– Нам всем сказали, что цель миссии – родить детей шайеннам, чтобы они стали частью нашего общества, – сказала я.
– Ну, как минимум, – пожал плечами тучный священник. – Это придумали в Вашингтоне. После рождения шайеннские дети, включая подростков, как можно более раннего возраста будут отправлены в устроенные Церковью пансионы, которые сейчас обустраиваются повсюду – как часть плана президента по замирению индейцев. В свете этого важно, чтобы первым впечатлением детей были цивилизованные белые люди – протестанты, предпочту добавить. Правительство и Церковь надеются, что, будучи наполовину белыми, ваши дети превзойдут чистокровных язычников духовно и интеллектуально, и индейцы, увидев это, в свою очередь, мирно последуют за новым, более развитым поколением в лоно цивилизации и встанут на путь христианского спасения. Я здесь лишь для того, чтобы духовно наставлять вас. – Сказав это, преподобный снова по-императорски благосклонно кивнул своей лысой головой, которая блестела на утреннем солнце, точно глазированный окорок.
– А мы с сестрами Келли лишь хотим ускорить этот процесс! – повторила я.
– Будучи христианками, – заметила Нарцисса Уайт, – иные из нас выбрали более высокие цели – например, направить низменных язычников на путь истинный.
– Но ваш муж заплатил за вас лошадью, как и за всех остальных, – напомнила я.
– Я совершенно точно не намерена расставаться со своим целомудрием в обмен на лошадь! – возмутилась она. – Я намерена научить своего супруга тому, что истинный путь христианского спасения лежит много выше.
– О, какая вы леди, да-а, Нарцисса-а, – сказала Мегги Келли, – вот будет потеха, когда бедный мистер Индюшачья Нога в первую брачную ночь попытается вонзить копье в эту каменистую землю!
– А ты, Фими? – спросила я.
Фими снова усмехнулась. Я завидую ее спокойствию. Кажется, подобные вещи вовсе ее не беспокоят.
– Когда я буду готова, Мэй, – ответила она. – Если мне понравится будущий муж и я пойму, что он станет хорошим отцом моим детям, – да, я сниму пояс. Хотя, поскольку он и язычник и ниггер, я сильно сомневаюсь, что произведу на свет ребенка высшей полубелой расы, о каких, по словам преподобного, грезят Церковь и государство.
– Ой, Фими, да и мы не собира-аемся плодить протестантов, – сказала Сьюзи Келли. – Уж можешь быть спокойна, лапочка. Да, Мегги?
18 мая 1875 года
Назвав индейцев демократичными, Фими оказалась недалека от истины – и, воодушевившись ее примером, я стала потихоньку отвоевывать себе освобождение от самой тяжелой работы. Кажется, в этом деле большим аргументом было продемонстрировать какой-нибудь талант, пусть его считают таковым только индейцы. Вот разбойницы-сестры Келли умудряются отлынивать от работы лишь потому, что близняшки! Подобным же образом индейцы подивились моим тетрадям – даже приписали нечто сверхъестественное моему обыкновению все время что-то записывать. Что конечно же мне только на руку. Однако я не собиралась увиливать от хозяйственных забот в принципе – это представлялось мне нечестным по отношению к моим товаркам и соседкам по вигваму; я честно выполняла свою долю работы.
Еще могу сказать: индейцы потрясающе терпимый народ, и, хотя некоторые наши привычки и обычаи их смешат и забавляют, они не спешат обвинять или осуждать нас. Порой они кажутся излишне любопытными, но неизменно относятся ко мне с уважением. Дети были попросту заворожены нами в день прибытия – они бросили свои занятия и во все глаза смотрели на нас, точно на существ странных и непостижимых. А ведь мы такими и были! Иногда они украдкой подбирались и трогали руками наши платья, только чтобы, хихикая, броситься врассыпную. Часто они ходили за нами по пятам, точно стайка голодных щенят. У меня с собой было немного леденцов из лавочки в Форте-Ларами, и я угощала ими детей. Чудесные они – эти смуглые ребятишки, полные здоровья и задора. Они казались взрослее, здоровее и воспитаннее своих бледнолицых сверстников. Слишком стеснительные, чтобы заговорить, они с серьезным видом принимали угощение и убегали, треща, как сороки. Я чувствую, что если кто и способен проложить мостик из индейской жизни в нашу и наоборот, это дети – ведь все дети добры, не правда ли? Дети есть дети – какой бы ни был у них цвет кожи, они принадлежат к племени детей. Я так хочу выучить дикий шайеннский язык, чтобы наконец пообщаться с маленькими эльфами! Как я люблю смотреть на них! Когда я вижу, как они резвятся, я чувствую радость, остро приправленную горем. Ко мне приходят мысли о моих собственных детях… и желание носить под сердцем крошечного язычника.
Кстати, о детях: я ведь говорила, что собираюсь присматривать за маленькой Сарой? Случилось невероятное. Мы слышали, как малышка… говорит! Она произнесла лишь пару слов, но не английских, а на индейском наречии – или это был просто набор звуков, потому что ни я, ни Марта не поняли ни слова. Ее жених, юноша по имени Желтый Волк, кажется, прекрасно понимает ее – так что мне осталось лишь предположить, что он учит ее своему языку, тогда как я, как ни билась, не смогла заставить ее сказать и пары слов на нашем. Странно, не правда ли?.. Может, дикари, в конце концов, способны любить, по-своему.
Марта же, в свою очередь, с трудом приспосабливается к новой жизни, и, поскольку ее ожидания хоть какой-то романтики от сурового, растрепанного Колтуна явно были завышенными, она страшно разочарована в женихе.
– Кажется, он славный малый, Мэй, – признавалась она мне на ежеутренней встрече. – Но я никак не могу заставить его причесаться. – Она оторвалась от работы. – Иногда я думаю: что, после свадьбы и я буду зваться миссис Колтун-на-Голове? Потому что… знаешь, как меня прозвали дикари? Мне недавно перевел преподобный Хейр. Они зовут меня Та-Которая-Падает. Кажется, дикари весьма наблюдательны и не преминут заметить характерные особенности каждого, и дать ему имя согласно таковым: бедная Марта и в самом деле довольно неуклюжа и постоянно спотыкается.
– А все потому, что ты не можешь отказаться от высоких ботиков, да еще и на каблуках, Марта! – заметила я. – Топать в них по дощатому настилу чикагских тротуаров – это одно, а на природе земля не такая ровная. И уж точно не в них надо в поле корешки копать. Ты только на них посмотри!
– Конечно, я понимаю, ты права, Мэй, – ответила Марта. – Я их почти стоптала… да, но… но… – стало ясно, что бедняжка вот-вот расплачется, – они напоминают мне о доме. – И тут она расплакалась – с громкими, судорожными всхлипами. – Прости, Мэй, – бормотала она, – я просто устала… я так хочу домой. Я не хочу, чтобы меня звали Та-Которая-Падает, или миссис Колтун. Я хочу домой.
– Милая, – сказала я, желая ее утешить. – Ты не можешь уехать домой прямо сейчас. Но научить своего будущего мужа причесываться ты вполне можешь. И если тебе не нравится твое нынешнее индейское имя – мы сделаем так, чтобы оно изменилось.
– Как это? – спросила Марта, вытирая нос платком и потихоньку успокаиваясь.
– Я заметила, что индейцы меняют имена, если что-то произойдет или им что-то почудится, – сказала я. – Может, если ты сделаешь что-то своими руками или приобретешь некую привычку – например, в одежде, скажем, повяжешь на голову один из своих шарфиков – тогда они, без сомнения, окрестят тебя Та-у которой-Шарф-на-Голове.
– Почему ты уверена, что меня так назовут? – обиженно спросила Марта.
Боюсь, что общее чувство нереальности происходящего и отчаянная тоска по дому, вкупе с бессонными ночами и тяжким трудом, окончательно всех нас вымотали, и настроение это не улучшало.
– Я просто привожу пример, – сказала я. – А как бы тебе самой хотелось зваться?
– Как-нибудь поромантичнее, как ты, например. "Ласточка", Месоке, на любом языке звучит красиво. Или вот Идущая-Против-Ветра. Уж всяко благозвучней, чем Та-Которая-Падает.
– Ну, давай придумаем имя, которое тебе пойдет и тебя устроит. Господи, та еще работка, – помедлив, сказала я, отшвыривая деревянную лопатку, которую индейцы использовали для копки кореньев. – Ногти я совсем загубила – смотри, под них забилась грязь, и целых не осталось. Знай я, что придется копаться в земле, прихватила бы пару перчаток и тяпку. Скоро меня будет впору переименовать в Ту-Которой-Нужен-Маникюр.
– Но кто раздает эти имена? – Моя попытка пошутить ее, очевидно, не успокоила, равно как и мои рассуждения. – Как они появляются?
– Как я понимаю, они просто… возникают, и все, – пояснила я. – По самым нелепым поводам. Вот кто-то увидел, как ты споткнулась, потому что не вылезаешь из ботиков на высоком каблуке, и в следующий раз, когда разговор заходит о тебе, говорит: "О, да я ее знаю – это та, которая все время падает!"
– Почему бы им попросту не называть меня настоящим именем? – не унималась она.
– На случай, если ты не заметила, подружка, – сказала я, – мы находимся среди людей иной расы и иных привычек. А теперь давай вместе подумаем, какое имя тебе бы подошло, и придумаем, как его заполучить.
– Но мы же даже не знаем их языка! – возразила Марта. – Это безнадежно! – Мне показалось, что она вот-вот снова расплачется.
– Все равно, – ответила я. – Мы же учимся языку жестов, и потом, у нас есть преподобный Хейр – если, конечно, уговорить его поднять тучный зад. В любом случае, как я и сказала, эти прозвища возникают из-за того, как ты выглядишь или что делаешь.
Мы еще немного раздумывали над этим, копая треклятые корешки. И тут меня осенило:
– А как тебе имя: "Прыгающая-Через-Пламя"? Мне кажется, оно звучит загадочно… и романтично.
Марта просияла:
– Мне нравится! Мне очень нравится. И … я знаю, что ты хочешь предложить.
– Именно, – сказала я. – С сегодняшнего дня всякий раз, когда ты будешь проходить мимо костров у жилищ, в том числе и у дома мистера Колтуна собственной персоной, просто прыгай через них. И тебя назовут этим именем, как пить дать. А что еще можно сделать?
К сожалению, наш план, столь тщательно задуманный, потерпел крах: я не учла, что Марта неважнецкая спортсменка. После того, как она ушла, прыгая через первый же костер в присутствии нескольких индейцев – не то из-за своих любимых каблуков, которые она так и не сняла, не то по неловкости, но она оступилась и свалилась прямиком в костровую яму, отчего с головы до ног покрылась черной копотью. У индейцев в самом деле престранная привычка давать имена – и этим утром Преподобный сообщил, что у Марты отныне два имени: Та-Которая-Падает и еще более обидное, Женщина-с-Сажей-на-Лице. Боюсь, это прозвище пристало к ней насовсем… Как хорошо, что мой импульсивный прыжок в бобровую запруду удался!
19 мая 1885 года
Дражайшая сестрица Гортензия!
Я вспомнила, что ни разу не писала тебе в этом месяце – самом диковинном в моей жизни, это точно. Но сначала спрошу: как наш дорогой Уолтер? Как мама с отцом? А дети? Напиши мне обо всех новостях, пожалуйста!.. Ах, если бы получить весточку о моих малютках!
Увы, почта на границе оставляет желать много лучшего – но ты можешь попробовать прислать письмо на имя г-жи Маленький Волк, Королевы дикарей, или, менее формально, для Ласточки, живущей на попечении племени шайеннов, "г. Никуда, территория Небраска, США", и мне доставят его со всей возможной поспешностью… Ха-ха! Если бы…
Честно сказать, я и сама не знаю, где я. В другом мире – это совершенно точно. Иногда пытаюсь представить, как вы там в Чикаго мирно собираетесь под крылышком цивилизации… У матери в гостиной за чаем, например. Я честно пытаюсь представить себе эту картинку, но воображение отказывает мне – равно как и ты в жизни не сможешь представить, как я тут живу… Ни самые буйные мечты… ни самые страшные кошмары не нарисуют картины жизни индейской деревни, и, не побывав здесь, ты не представишь ни этих людей, ни здешних пейзажей.
Позволь рассказать тебе о том, как я провожу дни в лагере дикарей. Все три миссис Маленький Волк (да, нас трое, старая, молодая и с недавних пор бледнолицая, хотя пока мы только помолвлены; мой Гарри назвал бы вождя "везунчиком-краснокожим") живем в одном вигваме: в журналах он называется "дом индейцев", но даже отцовский охотничий домик на озере – куда более внушительное сооружение. Вигвам представляет собой не что иное, как круглое сооружение диаметром метров семь; ты наверняка видела, как художники изображают это жилище: сделано оно из бизоньих шкур и разрисовано грубоватым примитивным орнаментом. Пол земляной, в центре – круг для очага, вокруг которого располагаются наши "кровати" – шкуры животных, наваленные на кучи веток и листьев; каждое такое ложе имеет деревянную спинку, на случай, если кто-то захочет отдохнуть сидя… очень похоже на диван. В общем, как только привыкаешь спать на земле, понимаешь, что здешняя жизнь тоже не лишена комфорта.
В вигваме живут – я, кажется, не упоминала – не только мы трое, но сам вождь, молоденькая девушка по имени Милая Походка – очевидно, дочь вождя от первой жены, мальчишка, который ухаживает за лошадьми, как я понимаю, сирота, и старуха с огромным крючковатым носом, по виду – живое воплощение детских страшилок; она заправляет домом и заставляет всех блюсти старинные порядки – устраивается слева от полотняного входа и размахивает деревянной клюкой при малейшем нарушении правил уклада, которые я пока не до конца уяснила.
И, наконец, в довершение рассказа о нашей большой счастливой семье: у нас есть младенец, отпрыск второй жены вождя, Пера-на-Макушке. Ребенок такой тихий, что я прожила в вигваме несколько дней, прежде чем узнала о его существовании. Индейские дети почти не плачут; они подобны скорее оленятам – не издадут ни звука, чтобы их обнаружили. Хотя вполне возможно, что, повинуясь материнскому инстинкту, мать нарочно убрала дитя из хижины, пока я обживалась… О, Гортензия, когда я обнаружила младенца, точнее, когда мать показала мне его, как же заныло мое сердце, заныло от радости и сладкой тоски при виде малютки и воспоминании о моих кровиночках… Его сморщенное личико тут же их напомнило… Увижу ли я их вновь?
Ребенку я тут же понравилась; как ты знаешь, мне всегда легко с малышами! – ха! Да, и вынашивала я их легко, и управлялась тоже… Он улыбнулся мне, маленький херувимчик, с лицом каштанового цвета и глазенками, как начищенные медные монетки; и когда его мать, Перо-на-Макушке, обнаружила, что мы друг другу понравились, тут же потеплела ко мне сама. Лицо ее смягчилось, и она робко улыбнулась мне. И мы подружились – ура, у меня появилась первая подруга среди шайеннов! Увы, пока наши способности к общению, увы, ограничены языковым барьером. Перышко старается помочь мне с языком жестов, как только может, и, хотя я и пытаюсь хоть как-то разобраться с шайеннским наречием самостоятельно, думаю, никогда не смогу говорить на нем. Кажется, что в этом языке совсем нет протяжности, он состоит не из слов, а из отрывистых звуков: шипения, хрюканья и икания – порожденных цивилизацией много древнее и примитивнее, чем та, на которой живем мы. Или, теперь уже, только ты…
Я недавно обнаружила, что некоторые туземцы знают какие-то зачатки английского, а кое-кто и вовсе бегло изъясняется на примитивном французском, сходившим за некое арго; они нахватались его от французов-трапперов, охотников за пушным зверем, и торговцев, приехавших сюда несколько лет назад. Разобрать их речь непросто, но все же ни в какое сравнение с индейским наречием это не идет. Слышала бы ты их акцент, сестричка! По счастью, среди нас оказалась француженка, хорошенькая брюнеточка по имени Мари-Бланш де Бретонь: она путешествовала по Америке с родителями, которых убили грабители на улицах нашего прекрасного Чикаго. В самом деле, отныне никто не в безопасности в этом мире. Будучи в шоке от случившегося, застряв в незнакомом городе за тысячи километров от родного дома, она согласилась на участие в программе. Боюсь, подобно многим из нашей маленькой группы, она сто раз пожалела об этом. Но как бы то ни было, то, что индейцы говорят по-французски, если это можно так назвать, мы узнали от нее.
Да, Гортензия… Если бы наша гувернантка, мадам Бувье, услышала это, то перевернулась бы в гробу. Помнишь, как она строго муштровала нас из-за произношения? Как била указкой по костяшкам пальцев, если мы ошибались, и гнусавила: "Этоо непррравильно, мадемуазелль!" Но я отвлеклась, n’est-ce pas? Мне пора бы забыть прошлое, но когда я тебе пишу, оно накрывает меня с головой – точно этот новый мир мне приснился, а ты живешь в реальном и хочешь вернуть меня обратно… Увы, поздно, слишком поздно.
Как ты понимаешь, это незавидная участь – очутиться в доме (условном "доме", конечно; это не совсем подходящее слово для описания нашего обиталища) у другой женщины – в моем случае, даже двух – в качестве будущей третьей жены их мужа. Старшая – Тихоня – в отличие от юной, Пера-на-Макушке, совсем не приняла меня. Иногда по ночам я лежу в постели (в том виде, в каком она тут есть) и не могу сомкнуть глаз в смертельном страхе, что она перережет мне горло, если я засну. Положение мое в семействе, как минимум, неловкое. Ну, да, мы ведь совсем разного… так сказать… круга. Боже, я говорю совсем как мать, когда она отчитывала нас за то, что мы водимся с детьми прислуги. … Я осознаю, что происходящее требует совершенно иных понятий, не тех, к каким мы привыкли, и описать тебе здешнюю жизнь – все равно, что толковать дикарям Шекспира … Обычных слов недостаточно… Да, да, Джон Бёрк был прав…
Тем не менее позволь попытаться. Итак, мы живем в шалаше – да, я больше не хочу подбирать слова, в шалаше из звериных шкур; три жены, девочка, подросток-сирота, который усыновлен семьей вождя и ухаживает за внушительным стадом лошадей, ему не принадлежащих, и иногда помогает женщинам выполнять тяжелую работу, младенец и собственно сам Великий Вождь своих Людей, Маленький Волк.
Для шалаша жилище довольно просторно, надо признать. У меня там есть славный маленький уголок… если возможно говорить об углах в круглом шалаше… где я сплю на постели из сосновых лап, звериных шкур и выменянных у белых торговцев одеял. Аромат в нашем "доме" стоит затейливый: запах человеческих тел, земли, по которой мы ходим, шкур, на которых спим, дыма от костра. Вдобавок если жены стряпают, что они делают, кажется, все время, потому что у индейцев нет понятия завтрака, обеда и ужина, едят они тогда, когда проголодаются, а значит, готовить нужно постоянно, – тогда к описанным примешивается и запах стряпни. Иногда он вполне аппетитный, но порой в вигваме стоит такая вонь, что я едва выношу ее, и если тотчас не выберусь наружу и не глотну свежего воздуха, то меня стошнит и сегодня я буду голодать. Как ты помнишь, Гортензия, я всегда любила приготовить что-нибудь необычное на досуге, но пока я не смогла предложить свои услуги на здешней "кухне" – вот видишь, снова я употребляю привычное слово, да меня, если честно, никто и не просит придумывать новые термины. Однако я живу среди них и вправе ждать, что в свою очередь встану к плите… к огню… Может, мои соседки отведают вкуснейшего петуха в вине по-французски, любимое блюдо моего Гарри… Хотя, конечно, сразу возникает вопрос: где я возьму приличное бургундское в этой глуши?.. Но я снова позволяю себе вспомнить прежнюю жизнь, на фоне чего новая кажется опасной, трудной и… невыносимой.