Старый друг. Товарищ – неразлейвода. Много она таких видела! И сейчас, несмотря на вышколенные манеры, на самое уважительное поведение, сразу почувствовала врага.
Подали фрукты и коньяк. Из глубины апартаментов потянул густой аромат шоколада – на кухне варили королевское лакомство с корицей и ванилью.
– Ну? – Жоржина присела на подлокотник Шуркиного кресла и положила руку полковнику на плечо. – Представь мне наконец своего друга.
Это было наглостью. Представлять следовало ее – девицу Жорж – графу Воронцову, чья голубая кровь протекла аж через Бархатную книгу. Но Михаил и бровью не повел. В конце концов, есть иная субординация: великая актриса – мало кому известный полковник. Граф находился не в придворной среде и не собирался в угоду своему самолюбию позорить друга. Едва заметно он кивнул Шурке, и тот, торопясь и захлебываясь, оттарабанил представление. После которого Воронцов склонил голову, но не поцеловал руку Жоржины. Что откровенно шокировало диву. Подумаешь титул!
"Михаил, ради меня!" – глаза Бенкендорфа молили о снисхождении. Но граф остался непреклонен. "Ради тебя я уже притащился в этот вертеп!"
Явились другие актеры. Приехав с дачи Строганова, все ночевали у примы. Она была для них царицей и богиней. Потому что защищала и платила за своих товарищей. За свиту.
Появилось и несколько молодых офицеров, сопровождавших Шурку по театрам, пивших и гулявших за его счет. Увидев Воронцова, они сникли, подобрали свою развязность и постарались забиться в угол.
– С добрым утром, господа, – сказал им граф тоном, каким желают поперхнуться.
Но начался завтрак. Подали шампанское, бисквиты, блюда с черешней, и разговор оживился. Актеры, особенно актрисы, перестали дичиться. Интересно было прибрать к рукам еще одного богатого покровителя, правда, он надулся как индюк. Ну да дело поправимое. Увидит хорошенькое личико – расслабится!
Михаил и не заметил, когда Бенкендорф заспорил с Дюпором. Эти двое явно раздражали друг друга, но терпели из уважения к хозяйке.
– По-вашему, ничего не стоит исполнить балетную партию! – возмущался танцовщик. – Это труд. Уже через полчаса пот льется градом!
– Подумаешь! Ногами махать! – нарочито презрительно бросил Шурка.
Разозленный Дюпор вскочил из-за стола и, благо гостиная зала позволяла прыгать до потолка, проделал весьма заковыристое па с поворотом вокруг своей оси и скачком вправо.
– Это легко? На ваш взгляд? Вы дилетант и наглец!
Скажи подобное кто-то из офицеров, из равных, и дуэль была бы неизбежна. Но в театральной среде, между актерами, а Шурка позволял разговаривать с собой как с одним из своих, можно было пропустить оскорбление мимо ушей.
Тем не менее Бенкендорф не пропустил. Но ответил на свой лад. Весьма неуместный, как показалось Воронцову.
– Вы думаете, вас одних учат? – презрительно осведомился он. – Придется разочаровать.
Адъютант повел плечом, сбросив руку Жоржины, и поднялся со стула. Меньше всего Воронцов ожидал того, что произошло. Его друг повторил на середине комнаты то же па, кстати, весьма неплохо. Без особой твердости и не так талантливо, как Дюпор, но сорвав аплодисменты доброго десятка прихлебателей, сидевших за столом.
– Нас лет с семи ставят к станку, чтобы выправить спину, – наставительно сообщил Бенкендорф. Восхищенные актеры захлопали еще громче.
Михаил побелел. Не то, чтобы Шурка врал. Через станок прошли все дети аристократов. И ненавидели его люто. Еще корсет. Страшная мука для мальчика, которому надо бегать и лазать по деревьям. Но двигаться, танцевать, держать спину эти две вещи помогали безусловно.
Однако демонстрировать свои умения при низших… Воронцов вскипел.
Между тем полковник, не сказать чтобы очень красиво, вывернулся из балетного па и очутился у самой двери. Там в шляпной коробке пришедшие оставляли отстегнутые шпаги. Втащив одну из них, Шурка мигом сдернул ножны и, со свистом разрезав воздух, сделал пару шуточных выпадов в сторону Дюпора.
– А так можешь?
Танцовщик отскочил за спинку дивана.
– Э-э-э! Он меня заколет!
Граф не выдержал. Он встал, властно взял друга за руку, отобрал шпагу, отшвырнул ее в сторону. И повлек Бенкендорфа за собой на лестницу. Свинцовая бледность покрывала его щеки. Зубы скрипели. Если бы не это, полковник вряд ли подчинился бы. Но у Михаила было такое выражение лица, что лучше не спорить.
Миновав корзины и ведра с цветами, загромождавшие всю прихожую, друзья оказались на площадке с гнутыми чугунными перилами.
– Ты с ума сошел! – прошипел Воронцов, притирая полковника к стене. – Ты отдаешь себе отчет?
– В чем? – придушенно выдавил Бенкендорф.
– Во всем! – взвыл граф. – Что за спектакль ты устроил? Ради ее удовольствия ты еще в балетной пачке не пляшешь?
Александр Христофорович насупился.
– Не начинай, Миша. Я рад тебя видеть… – он с силой отвел руку Воронцова, которая сжимала его за запястье. – …Но есть границы…
– Как я посмотрю, для тебя никаких границ нет! – вспылил друг. На самом деле он тоже был горяч, но скрывал это за стеной ледяного хладнокровия. – Все боятся тебе сказать. За мной не пропадет! Куда ты катишься? На кого похож? Почему еще не в Финляндии?
Лицо Шурки исказила мучительная гримаса.
– Напомнить, что такое дело чести? Ты что, танцовщик? Шампанское к полудню! Ах ты, мерзавец! – Воронцов хотел бы надавать Шурке пощечин и сразу, не заходя обратно в комнаты, увести с собой. Как есть, в белой открытой на груди рубашке и рейтузах без сапог.
Но Бенкендорф не готов был уйти.
– Я знаю, что обо мне говорят…
– Не знаешь! Ты живешь на деньги этой… Как содержанка! Сюда не могут показываться ни твой брат, ни сестры!
– Они считают меня недостойным. Мне никто не нужен! Если тебе она немила, то убирайся! – рявкнул полковник. – Подобру! Пока не бью. И запомни: я счастлив! Завидно?
– Срамно, – отрезал Воронцов. Он уже отпустил друга, понимая, что тот не уйдет. И будет кричать, доказывая свое право валяться в грязи, пока не надоест.
– Не заставляй меня гнать тебя, – простонал Бенкендорф. – Поймешь, когда полюбишь.
Михаил Семенович поморщился.
– Она тебя использует. И мучает даже не ради удовольствия, а ради твоих связей. Которые ты, кстати, стремительно теряешь.
Шурка вцепился в волосы руками и силой тряхнул. Но ему не полегчало. В голове стоял тот же звон, что и накануне. Все последнее время.
– Уходи, – прорычал он. – Уходи! Христа ради! А то я тебя ударю!
Воронцов ушел. И в тот же вечер был у вдовствующей императрицы.
– Я счастлива, что хоть один друг отважился к нему пойти, – заявила та. – Но его заблуждение так глубоко, что только время способно изменить картину. Время и боль.
– И вы позволите? – не поверил собственным ушам Михаил Семенович.
– Да, – жестко произнесла царица-мать. – Он должен через это пройти. Сам. Вы умеете владеть своими страстями, Сашхен нет. Он добр, как теленок. – Мария Федоровна помедлила и ласково взяла гостя за руку. – Вы только не вздумайте обижаться на него. Ему нужен друг.
Воронцов остался при своем мнении. В ту минуту казалось, что они разругались насмерть.
* * *
"К стыду своему, я почти год прожил этой беспечной жизнью, полной любви и безделья".
А. Х. Бенкендорф
Александр Христофорович сознавал, что друг прав: Жоржине нужны его связи. А он сам – как получится.
– Ведь ты ее знаешь, – допытывалась актриса про великую княжну Екатерину Павловну. – Устрой нам встречу.
– Ты с ума сошла? – без обиняков осведомился полковник. – То, что я флигель-адъютант государя, не дает мне права…
– А то, что ты воспитанник вдовствующей императрицы?
Бенкендорф понял, что с живого с него не слезут. Жоржина умела брать за горло. Тем более что он боялся ей отказывать.
– Ты понимаешь, чего мне это может стоить?
Она уже напевала куплет из нового водевиля "Принцесса-прачка" и вертелась у зеркала.
Шурка знал: если не сделает, окажется разжалован в привратники. И готов был разбиться, чтобы получить похвалу.
Дежурство в Павловске помогло ему увидеть Екатерину Павловну, которая часто бывала у матери. Любила кататься по реке на лодке с парусом и изо дня в день что-то обсуждала с послом в Вене Куракиным. Бенкендорф даже разведал, что именно. Но со своей пассией делиться не стал. В какой-то момент он понял: у них разные цели. И никакая любовь не скроет истины: Жоржина старается для Бонапарта, а ему долг повелевает стараться против.
К царевне это имело прямое отношение. Мать, непримиримый враг корсиканца, прочила ее за недавно овдовевшего австрийского императора. Или, на худой конец, за любого из его братьев и племянников – эрцгерцогов, занимавших командные должности в армии. Хофбург стал излюбленной целью великой княжны. Там она намеревалась развернуться во всю ширь своего недюжинного ума и взбалмошного характера. Эта юная женщина – предприимчивая, как бабка, и вспыльчивая, как отец, – мечтала возглавить крестовый поход против узурпатора французской короны. А сам корсиканец считал ее настолько серьезной помехой, что предпочел бы жениться, чем отдать австрийцам. То ли рассчитывая, что под его присмотром она будет неопасна? То ли желал заполучить этот ум и этот темперамент на свою сторону?
Сопровождаемая фрейлинами Екатерина Павловна шла по анфиладе комнат в придворную церковь. У Бенкендорфа была всего минута, чтобы обратиться к ней с просьбой. Он продиктовал Жоржине ни к чему не обязывающую строчку – его бы собственный почерк узнали – и держал свернутую бумажку наготове, в рукаве.
За ужином у Марии Федоровны флигель-адъютант осмелился показать царевне край записки. Чем вогнал молодую женщину в крайнее изумление. Но Като родилась не промах – ухаживания кавалеров ее не смущали. За ней считали поклонников, как за ее великой бабушкой. А скандал вокруг имени Александра Христофоровича делал его интересным объектом для исследования.
Он очень рисковал. Не только перед государем, но и перед своей покровительницей – вдовствующей императрицей. Заметь та немой сговор, и полковник больше никогда не оказался бы за ее столом. Более того, отправился бы служить, куда Макар телят не гонял, и генеральский чин навсегда остался бы для него журавлем в небе.
Теперь Като шла в церковь и, поровнявшись с флигель-адъютантом, уронила шаль, которую несла в руках, чтобы накинуть в храмине. Там было свежо, а за столом у матери душновато.
Полковник мигом поднял теплый комок кашемира, сунув в него записку и успев заметить многозначительные взгляды, которыми обменялись сопровождавшие царевну фрейлины. Уж эти-то кумушки знали о делах хозяйки, но, если бы не умели держать языки за зубами, простились бы со своими теплыми местечками.
В записке было названо место – Каменный остров, напротив отмели. Лодки катающихся встречались там постоянно. Великая княжна прогуливалась около двух часов пополудни, когда солнце припекало и от воды не тянуло сыростью. Возможно, Екатерина Павловна, дама далеко не безупречного поведения, рассчитывала на нечто иное. Но Бенкендорф привез с собой Жоржину и начал уже за час до назначенного срока курсировать по глади вод. Туда-сюда, туда-сюда. Он сам правил парусом, а спутнице приказал навалиться на рулевое весло. Лишних глаз не было.
Когда полковник заметил катер царевны, он резко развернул свое суденышко и пошел на сближение. Какое-то время лодки двигались бок о бок.
– Ваше высочество, – окликнул флигель-адъютант Екатерину Павловну, – позвольте обратить внимание на гостью нашей сцены мадемуазель Жорж, которая, будучи наслышана о ваших совершенствах, умоляла меня представить ее.
На мгновение лицо царевны исказила капризная гримаска. Она вовсе не была красавицей – круглощекая, со вздернутым носиком, – но ее прелесть, свежесть и изящество никто не посмел бы оспаривать.
– Я удивлена, – произнесла великая княжна. – Но, должна признаться, всегда хотела выразить свое восхищение таланту мадемуазель Жорж.
Кажется, Като о чем-то начала догадываться, потому что без смущения сама предложила Бенкендорфу поменяться местами, чтобы она могла поговорить с великой актрисой наедине.
Полковник сумел довольно легко перескочить с одного борта на другой. А для царевны пришлось протянуть весло. И та, как канатоходец над ареной, прошла над водой, лишь слегка расставив руки. Ни визга, ни обычного женского притворного испуга. Даже тени не промелькнуло по ее безмятежному лицу. Александр Христофорович задумался о том, сколько бесстрашия, какая решимость таятся в этой юной женщине. Она хочет стать королевой все равно чего. Хоть Австрии, хоть Франции. Бенкендорф внутренне сжался, представив, что в эту минуту, быть может, своими руками создает соотечественникам врага, которого не так легко будет победить.
Вообразить, что ее белые ручки удержат Бонапарта от нападения, как-то не получалось.
Великая княжна и Жорж плавали вместе с полчаса. Все, что требовалось, актриса сказала и, судя по ласковому расставанию, при котором Екатерина Павловна даже расцеловала театральную диву в щеки, произвела должное впечатление.
Возвращаясь домой, Бенкендорф чувствовал себя в ложной ситуации. Что он сегодня сделал? Совершил предательство? Нарушил присягу? Но и поставить государя в известность о случившемся тоже не смел. Не только под страхом гнева. Донести на Жоржину? Рассказать о встрече, которую сам же ей и устроил?
С этого дня Шурка стал всерьез задумываться об отъезде. Бежать! Прикрыть собственную негодность армейскими подвигами. Избавиться от чувства стыда и вечной неуверенности. Да, пожалуй, и от самого чувства.
* * *
"Я лучше знаю, в чем состоит счастье моих детей".
Мария Федоровна
В тот обеденный час за столом вдовствующей императрицы собралось приметное общество. Человек около тридцати. Великие княжны, их фрейлины, любимые Марией Федоровной литераторы, среди которых огромный, как кот-баюн, Крылов, славившийся лукулловским аппетитом. Младшие царевичи, которым воспитатели вечно стучали по пальцам, чтобы те не таскали фрукты и пирожные.
Приехал даже государь об руку с носатым и щуплым принцем Георгом Ольденбургским. Последнего усиленно представляли Екатерине Павловне. Но она морщила коротенький носик и надувала губки-вишенки, пошутив даже, что принца, как и его владения, надо рассматривать в лупу.
Но августейший брат, обычно пятившийся от малейшего отпора – не значит, забывавший свои цели, – вдруг резко возразил, что Ольденбург – прекрасная база на Балтике, где русские корабли давно чувствуют себя как дома. И все запоздало прозрели: значит, будем воевать?
– Но, сын мой, как согласовать это с вашим желанием направиться в Эрфурт, чтобы видеть Бонапарта? – Мария Федоровна часто разыгрывала перед гостями сбитую с толку хлопотливую мать.
Государь устроил у себя на шее салфетку:
– Что ж тут удивительного? Ведь он мой союзник. Пока.
Большего он говорить не хотел, и никто не осмелился бы спросить вслух. Но то, что ветры ощутимо меняются, почувствовали все. Будто в жаркий сентябрьский день сквозь открытые стеклянные двери ворвался порыв холодного морского бриза.
Мария Федоровна распорядилась разливать гостям суп. Подавали два вида – черепаховый и мороженый русский. Летом все предпочитали последний. А Бенкендорф, потянув рукой тугой адъютантский воротничок, возмечтал об окрошке. Подобных вольностей старая императрица не терпела. Она и одеваться-то всем приказывала в придворные платья – даже в будни и даже на даче. Так торжественнее. Двор требует порядка и церемонии.
Александр Христофорович кожей впитал эти представления. А вот дети самой царицы-вдовы заметно тяготились. Девицам хотелось быть без белых плотных перчаток до локтя. Младшим царевичам – расстегнуть тесные мундирчики, в которых они походили на хорошеньких заводных кукол. И даже государь, кажется, предпочел бы явиться к столу без орденской ленты – ведь можно ненароком посадить жирное пятно на голубой муар.
Один принц Георг с любопытством вертел головой во все стороны и был ослеплен блеском двора на выезде.
"Неужели он не понимает, что его похитили? – думал полковник, разглядывая юношу. – Пригласили сюда и вряд ли дадут вернуться". Останься принц дома, и Наполеон найдет способ надавить на крошечный Ольденбург, чтобы тот отказал русским кораблям в базировании. А так, если удастся связать принца браком с любой из княжон, моряки на законном основании станут там не гостями, а хозяевами.
Ах, как умен и безжалостен этот вкрадчивый государь! Такой добрый, такой несчастный, такой красивый!
За столом заговорили об Австрии. Ее положение казалось плачевным.
– Сын мой, неужели вы не откажите помощи нашим старинным союзникам? – взмолилась императрица-мать.