендорфу пора было поворачивать. Жорж расплакалась. Чем ближе они подъезжали к немецкой границе, тем больше ей хотелось остаться.
Если бы Александр Христофорович надеялся перевезти ее на своей груди, как голубку, она бы, наверное, проявила больше решимости. Но сейчас ее разлучали и с родиной, и с возлюбленным, и с публикой, воспитавшей талант на овациях. Бенкендорф не был уверен, что актрисе хватит духу.
Терзаясь, он велел остановить карету, чтобы перебраться в седло, и в этот момент заметил на дороге облачко пыли. С самого выезда из Парижа полковник не был спокоен. Если за ними следили, то почему промедлили? Скорее всего, жандармы находились на условленной заранее дороге через Сан-Лис в сторону Лиля, откуда Жоржина попала бы в Голландию, все еще оставаясь во владениях Бонапартов. Но благодаря полковнику она имела баварский и австрийский паспорта, причем выписанные на двух разных лиц. Подумаешь, двести франков!
Однако служители закона поняли свою оплошность и догоняли карету.
– Если пересечем Мозель…
Он и сам не знал, что будет там. Просто немецкие названия грели ему язык: Абрешвилер, Сарбург…
На поле, уходившем от берега реки к Коммерси, Александр Христофорович заметил белые дымы и расслышал ровные поочередные залпы. Там шли стрельбы.
– Дорогая, я должен уходить, – Бенкендорф поцеловал Жоржину в лоснящуюся от слез щеку. – Если тебя схватят одну, скандал будет коммерческим. Если со мной – дипломатическим, и могут обвинить в предательстве.
– А император?
– Он не будет пачкаться. Все на наш страх и риск. При тебе контракты. На них и опирайся в полиции.
Ему было страшно говорить такие слова. Стыдно покидать ее перед лицом угрозы. Лучше бы их схватили вместе! Он, по крайней мере, смог бы считать себя мужчиной.
Карета на мгновение остановилась. Полковник отвязал жеребца и вскочил в седло. Куда деваться? Где прятаться? Наверное, сработал инстинкт, говоривший, что в военном лагере, даже учебном, всегда легче затеряться, чем среди деревень, где любой зевака расскажет полиции, куда поскакал чужак.
Это была одна из тех счастливых минут, когда Провидение само берет своих любимцев за плечо и поворачивает, куда надо. Шурка понесся в сторону белых дымов и очень скоро увидел батарею, выкаченную на стрельбы. А подскакав ближе, услышал среди грохота знакомый крикливый голос, весьма четко отдававший команды.
– Жубер! Капитан Жубер! Вот так встреча!
Маленький тулузец не сразу понял, кто перед ним. Но, стоило пороху рассеяться, он повис на узде у коня своего приятеля.
– Граф! Бывает же! Что вы делаете у Нанси? Я думал, вы в Париже!
Бенкендорфа обступили артиллеристы. Многие лица он знал со времен кафе "Режанс".
– А помните, как вы этого турка? Он ведь нам золота отсыпал! Вот обманщик! Так как вы тут?
– За мной гонятся жандармы, – честно сказал полковник. – Ваше право сдать меня им.
Он вытянул вперед руки, показывая полную покорность: мол, вяжите, чего уж там.
На лице Жубера появилось сердитое выражение. Военные не любят полиции.
– А что вы сделали?
– Я украл возлюбленную, – признался Шурка.
– О-го-го! – послышались вокруг возгласы одобрения. Если бы он украл курицу или барана, его бы осудили и вручили властям.
– И она согласилась поехать в ваши, как это, ну где много снега? Небось от мужа сбежала?
– От директора театра.
– Актриса?! – возгласы стали еще веселее.
– Вас мы, конечно, не выдадим, – в раздумье протянул Жубер.
– Но она скачет в карете и уже миновала мост! – взмолился Бенкендорф. – Ее догонят!
Капитан почесал за ухом.
– Господа, пушки к дороге! – скомандовал он. – Разве мы не французы? Поможем моему другу похитить женщину!
Его приказа только ждали.
– Залп над переправой! Выше голов этих молодцов! – распорядился капитан. – Если спросят: случайное ядро. Промашка. – Жубер уже повернулся к приятелю. – Счастливец! Я всегда знал, что вы – парень не промах. Женитесь?
– Не знаю, – вздохнул Александр Христофорович.
– По крайней мере, не говорите ей об этом сразу.
Полковник обещал.
Артиллеристы развернули пушки, и, когда жандармы оказались на мосту, прогремел залп. Кони блюстителей закона закружились на месте. Иные, перемахнув перила, соскочили в воду и теперь боролись с течением. Словом, отряд был расстроен и не собрался бы около часа.
– Еще один! Для порядка, – скомандовал Жубер. – Пусть думают, что мы можем разрушить мост.
– Вам достанется? – спросил Бенкендорф у бравого капитана.
– Не сильно. Разве я виноват, что наводчики косорукие и косоглазые?
Они отправились в палатку Жубера пропустить по стаканчику, и только в темноте полковник снова выбрался на дорогу. Его жеребец переступал осторожно, неся не слишком-то трезвого хозяина. А, найдя подходящий куст, ветки которого можно было общипывать всю ночь, почел за благо уронить седока на землю.
Холодное утро вернуло Бенкендорфа к действительности. Он вспомнил, что простился с Жорж, и стал совершенно несчастен. Весенняя дорога до Парижа не развлекла и не утешила его.
В посольстве уже ждал вызов в полицию. И негодующий граф Толстой сообщил, что чиновник по особым поручениям наведывался несколько раз.
– Вечно у вас, Александр Христофорович, все с помпой! Умыкнули бы даму тихо…
Но оба понимали, что тихо нельзя, – не устраивает высочайших заказчиков.
Глава 9. Долги чести
"Уважайте власть, потому что власть дается от Бога. Мое правительство не шуточка".
Наполеон Бонапарт.
Бенкендорф принял ванну, оделся в чистое, как перед сражением, и с лицом еще более помятым, чем обычно, сел ждать явления порученца. Самому, что ли, тащиться в полицию – изображать кролика перед удавом?
Александр Христофорович дождался. Его сопроводили. Толпа бежала по бокам, громко крича:
– Вот! Похититель Жорж!
Полковнику было интересно увидеть Фуше. Но прежде, чем он предстал перед грозным министром, его часа два мурыжили два прытких малых с замашками трибунальных крыс.
Шурка все отрицал.
"Какая Жорж? Моя любовница? Ну, она не одна…" Смущенный кашель. "Сбежала? Куда? Не знаете? А я почему должен знать?" Наигранное возмущение. "Вы в своем уме, господа? Я дипломат! Докажите сначала мою причастность!"
Он знал, что на него ничего нет. К нему не применят силу. Не посмеют. Могут хоть год ходить вокруг с самыми угрожающими лицами. Пытать будете? Вспомнили времена Консьержери? Почуяли кровь роялиста? Ан, подберите языки! Зубы обломаете.
Бурная злость овладела Бенкендорфом сразу после напускной наивности. Но, когда и она сменилась скукой, вдруг объявили о приходе самого.
Жозеф Фуше напоминал мумию. Его лицо с сухой, пергаменной кожей, ввалившимися щеками, сабельными ударами морщин, с тонкими, словно втянутыми внутрь, губами оживлялось, только когда набрякшие веки поднимались и глаза, на которых, казалось, минуту назад лежало по серебряному экю, вцеплялись в собеседника. Впрочем, можно ли было назвать глазами ожившие кусочки слизи?
– Итак, молодой человек, вы все отрицаете?
Голос этого человека, слабый, как дуновение ветра, заставил полковника помимо воли содрогнуться. Везет ему как утопленнику!
Но везет тем, кто везет. А Фуше сам запрягся в государственную телегу и волок ее без ропота. Спартанец и скряга, он ненавидел мотовство, сомнительные прогулки по барышням, игру, разврат. Хотя сам позволял себе иной раз расслабиться. Но к другим был строг. И русский адъютант явно не принадлежал к числу тех, кому этот благонамеренный кровосос стал бы сочувствовать. Эх, молодо-зелено, сами такими были… Не были! Служили республике. Убивали на улицах. Кормили семью.
– Я не намерен вам угрожать.
Так всегда начинают, когда хотят продемонстрировать железную деву или испанские сапоги.
– Хотите посетить с экскурсией Консьержери?
– Мне больше по вкусу Музей Наполеона. Там богатая египетская коллекция.
– Любите египтян? – хмыкнул Фуше. – Я тоже. Но мы говорим не о древности. Где наша принцесса Манадана?
– Не могу знать. Но, судя по времени, уже в Лиле.
Бенкендорф вильнул, пытаясь напомнить министру полиции, что и тот – участник интриги. Штука не прошла.
– С какой стати ей быть в Лиле, если она бежит в Мюнхен? Вас видели у Нанси.
– Меня? – полковник чуть не рассмеялся. – Я сутки пил у своего приятеля переводчика Гагарина. Он подтвердит.
– О, в вашем посольстве все подтвердят! Не сомневаюсь. Но скажите мне, вы беседовали с Талейраном?
– Имел счастье встретить великого человека в салоне баронессы Лаваль.
– Великого человека? – губы Фуше саркастически скривились.
– Я говорю что-то смешное? – Шурка хорошо умел разыгрывать спесь, хотя сроду ее не испытывал. – Послушайте, меня уже два часа здесь держат! На каком основании?