– Это меч, подаренный Антиохом Великим моему супругу. Уходя на решающую битву, он сказал: "Если я не вернусь, передай его сыновьям!" Весть о возвращении Деметрия заставила меня задуматься: "А не отдать ли меч брату?" Но вскоре я поняла, что его сломило римское рабство и ему нужен не меч, а амфора с вином. Поклянись, что ты защитишь поруганную честь Македонии.
Андриск вытащил клинок из ножен. Прикоснувшись к стали разгоряченными губами, он почувствовал необыкновенную гордость. Этот меч вручен ему, вчерашнему рабу! "Честь Македонии, это ведь слава победителя народов Александра, сына Филиппа. Это судьба затерянного в горах маленького княжества, которое превращено отцом и сыном в великую державу. И все это вручают мне!"
Лаодика с удивлением и страхом наблюдала за тем, как менялось лицо юноши, как глаза его приобретали блеск стали.
– Клянусь! – воскликнул Андриск, поднимая меч.
Да, это был Филипп!
Охота
Солнце, поднявшись над холмами, уже успело высушить травы на склонах, но из глубоких оврагов, разрезавших равнину, дымкой расходился утренний туман.
Публий лежал на спине и бездумно следил за полетом ласточек, причудливо кувыркавшихся в небесной синеве. Полибий устроился рядом, прислонившись спиной к искривленному стволу старой акации. Положив на колени церы, он заносил на воск пришедшие в пути мысли.
Снизу, где паслись кони, доносилось сердитое ржание. Кони скакали всю ночь, чтобы поспеть к этим поросшим вязами холмам. Сюда уже несколько дней назад прибыли рабы-загонщики.
Неожиданно послышалось тявканье собак. Публий вскочил. Полибий спрятал церы и стилос во внутренний карман гиматия и потянулся к копью. И вот они уже бегут навстречу усиливающемуся лаю.
Длинношерстные собаки лаконской породы, дрожа от нетерпения, тащили поводырей с такой силой, что те еле за ними поспевали.
– Смотри! – крикнул Полибий, показывая на дерево. – След клыков!
Охотники остановились, дав рабам знак расставлять сети. Зверь где-то рядом. Дальше идти опасно. Полибий выставил вперед копье. Публий вытащил из ножен охотничий кинжал. Поводыри пытались унять собак. Те грызлись, рвались и едва не валили с ног.
Полибий и Публий ждали, затаив дыхание, пока не послышались приглушенные голоса:
– Готово!
Публий махнул рукой:
– Отпускай!
Поводырь отвязал от поводка одну из собак, и она скрылась в зарослях. Через мгновение послышался ее отчаянный лай.
– Рекс! Рекс! Назад! – закричал поводырь.
Взъерошенный пес вылетел из кустов и занял место в своре.
Послышались свист, улюлюканье, хлопанье в ладоши. Блестели глаза, развевались бороды. Спустили собак.
И тотчас же из зарослей слева выскочил кабан. Он хотел уйти в сторону ручья, но там были расставлены сети, которые он сумел разглядеть. Мгновенно зверь повернул в другую сторону, где стояли рабы, вооруженные дротиками и камнями. Свист камней и радостный возглас:
– Попал!
И сразу же:
– Берегись!
Кабан помчался в другом направлении. Собаки – по пятам. Впереди Рекс. Сейчас он схватит добычу. Но кабан с удивительной ловкостью обернулся и поднял собаку на клыки. Рекс упал с распоротым брюхом, забрызгав кровью траву. Зверь кинулся на охотников.
Публий успел отскочить за дерево. Кабан пролетел мимо, но тотчас же оказался рядом с Полибием. Бросать копье уже не было времени, и Полибий, выскочив вперед, вонзил копье в предплечье кабана. Но кабан рвался вперед. Полибий не отпускал копья, и оно уходило все глубже и глубже, пока морда зверя чуть не уткнулась в руки охотника. Внезапно кабан обмяк и упал, сломав копье.
– Ну и силища! – воскликнул Полибий, вытирая пот тыльной стороной ладони. Публий выбежал из-за дерева.
– Поздравляю! Ты – любимец не только Клио, но и Дианы! Вторая подарила тебе великолепного кабана. А первая? – он прикоснулся к гиматию учителя. – Надеюсь, ты не остановишься на шестой книге? Об этом я узнаю, когда вернусь.
Полибий удивленно вскинул брови.
– Так вот почему ты так торопился с охотой! Куда же ты едешь?
– В Испанию! На войну. Слишком многие под разными предлогами увиливают от набора в испанские легионы! Война без перерыва, летом и зимой, днем и ночью, не для неженок. И я решил, что мне пора вступать на тропу Сципионов.
Полибий одобрительно кивнул головой.
– Ты прав. Но будь поосторожнее. Ведь у меня нет семьи, и ты…
Публий порывисто схватил руку Полибия и, с чувством сжимая ее, воскликнул:
– Если бы ты знал, как ты мне дорог! Когда я вернусь из Испании, мы больше не будем расставаться. Будем вместе читать, путешествовать, охотиться. А если меня изберут претором или консулом – вместе служить Марсу. Ты будешь жить со мною в претории. Мы будем командовать войском и разделять славу побед.
Полибий обнял юношу.
– Я жду твоих писем, Публий!
Трус
В тот час дня, когда антиохийцы садились за обеденный стол, царь Деметрий с трудом оторвал голову от подушки. Спустив ноги на ковер, он озирал роскошную спальню бессмысленным взглядом. Первые пришедшие на ум мысли были мутными и бессвязными: "Какой сегодня день? Здесь все дни на одно лицо. Какое лицо у дня? Надо отмерять царствование ночами. Сколько я выпил ночью? Цари персов не принимали решений на трезвую голову".
Что-то вспомнив, Деметрий дернул шнур, и тотчас вбежали слуги с одеждой и ловко облачили в нее дряблое тело. И вот уже царь, пошатываясь, бредет в тронный зал. В нескольких шагах от него в почтительной позе скользит секретарь Филарх, "царская тень", как его называют во дворце, ибо Филарх никогда не расстается со своим повелителем, присутствуя даже во время ночных попоек. Не принимая в них участия, Филарх обычно дремал за царской спиной, а в дневные часы, когда Деметрий спал, Филарх развивал такую деятельность, словно вся царская канцелярия состояла из него одного. Поэтому в Антиохии говорили: "Пока Деметрий пьянствует, Филарх спит, пока Деметрий спит – Филарх царствует".
Взобравшись с помощью Филарха на трон, Деметрий долго крутился в поисках удобного положения для расплывшегося тела. Наконец, положив ногу на ногу и упершись в спинку трона, он обратил взгляд на своего верного слугу: тот, не ожидая вопросов, начал, как обычно:
– В Апамее схватили двух египетских лазутчиков. Под пыткой они сознались, что по наущению Птолемея Филометора злоумышляли против твоего величества. Иудеи в храме Иерусалима провели молебствие по случаю годовщины заключения союза с Римом.
Деметрий заскрипел зубами.
– А лучших новостей у тебя нет?
– Твой брат, царь Индии, прислал тебе в подарок своего слона вместе с погонщиком.
– Отошли назад, – испугался царь.
– Твоя сестра Лаодика встретилась со своим сыном Филиппом, бежавшим из ромейского плена, – продолжал Филарх.
Деметрий выпучил глаза.
– Что ты мелешь? Разве мертвецы умеют бегать?!
– Но твоя царственная сестрица признала его своим сыном, – усмехнулся Филарх. – Видел бы ты, с какой гордостью сидит он в приемной, ожидая, когда ты проснешься.
– Гони! Гони его! – в ужасе закричал Деметрий.
Филарх покорно повернулся.
– Подожди! – воскликнул Деметрий, немедленно протрезвев. – За каждым моим шагом следят. Через месяц в сенате станет все известно!
– Прикажи закрыть гавани, – посоветовал Филарх.
– Ты издеваешься! – рассвирепел Деметрий. – Ромейский соглядатай пролезет в любую щель. Меня сгноят в тюрьме, как Персея.
Он бессильно склонил голову.
– Государь! Тебе плохо? Позвать врача?
– Какого врача?! Чтобы он увидел Филиппа у меня в передней?!
Филарх вопросительно посмотрел на Деметрия.
– Я придумал, – сказал тот, с усилием поднимая голову. – Скажи этому Филиппу, что бежишь за врачом, а сам – за стражниками! Пусть свяжут самозванца и доставят в закрытой повозке в Лаодикею. Поедешь с ними и проследишь, чтобы ночью его посадили на наш сторожевой корабль. Нет! Поедешь сам до Остии и сдашь самозванца претору. Пиши, – Филарх взял папирус и каламос. – "Примите задержанного в Антиохии самозванца, объявившего себя Филиппом. С почтением, Деметрий, сын Селевка, воспитанник Рима". Написал?
Филарх кивнул головой.
– Не забудь поставить мою печать. Вот теперь в Риме поймут, на кого можно положиться. А теперь иди. Что ж ты стоишь? Иди!
"Публий Сципион Полибию желает радоваться!
Ты просил меня писать, и я выполняю твою просьбу тем охотнее, что с того времени, как покинул Рим, мысленно все время с тобой.
Итак, я на войне, как говорят мои бывалые товарищи по оружию, самой странной и страшной из войн, в какой им приходилось участвовать. На самом деле, последняя из наших войн, война с Персеем, длилась неполных три года. Здесь же войне не видно конца. Ни одна из битв не может решить ее исхода. Консул Тиберий Семпроний Гракх, да будет к нему милостивы маны, в своей реляции сенату заявил, что разрушил триста городов кельтиберов и завершил войну. То, что он назвал городами, это крепости, которые восстанавливаются после их разрушения уцелевшими кельтиберами. Война то утихает, то разгорается, как пламя костра. Поэтому я бы назвал ее огненной войной. Также как для огня нет разницы между временами года и суток, у этой войны нет никаких правил и ограничений, я бы сказал, никаких законов, лишь бы было чему гореть.
А теперь я расскажу тебе о деле под Интеркатией. Это укрепленное поселение племени ваккеев. Консул приказал разбить лагерь, и едва воины вырыли ров, насыпали вал, укрепили его кольями, как из ворот Интеркатии выехал вперед великан на низкорослом, как у всех испанцев, коне. Ноги его едва не касались земли, панцирь на его груди пламенел в лучах заходящего солнца. Приблизившись к нам на полет стрелы, он сорвал с головы шлем, так что длинные волосы рассыпались по его плечам, и что-то громко выкрикнул на своем варварском языке.
"Вызывает на бой", – объяснил мне центурион, трижды побывавший в Испании. "Почему же никто не принимает вызова?" – спросил я. "А кому охота рисковать жизнью, – ответил он, – в одиночном бою с ваккеями лучше не иметь дела".
Проскакав вдоль линии нашего вала на том же безопасном расстоянии, всадник повернул своего коня и с песней удалился в свой город. Варвары, высыпав на стены, приветствовали его торжествующим ревом, словно победителя.
Наутро повторилось то же самое, только кто-то из наших попытался достать всадника стрелой и, разумеется, не попал, вызвав его хохот. Вот тогда-то я и принял решение вступить в схватку с наглецом и отправился к консулу за разрешением. Тот, услышав о моем намерении принять вызов, пожал плечами: "Конечно, было бы хорошо наказать этого варвара и поднять боевой дух нашего войска. Но ведь он выше тебя на две головы". "В лагере многие выше меня, – сказал я, – но они терпят издевательства варвара". Консул покраснел, – он сам ведь высокого роста, – и раздраженно бросил: "Делай, как хочешь. Я не возражаю".
Вечером ваккей вновь выехал из крепости. И сразу я поскакал ему навстречу. Подо мной был рыжий жеребец той же породы, что твой Лахтун, да будут к нему милостивы подземные боги коней, если они существуют. Ощущая мое бешенство, конь вздымался на дыбы, а испанская лошадка невозмутимо трусила под своим седоком. Нас разделяло шагов сорок. Я едва различал черты лица противника. И вдруг – мог ли я ожидать! – он метнул на таком расстоянии дротик. И не промахнулся! Конь подо мной зашатался, но не упал. Я успел соскочить на землю и остался на ногах. Обнажив гладиус, я двинулся навстречу. Ваккей тоже спешился и, что-то вопя, наступал на меня. Я применил прием, которому ты меня научил, и поразил противника в незащищенное панцирем место. Сняв с убитого доспехи, я возвратился к своим. Жаль, что я не консул, а военный трибун. Это лишило меня возможности принести свой трофей Юпитеру Феретрию, что удалось сделать всего четверым полководцам, начиная с Ромула. Но поединок возвысил меня в глазах легионеров. Консул же, чтобы от меня отделаться, отправляет меня в Африку за боевыми слонами. Жди писем оттуда.
Твой Публий".
Спасение
Андриск лежал в трюме со связанными руками. Все шло, как по маслу, и вдруг под ногами разверзлась пропасть. По приказу царя его схватили и бросили в трюм. Можно было ожидать самого худшего: его выдадут ромеям и, как преступника, пригвоздят к кресту.
Андриск пошевелился, и крыса, наблюдавшая за пленником, отскочила в сторону. Зверек был таким же остроносым и острозубым, как царский секретарь Филарх, заманивший его в ловушку. "С каким бы наслаждением я размозжил ему голову", – подумал Андриск.
Рядом за перегородкой послышалось падение чего-то тяжелого, возня, сопение и визгливый выкрик: "Отпусти! Что ты делаешь?" В ответ кто-то раскатисто захохотал.
Прошло еще несколько мгновений, и открылась крышка люка. В отверстие свесилась чья-то голова и вслед за нею рука с ножом. На Андриска с видимым сочувствием смотрел старик с лицом кирпичного цвета, обросшим седыми космами.
– Выходи, Филипп! Ты свободен! – крикнул он.
Андриск не заставил себя ждать. Он подбежал к лесенке и, поднявшись на несколько ступенек, протянул вверх связанные руки. Незнакомец, человек огромного роста и могучего телосложения, полоснул по веревкам ножом.
И вот они стоят, прижавшись спинами к перилам. Потирая ладонями отекшие кисти, Андриск слушает рассказ освободителя, судя по проницательному взгляду и твердым чертам лица, человека умного и решительного.
– Меня зовут Николаем. Я служил на царском корабле твоего отца Персея. Когда же ромеи сожгли наши македонские суда или увели их к себе, перешел на службу к Селевку, а затем к Антиоху. Меня уже считают сирийцем. Когда Деметрий, бежав из Рима, оказался в Тире, я стоял там на починке. Мне выпала честь отвезти царевича в Лаодикею, где его с ликованием встретил народ. Тогда он нам казался орлом, а теперь всем известно, что это пьяный петух. – Он вытащил свиток папируса с обломанной царской печатью и, протянув его Андриску, сказал: – Вот письмо, которое Филарх должен был вручить ромеям.
Андриск взял папирус и, быстро пробежав его глазами, прочел вслух:
– Примите задержанного в Антиохии самозванца, объявившего себя Филиппом…
– Самозванца! – громко расхохотался моряк. – Сам он самозванец. Антиохийцы уверены, что ромеи убили царевича и вместо него подсунули какого-то пьянчужку. Тебя же я сразу узнал. Помню тебя мальчишкой, как ты по верхней палубе носился.
– Так это был ты, – нашелся Андриск, лихорадочно соображая, что еще мог делать ребенок на верхней палубе. – Ты удержал меня, когда я хотел забраться на деревянную статую на носу.
– Это была статуя Артемиды! – подсказал Николай. – И судно по статуе называлось "Артемидой". Крупнее этого корабля никто не строил, кроме сиракузян. Говорят, на нем Эмилий Павел привез в Италию свою победу над Персеем.
– А мы куда путь держим? – поинтересовался Андриск.
В глазах у моряка блеснули искорки.
– В Остию! Выполним царский приказ. Этого Филарха я связал. Вредный человечишка. Пусть прохладится в трюме. А в Остии мы его сдадим ромеям, расписку получим, как положено. А там, куда прикажешь, государь. Я перехожу к тебе на службу.
– Путь у нас один! – произнес Андриск, вскидывая голову. – В Пеллу!
"Публий Сципион Полибию желает радоваться!
И вот я на земле Африки, которую вы, эллины, называете Ливией. В день моего приезда развернулась ожесточенная битва между нумидийцами и карфагенянами. Мне посчастливилось наблюдать за нею с холма. Я ощущаю себя Зевсом, следящим с Иды за сражением троянцев и тех давних ахейцев, возглавляемых Агамемноном. И так же, как Зевс, я не питал симпатии ни к одной из воюющих сторон, а только любовался боем, как захватывающим зрелищем.
Два дня спустя меня, как внука Сципиона, принял с распростертыми объятиями Масинисса. Легионы в Испании получат слонов! Но я не верю, что это будет способствовать успеху. Наш консул – человек жестокий, алчный и непорядочный. Он, как я убедился, ведет беззаконную войну ради собственного обогащения. С местными жителями он обращается как палач. Все это не кончится добром.
А потом я побывал в Карфагене и любовался красотою и многолюдием этого великого города. Осматривая городскую крепость с ее великолепным храмом, искусственную гавань, заполненную торговыми судами, я все время вспоминал связанные с Карфагеном великолепные главы твоей "Истории". Вот бы кому быть сейчас рядом со мной!
Карфагеняне, услышав мое имя, проявили несвойственное им гостеприимство. Они умоляли меня выступить посредником при заключении мира с Масиниссой. Мне кажется, что и он готов пойти на мировую. Но этого ему наши не позволят. Я слышал, что вскоре в Карфаген во главе посольства прибудет Катон.
Будь здоров. Твой Публий".
Carthago delenda est
Перед возвышением для консула и оратора возникла старческая фигура. Катон шел медленно, с трудом волоча худые ноги, видневшиеся из-под короткой, низко подпоясанной тоги. Взойдя на помост, он поправил тогу и начал так тихо, что в задних рядах курии его едва могли расслышать.
– Отцы-сенаторы! В тот день, когда в Рим с жалобой на Карфаген прибыл Масинисса, вы назначили меня главою посольства в Африку. Я хочу доложить о своей миссии.
Голос Катона зазвучал тверже:
– Нет! Я не могу сказать, что карфагеняне нарушили условия договора, некогда подписанного от вашего имени консулом…
– Сципионом! – выкрикнул кто-то из зала.
– У карфагенян, – невозмутимо продолжал Катон, – как раз столько военных кораблей и боевых слонов, сколько мы им разрешили иметь. Но разве в этом дело? Надо ли давать противнику возможность прикрываться договором, как щитом? Я видел процветающий город, гавань, наполненную торговыми судами, страну, еще более богатую, чем была до того, как мы наложили на пунов огромную дань и отняли у них Испанию. Я видел долины, покрытые виноградниками и садами, виллы богатых купцов и землевладельцев. Консул совершил преступление, не уничтожив Карфаген после битвы при Заме! И вот результат.
Катон вытащил из-под тоги большой круглый предмет и, потрясая им в воздухе, вдруг завопил:
– Эта смоква растет на расстоянии трех дней пути от Италии! Видали вы что-нибудь подобное? А виноград! Мой Геркулес! Я никогда не ел более крупного и сладкого винограда, чем в Карфагене!
Сенаторы изумленно переглядывались, не в силах понять, чем досадила старику карфагенская смоква. Да и посылали его в Карфаген вовсе не для того, чтобы сравнивать смоквы.
В наступившей тишине прозвучали заключительные слова, произнесенные вполголоса. Тем не менее их услышали все.