Бенкендорф навострил уши.
– Как? – с ласковой улыбкой отвечал император. – Мы по рукам и ногам связаны войной с турками. Едва помирились со шведами. Наши силы небезграничны.
– Но можно ли упускать такой шанс разгромить Бонапарта? – подала голос воинственная Екатерина Павловна.
– Не сейчас, – рассеянно бросил брат.
– Союз с Австрией можно было бы скрепить выгодным браком, – гнула свое Мария Федоровна. – Император Франц овдовел. У него двенадцать детей, которым нужна мать. И Като могла бы…
В полной тишине было слышно, как государь смеется. Мелодично и очень ехидно.
– Ах, матушка, вы умеете построить самые фантастические конструкции из неподходящих друг другу фигур. Как они не падают? Франц и Като! Я хорошо знаю императора. Он робок, труслив и не блещет умом. Даже рассудком. Когда ездит верхом, боится перейти на рысь. Его лошадь водят под уздцы берейторы. Делать детей – его единственное развлечение. Простите за грубость.
– Зато он прекрасный семьянин, – не унималась Мария Федоровна. – Мне как матери лучше знать, в чем состоит истинное счастье моих детей. Като приучена исполнять долг. Это святое, возвышенное чувство. И только оно способно дать женщине счастье.
Александр Павлович с сомнением посмотрел на сестру.
– Все долги Като оплачиваются из казны, – заметил он. – Даже моральные. Хочу напомнить вам судьбу вашей старшей дочери. В Хофбурге католический двор, там господствуют ханжество и стеснения всякого рода. Бедняжка Сандрин, став супругой наследника, не могла показаться ни на одном праздничном выходе, ибо везде стеной стояли кардиналы в красных рясах. Не допускали ей даже сесть в присутствии католических монархов. Она была хуже последней прачки и зачахла в уединении.
Эта речь произвела сильное впечатление на собравшихся. Мария Федоровна заплакала. Все знали, что в Вене не потерпят православную царевну. А переход великой княжны в другую веру ронял достоинство России.
– Возможно, ради войны, ради союза австрийцы и согласились бы, – продолжал безжалостно добивать вдовствующую императрицу сын. – Но потом Като постигла бы участь незабвенной Александры. Вы не устали терять дочерей, мадам?
Мария Федоровна уже рыдала в голос. Бенкендорф еле сдерживался: она не заслуживала такой выволочки! Тем более публично. Или… Именно публично?
Неужели они снова играют? Для окружающих проговаривают то, что в кругу семьи решено давно и негласно? Завтра полтора десятка языков озвучат и раскрасят сцену при дворе.
Недаром князь Куракин, вернувшийся в Петербург для того, чтобы уладить брачные дела, ерзал на стуле.
– Католический фанатизм в окружении императора Франца и его кузенов сильно преувеличен, – подал голос посол. – Сами они смеются этому…
– В кругу семьи, может быть, – отрезал государь. – Но на официальных церемониях продолжают исполнять любую прихоть духовенства. Счастье, что у них еще не сжигают еретиков!
За столом начали креститься.
– А во Франции дух католицизма столь же силен? – с любопытством осведомилась великая княжна.
Она обращалась прямо к Бенкендорфу, и ему пришлось спешно говорить:
– Насколько я заметил, нет, ваше высочество. Хотя Бонапарт и восстановил отношения с Римом. Церкви открыты. Кто хочет, слушает мессу. Но, сказать по совести, желающих мало. Французы чувствуют себя веселее без пасторов…
– Веселее не значит счастливее! – Мария Федоровна обожгла воспитанника взглядом, и тот понял, что опять сморозил чушь.
– Чтобы развестись, Наполеону потребуется разрешение Папы, – с неудовольствием заметил государь.
– Корсиканец собирается разводиться? – удивлению собравшихся не было границ. Вот новость, которой завтра будет занят весь город. – Но кого же он выберет? Династия – не шутка!
Все глаза разом уставились на великую княжну Екатерину Павловну. Она молчала, потупляя очи. Щеки заливал румянец смущения. То была минута ее торжества.
– Или одна из австрийских принцесс, – мстительно подал голос Куракин.
На него зашикали.
– В Австрии все уже готово к войне. Мира они не потерпят.
– Если проиграют, могут откупиться рукой любой из дочерей Францы. Марии-Луизы, например.
Екатерина Павловна обвела собравшихся презрительным взглядом. В своем воображении она уже ехала в Париж, победив и неприязнь Папы, и политические планы собственной родни.
Но государь посчитал нужным вернуть сестру к реальности.
– Принц Георг переходит на нашу службу, – провозгласил он, поднимая бокал рейнского. – Прекрасный повод поздравить его, господа!
Со всех сторон послышались одобрительные голоса, хлопки и счастливые пожелания.
– А позвольте спросить, – раздался мягкий голос графини Ливен, воспитательницы великих княжон, – какой род войск предпочитает ваше высочество?
Это был вежливый вопрос. Из тех, что задают, заранее приготовившись. А остальные думают: ну почему он не пришел мне в голову? Так к месту! Так верно!
Собравшиеся с одобрением уставились на старушку. Она всегда все говорила и делала правильно, была другом августейшей четы, своих воспитанниц, всего человечества. И твердо намеревалась стать другом этого носатого хилого юноши, раз уж ему отдадут руку царевны. Бедный мальчик! Его, должно быть, совсем не воспитывали!
Принц, радостный тем, что к нему обратились, просиял.
– Я осмелюсь сказать, – начал он, чуть запинаясь от волнения, – что всю жизнь мечтал о гражданской службе. Приносить пользу в администрации, на мой взгляд, не менее полезно…
Его голос потонул в возмущенном гуле. Никто не сумел сдержаться. Статская служба во время войны? Курам на смех! И он еще называется принцем! Шурка скроил такую презрительную рожу, что сидевший напротив царевич Николай поперхнулся. Мол, мне мешают говорить, что думаю, а ведь все того же мнения!
– Тише, – над столом прозвучал властный голос императрицы-матери. – Я уверена, что не только армейская стезя достойна благородного человека. Что он может…
– Не может!
Никто не ожидал этого вскрика. Красный от негодования великий князь вскочил с места. Его волосы стояли дыбом. Кулаки сжимались. Но при всей воинственности он был похож на затравленного зверька.
– Дворянин, отказывающийся умирать во время войны, – трус! Вы хотите отдать сестру Като за труса?!
– Ваше высочество! – попытался унять Николая его воспитатель генерал Ламздорф. – Немедленно извинитесь!
Куда там! Царевич уже понимал, как строго его накажут. Продолжая пылать праведным гневом, он рванулся к двери, не в силах сдерживать клокотавшие в его груди чувства. Никс бежал по столовой, задыхаясь от слез, и совершенно не знал, что с собой делать.
На лицах гостей застыло дурацкое выражение: мы знаем, что ничего не произошло. Принц Ольденбургский хлопал глазами, не понимая, в чем дело: последнюю фразу царевич проорал по-русски. Мария Федоровна не подавала вид, что смущена, но поменяла цвет с пудрено-белого на пунцовый. Великая княжна торжествовала: претендент сам опозорил себя. Должна ли она что-нибудь говорить, доказывая его ничтожность?
И только один государь был доволен. Он, конечно, изобразил лицом смятение. Но голубые живые глаза одобрительно взирали на картину семейного бедствия. Пока его родные, как лебедь, рак и щука из басни Лафонтена, тянули каждый в свою сторону, он избавлялся от их опеки и получал возможность твердо, без помех вести свою линию. Като выйдет за этого шута. Русские корабли встанут в Ольденбурге и парализуют любые действия союзных французам голландцев на Балтике. Если шведы не пошевелятся – а они получили знатный урок – Петербург будет защищен.
"Какие, однако, хорошие чувства владеют братцем Николя! Только бы он научился ими владеть!"
Обед был испорчен, и еще до горячего Мария Федоровна подала гостям знак расходиться. Что крайне не понравилось Крылову, минуту назад прикончившему пятую порцию черепахового супа. Только он нацелился на жаркое, и на суфле, и на страсбургские колбаски…
Но августейшая вдова позвала баснописца к себе в нижние покои, где за чайным столиком предалась жалобам на судьбу.
* * *
"Я решил, что моя честь будет запятнана, если я не попрошусь у императора в Молдавию".
А. Х. Бенкендорф
Флигель-адъютант вымолил у его величества краткую аудиенцию, и государь с легким недовольством согласился. Он принял Александра Христофоровича в своей прежней гардеробной – тесной комнате с полосатыми ситцевыми обоями и множеством комодов. Перед возвращением в столицу император хотел переодеться. Шейный платок, рубашка – все вспотело.
С замирающим сердцем и со скрещенными за спиной пальцами Шурка предстал перед императором.
– Ваше величество уезжает в Эрфурт. Я хотел умолять включить меня в свиту.
– Мадемуазель Жорж тоже едет, чтобы играть перед своим императором, – с легкой усмешкой кивнул государь. – Наполеон обожает трагедии. Так, в чью свиту вы хотите быть включены?
Бенкендорф пережил унижение молча. Да! Тысячу раз да! Жоржина приглашена в Эрфурт. А он должен остаться в Петербурге и беситься при всякой депеше оттуда!
– Послушайте, Александр Христофорович, – ласково произнес император. – Вы сами хорошо понимаете, почему не можете поехать. Не заставляйте меня отказывать вам.
– Я умоляю, – повторил полковник, готовый упасть на колени. – Или дайте разрешение на брак. Пусть она уедет в Эрфурт уже моей женой.
"Мать права, бедняга спятил!"
– Это совершенно невозможно! – вслух произнес государь. – Вы видели, как себя повел за столом мой брат Николя? Вы ведете себя еще хуже. Но ему двенадцать, а вам двадцать шесть.
Бенкендорф молчал. Умом он понимал правоту всех, кто пытался наставить его на путь истинный. Но сердце кричало от боли.
– Я хочу выразить вам высочайшее благоволение, – между тем продолжал император, – за то, что вам удалось отвлечь мою дорогую сестру Като от мыслей о Вене. Если бы ее дуэт с матушкой продолжал в унисон песни об австрийской короне, это вовлекло бы Россию в бесконечные и кровавые хлопоты.
Шурка слушал одобрительные слова и не слышал их.
– Вот на такой случай вы и привезли Жорж, – с улыбкой заключил государь. – Надеюсь, она, сама того не сознавая, еще не раз послужит нашим интересам. Теперь о вас.
Полковник напрягся.
– Я решительно не понимаю, что держит вас в столице, – жестко продолжал Александр. – Одну войну вы уже пропустили. Другую вот-вот пропустите. Моего благоволения нет ни на то, чтобы вы ехали в Эрфурт, ни на то, чтобы оставались в Петербурге. Отправляйтесь в Молдавию.
"И забудьте Жорж", – этого император не сказал вслух, но Бенкендорф сам договорил про себя.
Если бы он мог!
* * *
"Все наше усердие было направлено на то, чтобы избегнуть наказания".
Николай I
Вместо того чтобы следовать от главного входа, мимо клумбы, через липовую аллею к своему экипажу, Бенкендорф вышел из боковых дверей, обогнул дворец и спустился по косогору к реке.
Он любил и хорошо знал Павловск, как если бы это была его собственная дача. Полковник не хотел, чтобы кто-нибудь видел его взволнованным, почти в слезах после разговора с государем. Шурка хотел успокоиться или лучше найти укромное местечко в сердце парка и без помех предаться собственному горю. Бушевать, лежать на траве лицом вниз. Потом перевернуться на спину, глядеть на ярко-голубое небо в просветах березовых крон и размазывать пальцами остатки слез по пылающим щекам.
Но вышло иначе. Пройдя росистым топким берегом реки и оставив за спиной китайскую беседку с крышей-пагодой, адъютант выбрел к горбатому земляному мостику с мраморными перилами. Миновав его и начав подниматься по тропинке к темно-зеленым елям-часовым у белой скамейки, он услышал звуки, похожие на затрудненное дыхание. Как будто кто-то ревел в три ручья, а сейчас старался успокоиться.
В этом году не чистили бурелом – всеобщая экономия денег для армии, – и веток нападало столько, что в императорской резиденции впору было строить засеку. Полковник полез через валежник. Нижние сучки елей больно царапали его по щекам. Бенкендорф чертыхнулся. Настроение жалеть себя и нести сосуд скорби в темные дубравы стремительно улетучивалось. Оказывается, и без него довольно желающих колотить по земле кулаками.
Справа донеслись приглушенные листвой звуки. Кто-то судорожно всхлипывал. Вернее, икал слезами, сдерживая их без особого результата. Полковник тронул рукой ветку. Так и есть. В орешнике, чудно оттенявшем мрачную хвою веселой солнечной зеленью, лежало царское дитя и выло в голос.
Следовало ретироваться. Из чистой деликатности. Но мальчишка уже вздрогнул, услышав шаги. Уже переполошился. А, увидев знакомое лицо, не то смутился, не то рассердился до крайности. Было видно, что великому князю уже попало. Его уши багровели и даже лиловели, заметно увеличившись в размерах.
– Это вы, – вяло протянул он. – Я плохо спрятался. Нечего было при дороге…
Александру Христофоровичу пришло в голову, что, возможно, великий князь вовсе не искал надежного укрытия. Напротив. Думал, что мать найдет его здесь?
– Ваше высочество, – начал полковник, переминаясь с ноги на ногу. – Вам следует понять… Ваша августейшая матушка… Она никогда не будет ни искать, ни утешать…
Лицо Никса застыло, как маска.
– Откуда вы знаете, о чем я думал? – С минуту он молчал, а потом выдохнул: – Но не волчица же меня родила!
Здесь его стоило оборвать. Нельзя так говорить о матери.
– Вы очень несправедливы, – Бенкендорф сел рядом. Царевич не возразил. – Я никогда не видел, чтобы ее величество к кому-то была нежна, ласкова, вытирала слезы. Но она вас любит. Защищает, как умеет. Она по опыту знает, какая жизнь предстоит всем ее детям. И только поэтому никого не станет баловать.
– А я буду баловать детей, – с вызовом бросил Никс. – И уже балую брата Мишку и сестру Аню.
– Как? – удивился полковник.
Вместо ответа великий князь порылся в кармане и достал несколько завернутых в золотые бумажки грильяжей.
– Помялись. Ничего. И так съедят, – он щедро всучил собеседнику конфету. – Держите. Раз вы здесь, вам тоже досталось?
Полковник кивнул.
– От матушки?
– От его величества.
Никс присвистнул, но был одернут.
– О вас говорят, что вы ведете распутный образ жизни. Как это? – поинтересовался он.
Бенкендорф смутился.
– Я хочу жениться на актрисе.
На время оба смолкли. Царевич не был уверен, что хорошо понимает, кто такие актрисы. Вдовствующая императрица запрещала младшим детям посещать придворный театр. Но это, должно быть, те – в тюле и блестках – красивые, как куклы на Рождество. Всем хочется такую куклу. Даже мальчикам. Особенно мальчикам! Ничего удивительного, что флигель-адъютант, воспитанник его матери, значит, сильно обделенный игрушками в детстве, захотел большую, живую, говорящую… актрису.
– Я вам запрещаю, – строго сказал великий князь. – Кажется, что они как люди. Но на самом деле внутри вата и опилки.
– Ваше высочество! Ваше высочество!
По голосу Александр Христофорович узнал генерала Ламздорфа. Царевич встал, сунул адъютанту еще один грильяж и пошел прочь из кустов. Следовало еще искать принца Георга и приносить ему формальные извинения.
Бенкендорф остался сидеть на бугорке под кустами орешника. "Вата и опилки", – машинально повторил он. Эта глупость сама собой угнездилась у него в голове и пустила корни.
Глава 12. Под чужой звездой
"Наш друг точить не хочет лясы, а едет воевать он в Ясы"
С. Н. Марин
Молдавия
Отъезд был делом решенным. Жоржина пролила ведра слез, но ее удалось приструнить ссылками на пропущенную войну со Швецией. Все, кто побывал в Финляндии, вернулись с крестами и повышениями.
– Мне стыдно! – орал на возлюбленную полковник. – Я обожаю тебя, но мне стыдно!
Он не стал повторять ей слова Воронцова: "Ты год сидишь с бабой на печи!" Но считал, что друг прав.
Его сердце разрывалось. Он заранее скучал. Но ему уже казалось, что, стоит покинуть Петербург, очутиться в молдавской степи, и хватка на горле ослабнет. Он сможет дышать, а значит – думать. Угар пройдет. Ему надо бежать. От любви? От любимой? От самого себя?
Нет, захватив себя с собой.
Догадывалась ли Жоржина? Вряд ли. У нее просто не было времени на такие сложные размышления. Да и составлял ли Шурка столь важный предмет в ее жизни, чтобы ломать над ним голову?
Она провожала его до Гатчины. Оба плакали. И оба клялись. Кто из двоих верил собственным словам? Полковник, во всяком случае, верил.
Дальше его дорога лежала на юг. Много, много верст до Киева. Потом по Днепру. От Кременчуга через сушь, где травы стояли в звень и их трудно было перерубить на весу саблей.