Слова падали, как гири. Но от них почему-то становилось легче. У полковника появился предлог отказать возлюбленной в главном – родовом имени и титуле.
– Вы сейчас же, без промедления, поклянетесь мне честью не соединяться с актрисой узами брака. И сдержите слово, – с нажимом произнесла Мария Федоровна. – Как сдержали обещание не играть.
Она ласково взяла Шурку за руку, ощущая себя одновременно и его ангелом-хранителем, и палачом.
– За это я оплачу ваши долги в Париже.
Удар был ниже пояса. Гора с плеч! Предложение, от которого нельзя отказаться.
Полковник обреченно склонил голову.
На сем аудиенция закончилась. Следовало ехать в "Дю Нор" и там, улучив минуту, сообщить Жорж о страшном. Последует ли разрыв? Во всяком случае, ссора.
Но в отеле полным ходом шла репетиция.
– Я буду играть! – Жоржина повисла у него на шее. В репертуар придворного театра специально для нее ввели "Меропу". – В пятницу! В Павловске! У них, оказывается, есть французская труппа.
– Конечно, есть.
– Но я не знала! Я думала, как буду долбить роли на русском?
Огорчать ее сейчас не следовало. Тем более что Жоржина относилась к своим обязанностям очень серьезно. Она по новой проходила роль, которую уже играла пару лет назад в Париже. Расспрашивала приехавших из Павловска актеров, что любит русская публика. Но те хлопали глазами: русская? При дворе есть русские?
Бросив их, Жоржина вернулась к делу, и вечер протек как один час под ее божественную декламацию.
– А костюмы? – всполошилась она.
– Закутаешься во что-нибудь! – беспечно бросил проходивший мимо Дюпор. Он грыз яблоко и откровенно потешался над ее волнением.
Этот парень начинал всерьез раздражать полковника. Но удар, который ожидал Александра Христофоровича в пятницу, ни с чем невозможно было сравнить.
* * *
"Придворные, которые из утонченного коварства не присутствовали на представлении, как все прочие, кричали о чуде".
А. Х. Бенкендорф
Павловск – тихий, семейный, домашний даже для свиты – наполнился народом. Все мечтали видеть украденную шпионку, великую актрису, любовницу Бонапарта, бежавшую от него в Россию. Уже говорили дурно об ее вкусе, декламации и даже красоте. Уже распространились слухи, будто Жоржина прислана Наполеоном соблазнить царя и скрепить узы тильзитской дружбы. Уже потерявшие голову от патриотических метаний офицеры свиты готовились освистать, а самые отчаянные – даже стрелять из пистолета в тигрицу!
Все это Бенкендорф слышал вкупе с самыми дикими измышлениями на свой счет. Его причисляли к партии бонапартистов и винили в смертных грехах. Хуже всего, что судачили за глаза и полковник не мог отвечать честным вызовом череде зубоскалов и сплетников.
Мария Федоровна хранила гробовое молчание. Жоржина ничего не слышала, огражденная двойной глухотой: языка и погружения в роль. Не ему было развеивать золотой сон ее неведения. Тем более – Шурка знал – после первой же премьеры она восторжествует над врагами. Талант всегда побеждает! Как только они увидят ее, они застынут, разинув рты. А потом будут ползать на коленях перед великой актрисой и обзавидуются ему – хоть какое утешение! Все, кто сейчас корчит рожи, придут на поклон. И засыплют ее подарками. Сегодня она выступает в венце из фольги, а завтра даже на сцену наденет золото.
Пятница кончилась ужасно.
Еще с четверга флигель-адъютанты получили список дежурств на следующий день, и Бенкендорф увидел свою фамилию в красивом чернильном столбике напротив Каменноостровского дворца.
– Это какая-то ошибка! – Он хотел идти жаловаться самому государю. – Завтра спектакль!
Но генерал-адъютант граф Петр Волконский, близкий друг императора, взял полковника за руку и с добродушной улыбкой отвел к окну.
Петрохана знали все. Горой мышц он напоминал Нея. Но у Волконского имелась еще и мышца во лбу, которой Господь явно обделил Храбрейшего из храбрых.
– Подумайте хорошенько, – сказал генерал-адъютант, – прежде чем поднимать шум. Зачем вас не назначили в Павловск? И почему именно вы должны избежать спектакля?
Бенкендорф похолодел. Его намеренно удаляли. Жорж привезена. Миссия исполнена. Теперь она произведет впечатление на августейшую семью и останется вечером для разговора с императором.
Что он, в сущности, мог сказать? Что поделать? Жоржина прибыла именно для таких бесед.
Петрохан с пониманием смотрел на Шурку. И ничего не говорил. Отчаяние ясно отражалось на лице флигель-адъютанта. Но никто ничем не мог ему помочь.
Кажется, во времена баронов и замков это называлось правом первой ночи. Некоторые помещики в глуши до сих пор пользуются своими крестьянками, прежде чем отпустить под венец. Без закона, конечно. Но кто им указ?
Александр Христофорович еле выдержал день до конца. На него поглядывали косо, с немым торжеством. А у адъютанта не хватало сил даже скрывать горе.
Вечером понесся в "Дю Нор". Переполошил Жоржину и ее помощников. Стоял на коленях, молил быть… скромной. Если бы она была скромной, никогда не поднялась бы на сцену! Не нашла покровительства Наполеона. Не приехала в Россию. Да и сам полковник разве обратил бы на нее внимание?
Актрисе было жаль доброго друга, но судьба вела ее вверх. Она сказала все, что требовалось, дабы утешить его. Или хотя бы на время успокоить. Не смогла выпроводить домой и уложила спать у себя.
Спал ли он? Лежал, слушал приглушенные голоса в соседней комнате и сжимался, как пружина. Завтра, завтра…
Завтра забрезжило в четыре утра. Бенкендорф уехал к себе, чтобы побриться и переодеться перед дежурством. На прощание он поцеловал спящую любовницу. И вдруг понял: спустя сутки, в то же самое время, она уже не будет принадлежать ему. Но ведь все это – и черная волна волос, и сопящий носик, и бок, вздымающий одеяло, – его собственное!
Нельзя убить государя. Нельзя убить эту женщину. Можно… себя? Весь день в Каменноостровском дворце он обдумывал эту мысль. Около шести пришел в состояние тихой истерики. Начинался спектакль.
Даже со стороны Шурка выглядел странно. То стоял столбом, то мотался, как маятник. Ни одно положенное адъютанту дело: например, разобрать прошения или сыграть с дежурными же дамами в мяч – он не выполнил.
От него шарахались. Одна из фрейлин, совсем молоденькая, принесла ему стакан воды и сказала:
– Все еще будет хорошо. Не надо так убиваться.
Он посмотрел на нее мутными глазами и ответил:
– Спасибо, господин граф.
После чего крошка, опасливо пятясь, отошла к подругам и заявила:
– Он совершенно безумен. Ах, если бы я вызывала у кого-нибудь такую страсть!
Бедняжка не знала, как рискует. Шурка мог сейчас и убить.
Часы отстучали восемь. Девять. Полковник уже ничего не ждал. Дежурство суточное. Его найдут утром на стуле, без дыхания.
Около полуночи прибыл князь Куракин. Старый лизоблюд! Впрочем, как всегда, любезный, с лицом-губкой, словно впитавшем улыбки загородного дворца.
– Триумф! Полный триумф! – провозгласил он. – Жоржиха заткнула за пояс Катерину Семенову. Зал рыдал. И даже государь, поднявшись к ней, сказал: "Я впервые плачу в театре!"
– Какой успех! – зашумели кругом. – А мы? День убит навылет! Мы тоже хотим посмотреть!
– Бенкендорф, вы счастливец, – князь подошел к флигель-адъютанту с таким видом, будто между ними ничего не произошло. – Вы обладаете божеством!
По этой перемене Александр Христофорович мог судить, что августейшая семья выразила его Меропе благоволение. А значит, обнаруживать враждебность со стороны старого царедворца было и опрометчиво, и непростительно.
Но Куракин не мог не ткнуть адъютанта шпилькой.
– Вдовствующая императрица сразу после спектакля уехала, – заявил он, доверительно наклонившись к Шурке. – А государь под локоток увел мадемуазель Жорж в верхние покои. Бонапарт будет счастлив. Торжествуйте!
Торжествовать? Пойти сейчас утопиться в Неве. Бенкендорф, шатаясь, вышел в сад. Еще цвела поздняя сирень. Мария Федоровна насаждала этот куст в чудовищном количестве, и никто не счел бы, сколько сортов заполонили собой Павловск, Петергоф, Царское. Даже Гатчина – любимый дворец покойного императора, где все должно выглядеть по-рыцарски, – не избежала общей участи. Вдовствующая императрица уверяла, что на фоне голого желто-серого камня цветок смотрится особенно угрожающе.
Шурка лег под куст, задрал голову к бедному на созвездия северному небу и взмолился об устроении собственной участи. Он был издерган, устал, сбит с толку и нелюбим. Теперь это стало совершенно ясно. Государь и как мужчина намного превосходил его…
* * *
"Актрис могут оставлять у себя и забавляться ими сколько угодно".
Наполеон Бонапарт
Наутро прима вернулась в "Дю Нор" окрыленная. Ее успех при дворе был оглушителен. Она готовилась играть для городского зрителя "Федру" и уже держала в руках газету "Драматический вестник", где описывалась вчерашняя победа.
– Прочти и переведи мне! – воскликнула Жорж, увидев безучастного любовника, который в белой рубашке сидел у окна. – Что там пишут?
Ее красавец был нетрезв. Что делает русский человек, когда ему худо? Перед полковником стояла бутылка водки, накрытая горбушкой ржаного хлеба. Второй, уже пустой, штоф валялся на полу.
Жоржина немедленно распахнула окно. Уличный гомон ворвался в комнату. Бенкендорф поморщился. Взял газету, ушел на диван.
Ему нелегко было сосредоточить взгляд на строчках.
– Какой-то господин Измайлов. Кто это?
– Театральный критик.
– Здесь есть критики?
"Нет, у нас медведи по углам мочатся!"
Шурка нехотя начал переводить: "На придворном театре дебютировала мадемуазель Жорж. Девица двадцати двух лет. Роста большого, прекрасная собой, волосы черные, оклад лица греческий, что вселяет в зрителей охоту ее видеть. Телодвижения ловки, игривы, приятны глазу".
– Это описание для полиции! – возмутилась актриса. – Я же ничего не украла!
– Только сердца публики! – В комнате некстати появился Дюпор.
– Пшел прочь! – Полковник подобрал с полу сапог и швырнул в танцовщика.
– Жоржина, я не буду этого терпеть! – вспылил тот.
– Не терпи, – равнодушно отозвалась дива.
Дюпор смерил Шурку взглядом каннибала и спрятался за дверью.
– Продолжать? "Многие замечали, будто она слишком уж протяжно говорит, даже поет строфы. Надо предупредить наших молоденьких актрис, чтобы они с осторожностью перенимали сию манеру. А то иная пропоет нам трагедию на голос".
– Варвар! Негодяй! – взорвалась Жорж. – Пусть заткнет себе пасть "игривыми телодвижениями"!
Она зарычала, как тигрица, и рванула на себе плащ. Ткань затрещала. Прибежала горничная, стала собирать осыпавшиеся пуговицы.
– А ты что здесь разлегся?
– Душа моя, – упавшим голосом сказал Бенкендорф, делая горничной отчаянные знаки удалиться. – Что тебе говорил государь?
Черные брови актрисы гневно сошлись над переносицей.
– Ревновать? Что ж, давай посчитаем! Твои измены на мои. Не хочешь? Думаешь, я не знаю про обещание, которое ты дал вдовствующей императрице? – ее ноздри раздувались, глаза блистали. – Решай сразу. Оставайся или уходи. И забери с собой сцены и пустые бутылки!
Разве он устраивал сцены? Ну выпил, было. Так кто б не надрался?
Полковник поплелся собирать разбросанные по полу штофы.
– Идите, распорядитесь, чтобы внесли цветы, – кинула ему в спину Жорж. – Ваш царь задал мне вопросы, ответы на которые я заучивала в Париже, под диктовку моего императора. В понедельник я еду в Петергоф. Частным образом.
Глава 11. На цепи
"Все дни были полны очарования, я забыл и войну в Финляндии, и дома, которые раньше часто посещал".
А. Х. Бенкендорф
Осень 1808 года. Петербург.
Любовники поселились в апартаментах на углу Мойки и Невского проспекта, которые сдавал миллионщик Косиковский. Вернее, Шурка переехал к Жорж. Это была капитуляция. Белый флаг.
Они выезжали вместе, вместе принимали. Держались, как муж и жена. В тех домах, где ей было отказано, больше не появлялся Бенкендорф. В глаза ему завидовали, восхищались смелостью. За глаза смеялись, жалели, называли чувства заблуждением.
Ах, откуда им знать!
Он каждый раз с ума сходил, когда прима уезжала во дворец. Но это случалось все реже. Император был с ней любезен и только. Зазвав первую актрису Франции в Петербург, Александр Павлович отдалил ее на расстояние вытянутой руки. В любой момент приблизит. Если пожелает.
Это устраивало всех, но с каждым днем становилось все понятнее: государь ведет свою игру из улыбок и умолчаний, из намеков и несбывшихся надежд.
– Ты все же должна рассказать мне, о чем говорила с его величеством, – осторожно настаивал Бенкендорф.
– Да, боже мой! О чем же, кроме его сестры? – наконец сдалась Жоржина. – Мой император еще в Тильзите просил царя отдать ему великую княжну Катрин.
– Екатерину Павловну? – И в страшном сне полковнику бы не привиделось такое развитие событий.
– Он намерен развестись с бедняжкой Жозефиной, – пояснила актриса. – У них нет детей. И жениться на принцессе из старого европейского дома. Основать династию.
Эти сведения потрясли Бенкендорфа. Все еще хуже, чем он предполагал!
Между тем успехи возлюбленной больше не утешали его. Слишком многие высокопоставленные поклонники добивались внимания примы. Засыпали подарками, предлагали выступления в загородных дворцах с поздним ужином для актеров и переходящими в ночь развлечениями.
Полковник далеко не всегда мог сопровождать свою голубку. И заметил, что, когда она ездит одна, подарки щедрее. Это особенно бесило, так как он сомневался, за какие именно таланты Жоржину осыпают драгоценностями. О войне со Швецией не было и речи. Бенкендорф боялся оставить свое сокровище без присмотра.
В городе полковника уже считали цепным псом примы. Ее рабом и цербером одновременно.
Однажды, после представления "Семирамиды", на порог Жорж явился длинный рыжеволосый детина и представился лакеем принца Евгения Вюртимбергского, принесшим несравненной царице сцены подарки – перстень с рубином, такого крупного мадемуазель еще не видела – и бархатный кошель с золотыми луидорами.
Жорж приняла игру. Она и виду не показала, что узнает в лакее хозяина. И позволила тому сколько угодно стоять перед ней на коленях и изысканно, как не смог бы ни один слуга, выражать восхищение.
В самый неподходящий момент с дежурства вернулся Шурка. Окинул взглядом сцену. Ни слова не сказал Семирамиде, а лжелакея взял за шиворот, благо тот не открывал инкогнито, и вывел из покоев.
– Ваше высочество, – едва сдерживая злость, спросил он у племянника императрицы. – Что мешает мне спустить вас с лестницы, пока вы в ливрее?
И хотя Бенкендорф не отвесил принцу пинка и даже не кричал на него, на следующий же день при дворе распространились слухи, будто воспитанник Марии Федоровны вышвырнул члена августейшей фамилии с ложа Жоржины.
Такова цена сплетен. Но сама дива дулась на полковника неделю. Ей становилось душно под его присмотром.
* * *
Без сердца стал я, как без шпаги,
Я под арест тобою взят.
И нет во мне такой отваги,
Чтоб штурмом взять его назад.С.Н. Марин
Едва сентябрь начал золотить липы перед Адмиралтейством, в столицу прибыл Воронцов, старый проверенный друг, с которым Шурка в годы оны съел ни один пуд соли. Они вместе начинали в гвардии, вместе поехали на Кавказ, вместе приняли первый бой у Гянджи, вместе… Ах, чего только они не делали вместе!
Даже в Тильзит Бенкендорф попал не без помощи Михаила, который командовал там почетным эскортом императора Александра. И чины им шли ровно – оба полковники. И надеялись на будущее, как говорят, одной грудью. Тем не менее…
Михаил был строг. Поведения примерного. Воспитан отцом-послом в Англии на тамошний манер. Без многословности, с пристрастием к делу. Он любил Шурку, как любят, быть может, нераскрытую часть самого себя. А Бенкендорф тянулся к нему, понимая, что должен же быть пример по-настоящему хорошей, правильной жизни, хотя Михаил никому в лицо своими достоинствами не тыкал, никого не учил, не осуждал и не добивался от товарищей совершенства. Его любили за снисходительность, которую он проявлял к другим, не щадя самого себя.
Теперь Миша направлялся в Финляндию. А Шурка… Шурка сидел в столице как привязанный, боясь хоть на день оставить Жоржину без присмотра. Нигде не бывая, кроме театров, он даже не знал о приезде друга. А Воронцову не раз говорили, что Бенкендорф пропал, совсем пропал, обабился и потерял совесть в объятиях сказочной стервы. Не стоит даже ходить к нему на угол Мойки.
Конечно же Михаил пошел. Хотя знал, что добром дело не кончится.
Распахнув дверь навстречу какому-то невежде, который едва после полудня вздумал беспокоить хозяев – ведь все еще в постели, вчера приехали около трех с дачи графа Строганова! – Бенкендорф узрел перед собой гладко выбритую физиономию с нервным неуверенным выражением.
– Миша!!! – Как же он был рад. Не описать словами. Как хотел, обняв, подкинуть друга до небес. – Миша! А я-то… А мы…
Тут уж всем пришлось встать и накрывать завтрак. Отдергивать занавески, впускать в душное логово уличный воздух. Нести из погреба фрукты и шампанское.
Воронцов с сомнением наблюдал за этой суетой. Его красивое породистое лицо застыло, как маска. Он не позволял себе с порога никаких комментариев. Только, чуть вытянув шею, смотрел по сторонам и время от времени исподтишка на Шурку, когда тот не мог поймать его настороженного, полного неодобрения взгляда.
Зато Жоржина сразу напряглась. В этом подтянутом, холодноватом с виду человеке чувствовалось нечто для нее крайне неприятное. И это было не осуждение, не презрение к низкому кругу, в котором вращался флигель-адъютант. Не спесь. А внутренняя, давящая сила. Некая моральная максимума, которой ее любовник привык подчиняться. Актриса безошибочно угадывала в людях эту власть. Ее не было в самом Шурке. Но теперь приехал человек, который претендовал на душу полковника так, как не могла бы претендовать даже императрица-мать.