* * *
"Я дрожал от нетерпения и беспокойства".
А. Х. Бенкендорф
Фуше нанес ответный удар на следующее же утро. В городе было объявлено, что полицейские схватили мадемуазель Жорж на границе и привезли в Париж.
Продрав глаза к полудню, Бенкендорф нашел у себя на столе очень вежливое письмо министра полиции, извещавшего об обнаружении беглянки. И второе, от директора театра, писавшего явно под диктовку Фуше, о возобновлении представлений "Артаксеркса".
Полковник спал не меньше двенадцати часов кряду и, проснувшись, не чувствовал себя ни отдохнувшим, ни здоровым.
– Это от нервов, – оказывается, Толстой просидел с ним всю ночь. Граф испытывал сильную неловкость оттого, что его стратегический план по захвату полицейского участка провалился. Вернее, не дал результатов. И адъютанта спасли – стыдно сказать – поляки!
– Вам не надо туда ходить, – посол указал на письмо Фуше. – Он вас провоцирует. Я не верю, что Жоржиху поймали. Шустра больно.
Александр Христофорович и сам не верил. Но сердце сжималось. По городу распространили слух, будто Жорж привезут на представление в оковах. И сразу же заберут после драмы в тайную тюрьму. На спектакле публика жаждала закидать беглянку камнями. Из патриотических соображений, разумеется.
Друзья-актеры во главе с великим Тальма пытались найти узилище, где держали Жоржину. Но тщетно. О чем трагик поведал Бенкендорфу перед представлением.
– Как вы?
– Держусь. Меня не пустили в гримерку. Прогнали даже с лестницы.
– Там полиция. Вы плохо выглядите. Идите лучше в ложу.
К чести графини Висконти она разыскала Бенкендорфа и увела к себе на второй ярус. Там полковник, дрожа всем телом, забился в дальний угол за портьеру и стал наблюдать, ожидая начала действа. Он представлял Жоржину испуганную, бледную или негодующую. Все равно! Он предал ее, бросил на дороге. Помощь Жубера оказалась бесполезной. У проклятого Фуше тысячи глаз и тысячи щупальцев.
Наконец, занавес поехал в сторону, открывая картины дворца персидского владыки. Чуть в глубине сцены стояла женщина в маске. Ее окутывало длинное покрывало. Зал взорвался свистом и топаньем.
Ураган гнева сотрясал стены театра. Актрису готовы были растерзать за родину и императора. Она стояла молча, принимая волну гнева, и, казалось, купалась в нем.
– Закрой глаза, – шепнула Висконти. – Что ты чувствуешь?
Повинуясь ей, Бенкендорф опустил веки. То был гнев любви. Плата за измену. Гроза, бушевавшая в зале, знаменовала ревность публики. Обожание и ненависть на грани овации.
– Вот видишь. Всякая актриса дорого бы дала, чтобы быть растерзанной на сцене вместо Жорж.
Вместо Жорж? Полковник пригляделся и понял, почему его сердце не прянуло под ноги женщины в маске. И рост, и фигура, и движения – все было другим. Он почти узнал мадемуазель Бургоэн, молоденькую актрису, которую заставили разучить роль и играть за беглянку.
Впрочем, та подавала надежды и умела прельщать сильных мира сего.
Принцесса Мандана сделала шаг, другой. Очарование рассеялось.
– Это не она, – прошептал Бенкендорф.
– Знаю, – кивнула Джузепина. – Но тоже славная девочка. Восходящая звезда наших подмостков.
Что ему было до звезд? Полковник сполз в кресло, ощущая, что от волнения вот-вот лишится чувств. Им овладела такая слабость, точно он минуту назад разгрузил баржу. Александр Христофорович остался до начала второго акта, когда, по слухам, актриса должна была снять маску.
Уже многие говорили, что она играет сносно. Уже сам Тальма, заинтригованный не меньше публики, схватил Мандану за руку и, прежде чем упал занавес, выкрикнул:
– Кто вы? Кто вы?
Возглас был рассчитан на зал. Публика взревела. Но Шурку это не касалось. Он с трудом дождался начала второго акта, когда Бургоэн эффектным жестом сорвала маску.
Ее встретил взрыв рукоплесканий.
"Какие картонные чувства! – думал полковник. – Всего на минуту. А кажутся настоящими. И тут же забываются. Была Жорж. Стала другая. Не все ли равно? Сразу, сразу все забывают…"
Бенкендорф понял, что засыпает, поэтому мысли идут по кругу. Для него было неважно разворачивавшееся действо. Его собственный спектакль был сыгран. Теперь спать. Добраться до посольства и спать.
– Друг мой, вас проводить? – с тревогой спросила Висконти. – Мой экипаж отвезет вас домой.
– Госпожа графиня, вы столько сделали для меня. Как выразить мою благодарность?
– Если Бертье случайно спросит вас обо мне, никогда не признавайтесь. Он простофиля и поверит. А я его все-таки очень люблю.
Бенкендорф обещал.
После победы он посетил дом графини. Та была уже два года парализована. Удар. Генерал принес в подарок белые итальянские лилии – те, что когда-то швыряли на сцену офицеры, восхищенные ее пением. Висконти с благодарностью приняла букет. Но его самого не узнала.
Глава 10. Дым отечества
"Я покинул Париж с той же поспешностью, с которой туда приехал. На 14-й день пути я вернулся в Петербург".
А. Х. Бенкендорф
Июль 1808 года. Петербург.
У полковника был прекрасный предлог для возвращения домой – война со шведами. Она еще только начиналась, но уже пора было писать письма по инстанциям и проситься в волонтеры. Александр Христофорович послал прошение одновременно с открытым листом для Жорж. И получил положительный ответ.
Теперь он спешил домой в надежде видеть свою диву, и даже мысль скрестить сабли вблизи Петербурга не слишком огорчала его. Он будет врываться в ее будуар, весь овеянный славой и пороховым дымом. А потом покидать прекрасную на ложе слез – печальный и строгий, в скрежете железа и в благоухании бивачных костров. Ради одного этого стоило вернуться!
Хороший курьер от Крыма до Северной столицы проделывает путь за 11 дней. Дорога от Парижа до отеля "Дю Нор", где поселилось его сердце, заняла две недели. Он что, не слезал с лошади?
– Нет, просто хорошие дороги, – отшучивался флигель-адъютант.
Но правда состояла в том, что жеребец Луи едва не пал возле Мюнхена. И добрый хозяин оставил его за солидные деньги на одной ферме нагуливать бока. Липициана должны были с оказией отправить в Россию. Зато остальных коней, купленных по пути, Шурка загнал без пощады. И сам спал не более четырех часов в сутки.
Отель "Дю Нор" еще не видал такого вихря. Какое-то бородатое чудовище – в пути он не брился, не мылся – воняя своим и конским потом, явилось на порог и, раскидывая слуг, через три ступеньки понеслось к апартаментам великой актрисы.
Там ужинали. Жоржина, ее репетитор, танцовщик Дюпор, вывезенные следом из Парижа как неизбежное приложение к приме. Все повскакали с мест. Дюпор заорал и схватил поднос, закрываясь им, как Персей зеркальным щитом. Пожилой учитель полез под стол. А горничная, взбивавшая в соседней комнате постель, выскочила и храбро кинула в Шурку подушкой.
Одна Жоржина оставалась спокойной. Ее Неистовый Роланд вернулся. Значит, все прочь! Для начала она залепила ему две добрые оплеухи за то, что бросил одну на дороге. Затем впилась в жадные колючие губы, не обращая внимания ни на свинскую рубашку, ни на черные, стертые ремнем уздечки руки.
– Мой! Мой! – повторяла женщина. – Жаннета, готовь ванну. Господин полковник невыносим!
Прежде чем он принял ванну, она приняла его. Это была самая животная сцена, которая между ними когда-либо происходила. Быстрая возня. Обрывки того, что не удалось расстегнуть. Комната, закиданная серыми лоскутками его нижнего платья и розовыми бантами ее пеньюара.
– Ступай вон! – возмутилась Жоржина, как только первый голод был утолен. – Ты слезаешь с лошади только для того, чтобы залезть на женщину?
Бенкендорф покорно побрел мыться. Его облили цитрусовым маслом и нарядили в шелковый, подбитый ватой шлафрок – благо размеры богини позволяли. Шурка мог трижды обмотать расшитый золотом атлас вокруг своих тощих бедер.
Потом продолжили ужин. Но вдвоем.
Горничная не успела убрать тарелки и поставить чистые, как полковник накинулся на страсбургские котлеты и каштановое пюре, которые Жоржине приносили из французского ресторана на Мойке. Он ел торопливо, без манер, хватая мясо руками и не оставляя хлебных крошек на столе.
Актриса смотрела на него, склонив голову и подперев щеку рукой. Совсем как наши бабы, когда кормят оголодавших в дороге мужей.
– Как я живу? – вдруг сказала она. – Моя мать оттаскала бы меня за косы. Гостиница. Чужая еда… Мне хотелось бы хоть раз накормить тебя настоящим луковым супом.
Шурка скривился.
– Борщом.
– Что это?
– Когда в горшок кладут кроме лука свеклу, помидоры, морковь, чеснок, капусту и рульку…
Глаза актрисы округлились.
– Дикари!
– Обещай попробовать.
Бенкендорф дорого бы дал, чтобы сейчас ему налили водки. От шамбертена уже тошнило. Но был только коньяк к засахаренному винограду. Что не у места.
Полковник проглотил две стопки, крякнул и без худого слова рухнул на кровать. Он заснул мгновенно. И спал ровно сутки. Вокруг ходили, говорили, прибирались, гремели посудой. Бенкендорф даже не морщился. Его можно было связать и выбросить в Малую Невку. Он бы не почувствовал и умер счастливым.
Александр Христофорович очнулся в той же позе, в которой пал на постель. Ему снились короткие, бессвязные сны, в которых Жоржина верхом на жеребце Луи почему-то убегала от него. Идея глупая, ведь он приехал и теперь никому ее не отдаст.
– Ты храпел, – обвиняющим тоном сказала прима.
– Надо было меня перевернуть.
– Да к тебе все боялись подступиться.
– Неужели я такой страшный?
– Посмотри в зеркало.
Да, следовало бриться. Приводить себя в порядок и ехать представляться государю. Полковник чувствовал себя победителем. Он исполнил миссию. Привез Жорж. И ожидал только наград.
* * *
"Я был принят очень плохо. Мне приказали оставить мою ложную любовь и постыдную связь. Не желая видеть в мадемуазель Жорж ничего, кроме соблазнительной шпионки Наполеона, весь двор осыпал меня упреками".
А. Х. Бенкендорф
Пауза в игре всегда ведет к перестановке фигур. Если в шахматах можно отложить партию, то в политике – нет. Вчера было остро необходимо одно. Но, пока бегали, ситуация изменилась. И вот уже ваш с трудом добытый трофей – не ко двору. Более того, на вас сердиты: отчего на расстоянии в тысячу верст не угадали новых веяний?
Именно так Бенкендорфа встретили в Каменноостровском дворце, где император Александр Павлович любил работать среди зелени и почти деревенских пейзажей.
– Зачем вы привезли эту шпионку? – спросил у растерянного флигель-адъютанта князь Александр Борисович Куракин, посол в Вене, прикативший умолять государя о поддержке австрийцев. Там были уверены, что союз с Бонапартом – фикция и стоит им ополчиться, как Россия ринется впереди всех загребать каштаны из огня.
– Друг мой, – вкрадчиво объяснял послу император, – у нас неоконченные дела на юге с турками. А также и на севере со шведами.
"Прежде вас это не останавливало", – хотел бы сказать дипломат. Добрые голубые глаза государя, казалось, видели его насквозь. "А теперь я сам возбудил новые кампании со старыми врагами, лишь бы нас не беспокоили просьбами о Бонапарте", – мог ответить Александр Павлович.
Но не ответил. Он был мастером недоговоренностей.
– Эта молодая французская актриса, – попытался уточнить посол, – о ней судачат бог знает что…
Подобный вопрос уже граничил с наглостью. Но посол был в отчаянии: как согласовать нежелание императора ввязываться в новую войну против корсиканца со стремлением выдать сестру за австрийского монарха?
Александр молчал, показывая, что аудиенция окончена. Умение не сказать больше, чем хочешь, – первое, чему должен научиться истинный государь. Ангел владел им в совершенстве. Он был глуховат, и собеседники думали, что их плохо слышат, и, дабы не обидеть царя, начинали сами отступать в полном смятении.
В приемной перед кабинетом посол наткнулся на Бенкендорфа.
– Все говорят, что эта актриса – вещь Наполеона. Вы решили подложить гранату под царскую кровать?
Намек был мерзким.
– Ваше сиятельство, я прошу выражаться достойно об этой даме…
– Даме? – князь фыркнул. – В Париже у вас окончательно расплавились мозги? От пыла страсти, я полагаю?
Обычно Куракин был не просто вежлив, а по-старинному витиевато изыскан, и то, что он теперь позволял себе выражаться грубо, как на псарне, вопияло о серьезной, прямо-таки обескураживающей неудаче, постигшей его в кабинете царя.
Но самое худшее – Куракин был человеком императрицы-матери, знавал Шурку с детства и если не благоволил ему, то, по крайней мере, делал вид, что воспитанник Марии Федоровны – славный малый. Теперь князь пойдет жаловаться царице-вдове и в разговоре обязательно заденет влюбленного по уши дуралея, притащившего в Петербург шпионку!
Бенкендорф не имел права сказать: "Такова была воля его величества". Напротив, должен был стоять и безропотно принимать оплеухи, положенные шаматону, бездельнику, дурному дипломату и мальчишке, настолько лишенному рассудка, что хорошие невесты прячутся от него за ширмами!
Скандал! Один скандал!
Раздосадованный Куракин уехал в Таврический дворец, где летом предпочитала жить императрица-мать. А горе-адъютант вступил под своды царского кабинета.
Несмотря на обычную вкрадчивость, Александр Павлович был холоден и строг.
– Ваше поведение в Париже не может быть официально одобрено. Моя мать, конечно, скажет вам все, что вы заслужили своим легкомыслием. А что касается меня, то эта актриса – здесь нежеланный гость.
Шурка чуть не расплакался. Он опять ничего не понимал, но, вспомнив, что Бонапарт назвал "русского брата" северным Тальма, чуть осмелел. Играет? Громко, четко произносит фразы в надежде на постороннее ухо? Шпионка Наполеона – нежеланный гость. Такова официальная версия. Для всех.
При этом печальные, усталые глаза государя продолжали улыбаться флигель-адъютанту. Ободряюще и даже как-то заискивающе. Что не вязалось ни с тоном, ни с позой монарха.
Александр Павлович подошел к столу, взял карандаш и, наискось оторвав край от плотного листа, что-то написал на нем. "Поговорим позже", – прочел Бенкендорф на протянутой бумажке.
– Не смею долее задерживать ваше величество, – он поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.
Излишне говорить, что обещанный разговор никогда не состоялся. Александр Павлович не любил ставить точки над "и" и считал излишним посвящать кого-либо в свои планы. Просто верный слуга получил намек, что сделанное им угодно. И довольно с него. Что мало утешало, ибо за удачно проведенную операцию положен орденок, и чин, и благоволение. А Шурку выставляли шутом. Да и как объяснить Жорж враждебность двора? Когда Париж она покинула, купаясь в овациях?
* * *
"Я чувствовал, что она была права. Но, выйдя из дворца, побежал к Жорж, забыв опалу и опьяненный любовью".
А. Х. Бенкендорф
Прием императрицы-матери в Таврическом дворце оказался еще холоднее. Если вообще возможно похолодание на пике айсберга. На Бенкендорфа вылили ведро ледяной воды, причем из лучших соображений.
Конечно, Куракин уже повергся к освященным стопам и наговорил кучу гадостей, но его мнение мало что могло добавить к уже сложившейся картине.
– У вас чудовищные долги, – заявила ее величество. – Из каких денег, дитя мое, вы собираетесь их оплачивать?
Александр Христофорович хотел сказать, что половиной долга обязан Нессельроде, но осекся, понимая, что оправдания ничего не изменят.
– Вы бежали из Парижа, бросив кредиторов, – наступала Мария Федоровна. И теперь они все пришли в русское посольство. Толстой в ужасе!
– Мои служебные дела заставляли… – взмолился Шурка.
– Служебные дела? Вы пренебрегали службой, которую я с таким трудом выпросила для вас у государя! – взвилась почтенная дама. – Посмотрите, ваш брат и сестры ведут благопристойный образ жизни. Благодарны за устроенную судьбу. А вы? Долго, Сашхен, вы будете меня позорить? Долго выставлять слабой и слепой?
Ему хотелось привычно броситься к ногам Марии Федоровны. В ее присутствии Бенкендорф чувствовал себя виноватым. Никчемным. Не оправдавшим надежд.
Может, и не стоило возлагать на него надежды?
– Вы не играли в карты, это хорошо, – смягчилась императрица-мать. – Сдержали слово. Но я ума не приложу, на что были потрачены такие деньжищи? На певичку?
Полковника покоробило незнание.
– Она драматическая актриса.
– Тем хуже, – не смутилась покровительница. – Когда женщина поет, ее легче поймать на фальшивой ноте. А когда говорит, не знаешь, где правда, где ложь. Вы обещали жениться?
Бенкендорф все-таки опустился на колени.
– Вы потеряли голову, мальчик мой, – деловито сообщила вдовствующая императрица. – Вас надо спасать.
"Только не это!"
– Я знаю актрис. Они способны выманить не только кошелек, но и честь. – Мария Федоровна пришла в свое обычное материнское расположение духа, и сейчас главное было ее не перебивать. – Бедное дитя! Вы доверчивы. Государь воспользовался вашим умением привлекать к себе женщин. Никто не рассчитывал, что вы сами попадетесь на крючок этой недостойной особы.
Александр Христофорович чуть не вспылил, но удержался. Ее величество говорит, что хочет.
– Ничего удивительного, – продолжала та, расхаживая по своему светлому будуару. – Сам Бонапарт попался! Кстати, – ее глаза пробуравили Шурку насквозь. – А вы не пытались восторжествовать над корсиканцем, пропустив всех его пассий через свои объятия?
Был грех. Вдовствующая императрица далеко не всегда обнаруживала такое понимание сути происходящего. Обычно ради благопристойности она делала вид, будто окружающие руководствуются евангельскими принципами. Но в реальности вовсе не падала в обморок от грубой простоты мира.
– Всех я бы пропустить не успел, – опустил глаза воспитанник.
Царица вдруг рассмеялась. Ей нравился этот шалапут! И что бы там ни говорили, из него выйдет толк! Со временем. Она не торопится. Приятно сознавать, что вырастила одного бесшабашного буяна среди целой толпы серьезных, благовоспитанных, расчисленных людей-прейскурантов.
– Так вы обещали жениться?
Бенкендорф замялся.
– Н-да… нет…
"Почему мужчин всегда охватывают сомнения именно в этом месте?"
Воспитанник продолжал мычать. Царица помогла ему.
– Она думает, что вы женитесь. А вы – что все как-нибудь устроится само собой.
Это была правда. Но такая, какую полковник не хотел о себе знать.
– Вот мое решение, – твердо произнесла вдовствующая императрица. – Я вас не благословлю. Не об этом мечтала моя покойная подруга Анна.