Раб поставил серебряный поднос с яйцами всмятку, белый пшеничный хлеб, маринованную рыбу – закуску, с которой обычно начинался римский обед. Затем на столе появилась пузатая амфора с фалернским, кратеры для смешивания вина с водою, фиалы.
На широкой части амфоры было написано углем: "При консулах Эмилии и Марции".
– Боги мои! – воскликнул Публий. – Как стремительно течет время! Вино заложено в год консульства моего отца и его победы над Персеем. Я был тогда всего лет на шесть старше Тиберия, но уже стоял рядом с отцом на триумфальной колеснице.
– Но ведь ты был на войне и, как говорила сестра, успел уже тогда объехать всю Элладу, видел в Олимпии статую Зевса Олимпийского, я же не был нигде, кроме дедовского поместья в Кампании.
– У тебя все впереди! – утешил Публий мальчика. – Если меня пошлют на войну, я возьму тебя с собой. Ты будешь служить под моим началом.
В таблин вступил новый гость. Видимо, никто среди собравшихся его не знал, поэтому вошедшего приветствовал один Публий:
– Входи, Филоник! Хотя ты и не явился вовремя, у меня в доме для опоздавших не одни кости.
Положив гиматий на скамью, Филоник направился к своему месту, и тут его взгляд упал на незнакомца. Несколько мгновений он стоял с полуоткрытым ртом, и только после этого занял пустое ложе.
Пока рабы накрывали для него часть стола, Филоник объяснялся с Публием.
– Прости, Публий! Тебе ведь известна моя пунктуальность. На этот раз она была причиной моего опоздания. Я не хотел явиться с пустыми руками. Сообщаю тебе, что ты – обладатель виллы. Она, как ты просил, рядом с поместьем Публия Корнелия Сципиона Африканского.
Едва Филоник произнес эти слова, как Семпрония встала с места и тихо покинула таблин.
– Тиберий, – обратился Публий к мальчику, – я полагаю, что наш разговор тебе неинтересен. Ты можешь уединиться со своим новым учителем.
Показав на незнакомца, он добавил:
– Это Блоссий. Он будет жить у вас в доме. Теперь тебе не придется ходить в школу. Блоссий поможет тебе стать таким же образованным человеком, каким был твой дед, да будут к нему милостивы подземные боги!
Тиберий перевел взгляд на Блоссия. Италиец стоял у ложа, где лежала верхняя одежда гостей. Встретив взгляд мальчика, он улыбнулся естественной и доброй улыбкой простого человека.
– Будем знакомы, маленький римлянин, – сказал он, подходя к нему. – Тебе предстоит прочесть много прекрасных книг, познакомиться с замечательными мыслями великих людей. Только тогда ты сможешь правильно оценить то, что тебя окружает. У меня нет семьи, и я буду относиться к тебе, будто ты мой сын, которому предстоит унаследовать все, что у меня есть, мои знания и опыт.
В голосе Блоссия было столько теплоты и искренности, что Тиберий сразу почувствовал к новому учителю расположение. Домой они шли вместе, непринужденно разговаривая, точно знали друг друга много лет.
Дорогу Манисиссе!
Когда гномон водяных часов уже перевалил за пять, на Форуме негде было упасть яблоку. Римляне в тогах и туниках, эллины в гиматиях и хламидах, галлы в лацернах и подбитых мехом каракаллах толпились, сидели на ступенях храмов, окружали менял, звеневших за своими столиками драхмами, сиклями, денариями и ассами. Стайки голубей и ворон, клевавших на плитах у алтарей жертвенное зерно, при появлении людей взмывали в воздух. Гадатели, отыскав простаков, что-то им загадочно шептали. Шум голосов разноязыкой толпы, топот ног, хлопанье крыльев сливались в невообразимый гомон, висевший над этой огромной площадью от грекостасиса до святилища Весты.
Но вот в него врезался крик глашатая:
– Дорогу! Дорогу царю Масиниссе!
Толпа прижалась к стенам и колоннам, давая путь шести носильщикам, на лоснящихся, как черное дерево, плечах которых плыла открытая лектика. Седые, слегка курчавые волосы сидевшего в ней человека оттеняли смуглость кожи его лица, изрезанного глубокими морщинами. Узкий, слегка изогнутый нос придавал ему сходство с орлом.
– Масинисса! Масинисса! – передавалось из уст в уста. Чтобы лучше разглядеть пришельца из Ливии, люди поднимались на ступени храмов, выбегали вперед. Менялы, боясь отойти от своих столиков, становились на цыпочки.
– Масинисса! Масинисса! – шелестело по Форуму.
Старец в лектике, казалось, не замечал переполоха и оставался невозмутимым, словно статуя ливийского идола, занесенного в Рим свирепым ветром пустыни.
Это был он, прославленный нумидийский царь, о котором говорится в недавно обнародованной истории грека Полибия. Соратник Ганнибала, переходом на сторону Сципиона решивший судьбу самой ужасной войны. Бродячие актеры разнесли по всей Италии приукрашенную вымыслом трогательную историю его любви к карфагенянке Софонибе, которую он вынужден был отравить. Это он всего за полвека превратил свой народ из кочевников в земледельцев, и теперь корабли с хлебом Масиниссы можно встретить едва ли не во всех гаванях круга земель.
И вот этот человек из легенды – в Риме. Что может означать его неожиданное посещение? Не для того же пригласили сюда нумидийского царя, чтобы оказать ему почести или договориться о покупке зерна? Ведь с тех пор, как государственная мудрость Сципиона разлучила Масиниссу с Софонибой, у Карфагена нет страшнее врага, чем Нумидия, управляемая сильной рукой.
Поэтому и притихла толпа на Форуме. К любопытству в глазах у римлян примешивалась тревога. После победы над Персеем прошло семнадцать лет, и все эти годы не было войны. Ведь не назовешь же войной стычки в Испании.
У курии чернокожие носильщики остановились. Масинисса неторопливо спустился на землю Рима и вступил в распахнувшиеся перед ним двери.
Люди устремили взгляды на двери курии, словно бы желая проникнуть через них, узнать свою судьбу.
Из курии не доносилось ни звука.
Письма
Полибий сидел перед столом, заваленным письмами. Погружая пальцы в хрустящую груду папируса, он брал письмо, какое попадется. Это были отклики тех, кто познакомился с шестью первыми книгами его "Всеобщей истории", разошедшейся по Италии и эллинскому миру.
"Полибий, радуйся!
Не подумай, что тебе пишет незнакомец. Это я, Диодор, старый глупец, забывший, что царская память – решето, удерживающее одну лесть и пропускающее все, не приятное слуху. Десять лет я прожил с моим воспитанником в Риме и, как тебе хорошо известно, сделал все, чтобы вернуть его в Антиохию. Но, прибыв туда, оставался при Деметрии не более месяца. Деметрий прогнал меня, ибо ему был не по душе человек, которому он обязан слишком многим. Я покинул Антиохию и все эти годы жил, стараясь изгнать из памяти прошлое, как дурной сон. Но вот сегодня мне попалась в руки твоя "История", и былое ожило в памяти. Мог ли я думать тогда, что ты, командовавший конницей, прославишь свое имя на поприще, столь далеком от воинской службы! Все, что написано тобою о Риме и Карфагене, – превосходно. Но в главах, посвященных Сирии, имеются пробелы, причина которых понятна тебе самому: ведь ты пишешь, что историк должен побывать в тех местах, о которых рассказывает, и побеседовать с очевидцами событий, достойных описания. Приезжай же ко мне в Пергам! Я расскажу тебе обо всем, что помню. А помню я многое…
Твой Диодор".
"Полибий, радуйся!
Тебя приветствует царь Пергама Аттал Филадельф! Ознакомившись с тем, что ты написал о моем покойном брате Эвмене, я шлю тебе благодарность за твою правдивую историю. Как благородно ты пишешь: "Царь Эвмен не уступал никому из царей своего времени, а в делах достойных и достославных превосходил их величием и блеском". А как прекрасно ты показал несправедливость выдвинутых против моего брата обвинений со стороны сената, не остановившись перед порицанием римского посла, несмотря на то, что Сульпиций Гал, как известно, – твой друг. Ты поистине доказал этим, что и на практике придерживаешься того, с чем справедливо связываешь честность настоящего историка, ибо, как пишешь ты в первой книге своей "Истории", в частной жизни человек обязан любить своих друзей и разделять их ненависть и любовь к врагам их и друзьям. Необходимо забыть об этом и нередко превозносить и украшать своих врагов величайшими похвалами, когда поведение их того заслуживает, порицать и беспощадно осуждать ближайших друзей своих, когда требуют того их ошибки. У нас в библиотеке твоя история публично зачитывается при большом стечении слушателей. Нам не хватает лишь твоего бюста, который будет поставлен рядом с бюстами Геродота, Фукидида, Ксенофонта и Эфора. Будет справедливо, если эти великие историки потеснятся, чтобы дать место тебе. Сейчас ищу скульптора, который достоин того, чтобы взяться за изваяние.
Аттал, сын Аттала, царь Пергама".
"Полибий, радуйся!
Тебе пишет этолиец Феодор, которого, помнишь, ты похвалил за искусное руководство хором. За это я тебя благодарю. Но когда ты дальше начинаешь укорять меня и других за то, что мы стали драться на подмостках, роняя этим достоинство эллинов, ты не прав и не справедлив. Видимо, ты сидел высоко и не расслышал, что нам сказал римлянин, посланный триумфатором Аницием. А он нам сказал, что, если мы не будем драться друг с другом, нас высекут розгами. Интересно, как бы ты поступил на нашем месте?
Будь здоров. Феодор".
"Полибий, радуйся!
Я – Пифодор Коринфянин. Помнишь, мы встретились в Риме на грекостасисе, и я удивился тому, что ты, великий знаток конного дела, занимаешься книгами. Теперь я вижу, что твои занятия не прошли напрасно. С великой радостью прочитал я написанное тобою о людях, зараженных безумием и готовых будто бы во имя справедливости ограбить достойных людей, раздать их имущество и землю рабам. Эти безумцы подняли голову у нас в Коринфе и во всей Ахайе, и я думаю, не покинуть ли мне родину. Знай же, Полибий, что в глазах достойных людей ты самый великий из эллинов.
Будь здоров. Пифодор".
"Полибий, радуйся!
Тебе пишет Ганнибал, сын Ганнибала. Я родился вскоре после бегства моего отца в Сирию и никогда его не видел. Об отце у нас сейчас говорят плохо, обвиняя его во всех несчастьях Карфагена. Ему не могут простить, что во время своего суффетства он дал права простому народу, к которому я принадлежу. В твоей истории я увидел отца, как живого, именно таким помнят его в Картхадашт. Видно только, что ты в Картхадашт не бывал: ведь ты поместил нашу курию не в той части города, где она находится. Тебе необходимо приехать и посмотреть все самому так же, как ты посмотрел места сражений моего отца в Италии. Приглашаю тебя в гости. Я живу близ Утикских ворот, где у меня кузнечная мастерская. Спроси Ганнибала-кузнеца. Тебе покажет мой дом каждый.
Ганнибал, сын Ганнибала".
В таблин заглянул Исомах и потряс квадратиком из папируса.
– Еще одно письмо! – с отчаянием воскликнул Полибий. – Давай его сюда.
"Предатель, радуйся!
Ты остался жив и прославился, а мой отец Телекл, другом которого ты себя считал, умер и не может тебе написать. Я делаю это за него, потому что прочел твою гнусную пачкотню. Ты восхваляешь ромеев, их вооружение, их государственный строй в то время, когда вся Эллада их ненавидит и молит богов расправиться с ними, как до того покарали деспотов персидских и македонских.
Будь проклят, предатель!"
Полибий сжал письмо в кулаке. Он вспомнил покойного друга и его просьбу позаботиться о Критолае.
"Письмо Критолая… Он даже не захотел поставить свое имя".
В таблин вбежал Публий.
Взглянув на Полибия, он внезапно остановился:
– Ты чем-то расстроен?
– Это письмо! – Полибий разжал кулак и бросил смятый папирус на стол. – Столько лет отдал я написанию истории! На своем горьком опыте хотел показать эллинам… И вот я – предатель…
Публий махнул рукой.
– Брось! Завтра ты забудешь об этом письме и прочих огорчениях.
Полибий вскинул голову.
– Что же будет завтра?
– Охота!
– Боги мои! – радостно воскликнул Полибий. – Наконец-то пришло время для одного из трех занятий, без которых нельзя представить себе настоящего мужчину!
– Я помню эту твою мысль. Ты имеешь в виду охоту, войну и политику!
– Да! Но политику, от которой я оторван, – в первую очередь.
Меч Персея
Дорога терпеливо повторяла извивы Оронта. С любого ее участка можно было увидеть белый поток, пенившийся и бурливший на стремнинах, и огромные сглаженные камни. Но Андриск брел, как в тумане, не замечая ничего. Меньше, чем через час, он должен предстать перед Лаодикой, вдовой Персея, матерью Александра и Филиппа, и назвать себя ее сыном.
"Стой, безумец! – мысленно приказывал себе Андриск. – Подумай, на что ты решился! Куда идешь?" И он машинально останавливался. Но через несколько мгновений что-то неудержимо влекло его вперед.
Поднеся ко лбу ладонь, чтобы стереть капли пота, он внезапно ощутил привычный кисловатый запах. В отчаянии он бросился к реке, вошел в нее по щиколотку, не почувствовав ледяного холода. Набирая воду пригоршнями, он яростно тер лицо и руки, до изнеможения, до боли.
"Неужели, – думал он, – я никогда не избавлюсь от этой вони? Она, как клеймо на лбу ромейского раба, расскажет обо мне всю правду. И Лаодика не услышит сочиненной мною басни о чудесном спасении. А чем пахнут настоящие цари? Фиалками? Миррой? Кинамоном? Наверное, эти ароматы въелись в их кожу, как в мою – вонь шкур…"
За спиной послышалось блеяние и дробный перестук копытец. Оглянувшись, Андриск увидел овец и пастуха.
"О боги! – радостно подумал он. – Да ведь это водопой! Запах овец, а не вонь шкур!"
Андриск стремительно выбежал на дорогу. Солнце поднялось. Бешено стрекотали кузнечики. С придорожных тамарисков доносился щебет птиц.
"Видишь, Судьба! – обратился он к божеству Зенона и Блоссия. – Это я, Андриск, сын Исомаха. Ромеи перебили настоящих царей, а без них народы, как овцы без пастуха. И потому ты сделал меня похожим на Александра и Филиппа. Я выполняю их долг. И я иду, повинуясь твоему велению".
Андриск не заметил, как оказался в Антиохии у дома Лаодики. Он замер, словно в шаге от него открылась пропасть.
Взять чужое имя? Придумать безупречную историю спасения? Десять лет в жалком Адрамиттии постигать искусство фехтования, изучать историю Македонии и ее язык? Но за этой дверью – вдова и мать. Как выдержать ее взгляд?
Ему вспомнился театр в Кумах. Какие слезы исторгал актер, игравший Эдипа! Но зрители подготовлены к восприятию вымысла давней привычкой. Они льют над ним слезы, и эти слезы быстро высыхают. А если бы актер, представившись отцом, сыном, братом, явился в дом любого из зрителей, ему бы сказали: "Прочь, жалкий комедиант! Тут тебе не сцена!"
Андриск оглянулся. Слуга, показавший ему дверь, исчез. И он, Андриск, может уйти со сцены, снять котурны и маску, стать простым зрителем. Умереть в безвестности! Или вновь оказаться на помосте с ногами, вымазанными мелом, и дощечкой на груди. Женщина за дверью помнит своего сына ребенком. Годы меняют облик и ослабляют память, но кое-что не забывается. Хотя бы костяной волчок, что подарила мне мать в день рождения. А что дарили Филиппу? Собачку? Медвежонка с каким-нибудь смешным именем? Он мог укусить за лодыжку и оставить маленький шрам. О боги!
Внезапно в памяти Андриска возникло лицо Элии, ее заплаканные глаза, и он явственно услышал ее голос: "Я тебе верю, Андриск!" – "Нет! – одними губами крикнул Андриск. – Я, вернусь к тебе, Элия, как царь!"
Он с силой толкнул дверь, вбежал и остановился в двух шагах от Лаодики.
Женщина в черном смотрела на него внимательно, испытующе. Но внезапно, что-то уловив в его внешности, отшатнулась и закрыла лицо руками.
– Царица! Я пришел, – начал Андриск, заменив в заученной фразе слово "мать".
Лаодика открыла лицо и еще раз внимательно взглянула на Андриска.
– Как ты похож на Александра! Александр бежал и исчез. Но он вернется. Подойди ко мне, Филипп.
Андриск вздрогнул. Готовясь к встрече с Лаодикой, он думал лишь о своей коронной роли, а не о ней, для которой это была не игра. Глядя в лицо ей, он не смог лгать.
– Ты называешь меня Филиппом? Но я – Андриск, сын Исомаха. Моя мать умерла. Ромеи ворвались в наш город и увезли нас к себе как рабов, мой отец остался в Италии, и я не знаю, жив ли он.
– Забудь обо всем, что ты сказал. Запомни: твой отец – Персей, македонский царь, замученный ромеями. А я – твоя мать, счастливая Лаодика. Сейчас я призову придворных и объявлю им, что боги сохранили мне сына. Ромеи убивают храбрых. Слабым они даруют жизнь. Я живу, а мой брат Деметрий царствует. Мне казалось, что в мире остались одни трусы. Но ты пришел, отважный мальчик. Сходство с моим сыном дает тебе право на македонскую корону. Но помни, Филипп, когда вернется Александр, ты ее отдашь ему.
– Как настоящему царю. А для посторонних – как старшему. Мне нужна не корона, а меч!
Лаодика встала с кресла и направилась к огромному сундуку с богато украшенной крышкой. Откинув ее, она стала выбрасывать наряд за нарядом. Казалось, уже половина зала заполнилась царской одеждой, и царица почти скрылась за нею. Поэтому не было видно, что она достала со дна сундука. Выпрямившись, Лаодика пошла навстречу Андриску, топча и разбрасывая лежащие на полу одежды. И только когда она подошла к нему совсем близко, он увидел в ее руках меч в ножнах, сверкавших драгоценными камнями.
Развернув перевязь, царица затянула ее вокруг пояса Андриска. Он ощутил на левом боку непривычную и обязывающую тяжесть.