Часть 2
Мужики да лешаки
Глава первая
1
Хорошо живется лешему на Руси. Избы у лешаков не тесные, шубы справные, в сундуках денежка водится, щи едят каждый день с мясом.
Крещенский мороз, хрупкий, как груздь, крепенький, в середине ночи выкатил из-под луны на белых саночках, на лошадках белых и мохнатых. Прокатил с поскрипом через деревню Можары. Разбежался на черном льду Пары-речки, разъехался, вожженки не удержал и с разгону влетел в лес. Оглоблей в сосну, да так, что лес крякнул, а возок с лошадьми и седоком рассыпались серебряной пылью.
Главный леший Федор Атаманыч зыркнул на сынишку своего Ванюшку строго, и Ванюшка мигом слетел с печи, сунул волосатенькие ноги в валенки, сгреб шубейку свою черную, приметную, одну лапку в рукав, другую уж на ходу в другой рукав - и что есть духу бросился из теплой избы собирать лошадей, коих порастерял старец-ухарь дедушка Мороз.
Ванюшка торопился: сегодня, под Крещенье, Федор Атаманыч затевал превеселые игрища в большом Можарском бору.
2
В тот поздний час замарашка Анюта, сиротка, жившая у степенного мужика Емельки, прибежала тайком к бабе Маланье, красавице и колдунье.
Хозяин ушел в церковь на водосвятие. Вот уж как с полгода в можарской церкви не было священника. Свой можарский поп умер, а гулящие попы хоть и забредали, да подолгу в Можарах не засиживались. Одним было скучно и небогато, другие сильно зашибались вином, и прихожане колотили их и гнали. Маланьин дьячок Иван тоже был пьяница, но свой.
- Анюта! - обрадовалась Маланья девушке. - А я ждала тебя. Сбрасывай шубейку, садись к свече поближе, поглядеть на тебя хочу.
Анюта, холодея, - кто знает, что у колдуньи на уме, - разделась, сняла валенки, подошла к столу.
- Садись! Мазюней тебя угощу. У Емельки-то небось сладенькое водится только для его телок?
- Не надо так, - попросила Анюта, - девушки меня не обижают. Им дядя Емельян на Рождество платья справил, а про меня забыл, так они за меня просили.
- Не допросились?
- Не допросились. - Анюта опустила глаза.
- Эх, Емеля, Емеля! Под крышей в хлеву все свои лапоточки старые вывесил, чтоб скот водился, а того не докумекает: жадному да робкому не знать удачи.
- Не говори так. Удача есть в доме. У хозяина теперь четыре коровы, да три телки, и лошадки три.
- Овечек полсотни?
- Поболе.
- И все жадничает? - засмеялась Маланья. - А знаешь, девушка, перед твоим приходом ухозвон у меня был. Так и пело!
- И что будет? - испугалась заранее Анюта.
- А будет тебе веселая дорога. Большая!
- Откуда ей взяться, дороге-то? Куда я из Можар?
- Не век же тебе девушкой быть!
И опять засмеялась. Анюта покраснела, и молчок. А спросить хочется. И вот поднимает она глаза на Маланью, темные, блестящие, как вишни, зреющие на хорошем солнце, на теплом дожде.
- Кто же он, жених мой?
- Не знаю. Сама погляди.
- А как?
- Научу.
Анюта побледнела, а у Маланьи ямочки на щеках.
- Ишь какие вы все боязливые. Колдуньей меня зовете, а я ведь с чертом не знаюсь. Он мне враг. Надула я его.
- Черта?! - Анюта перекрестилась.
- Не все нам в дураках ходить. Молодая была, как ты, а нарядов мне хотелось пуще тебя. Вот и вошла я с ним в сговор.
Анюта только рот ладошкой закрыла.
- Слышу, зовет меня на конюшню. А мороз стоял, куда нынешнему, дело тож в Крещенье было. Пошла. "Протяни, - говорит, - руку за угол!" Исполняю все, как велено. Чую, будто пух в руке - одежа. Договор сует: "Подпиши!"
- Самого-то видала?
- Самого-то? Ты, девушка, слушай, не спрашивай. Договор, значит, сунул мне, а я думаю - дудки. Подпишешь, а как петухи пропоют, все мои наряды пылью развеются. Говорю: "Одежды померить надо, не узки ли?" - "Иди, померь", - отвечает. И - хохот. Хохочет рядом, а по лесу прокатывается.
- Тетя Маланья, и ты не боялась?
- Я и теперь никого не боюсь. Ну, пришла домой. Свое скинула, чертово надела. Все к телу, все к лицу. Смотрю на - не нагляжусь. Слышу, зовет. Опять на конюшню пошла. "Впору?" - "Впору, - говорю. - Только вот сережек золотых, с камушком изумрудом для зеленых моих глаз недостает". Притащил сережки, а я как брошу. "Обман! - кричу. - Камушки-то с гулькин нос!" Подхватил черт сережки и бежать. Другие несет. "Вот, - говорит, - лучше не бывает". Точно! Уж такие пригожие, уж так горят - глазам больно. А он в душу лезет: "Подписывай договор, петухи скоро закричат". Но и я себе на уме. Коль черт спешит, мне спешить не надо. Опять за свое: "Пойду в зеркало погляжусь". Дома сережки нацепила - веришь ли, Анюта, у польского короля такой королевы не бывало. "Ну, - думаю, - не расстанусь с нарядом ни за что на свете". Разделась, серьги сняла да как шастну на чертово добро из кувшина святой водой! Тут и петух запел. Ох и завыло! И в трубе, и на улице, и в лесу. А мне хохотно. Посмеялась, Анюта, я в свое удовольствие. Ни над одним мужиком так не смеялась, как над чертом.
Анюта слушала ни жива ни мертва, но про свое не забыла:
- Как же мне все-таки на суженого взглянуть?
- Мазюню ешь! Отведаешь - скажу.
Кушала Анюта мучицу из репы с патокой со вздохами.
- Не томись уж! - ледяным хохотком хохотнула Маланья. - Средство скажу верное. Не сробеешь?
- Не сробею!
- Лешего надо вызвать.
- Как?
- Лешего вызвать просто. Сложи три бороны шалашиком, сама в шалашик сядь. Все увидишь, а он тебе худого не сделает, не доберется. Бороны-то колючие. Да смотри не молись на ночь. Помолишься - не придет.
Захолонуло сердечко у Анюты, а виду не показывает. Уж больно суженого посмотреть хочется.
3
Луна торжествовала над землей. Ночь расступилась. Белые поля, ликуя, двигались едва приметно. А лес, припорошенный снегом, стоял, как замок, неподвижен и опасен. В нем схоронилась ночь со всеми тайнами, а тайны ночи злы.
Ах, чепуха какая! Ночь прекрасна. Она не оскорбляет глаз нелепым буйством красок. Днем снег слепит. Днем каждая снежинка сияет, будто самоцвет, и невозможно средь обманных россыпей найти алмаз. А ночью - нет обмана.
Не всему известно свету:
Под луной обмана нету.
Коль алмаз, так уж алмаз,
И любовь не для показу
И чужих не терпит глаз!
Ванюшка-леший в поле заигрался. Камушки красивые искал и находил. Ах, как над рекой на круче полыхнуло голубое!
Ванюшка весело покатился на своих кривых по сугробам, по мягкому свежему снежку, прыгая на закорки поземному ветру и пролетая с ним над ложбинками. Никаких следов!
И никто никогда не догадается: алмазы не за тридевять земель, алмазы расцветают на морозе в лунную ночь, и нет ничего голубее и ласковее, чем они.
Ванюшка, горбясь, - лешим тоже бывает холодно, - забежал на кручу, сорвал выросший на юру огромный, в кулак, алмаз, положил его в шапку, а шапка была полнешенька, потер уши, нос, поднял воротник шубейки и увидел дедушкиных лошадей.
Ванюшка, бегая от камушка к камушку, забыл, зачем его послали, а теперь увидел и вспомнил. Кони паслись внизу, за рекой. Они объедали вершинки сугробов, роняя с губ крошечные голубые капельки. Ванюшка обрадовался коням, засмеялся, ухватил пролетавшую мимо вьюгу за космы, и она, повизгивая от боли и обиды, принесла его к лошадям. Тут он отпустил вьюгу. Она бросилась наутек и не заметила, что озорник Ванюшка зажал в кулачке три прекрасных ее серебряных волоска. Вьюга от боли взвилась столбом к луне, обожглась, свернулась в кольца и растаяла, вокруг луны тотчас засияла лунная радуга.
Кони засмотрелись на чудо. Ванюшка, не мешкая, взнуздал их серебряными волосами вьюги и хотел уж было скакать в лес к отцу, к Федору Атаманычу, но неведомая сила потащила его к человеческой деревне. Поскакали!
Ванюшка кое-как пересыпал камушки из шапки в карман шубейки и вцепился в гриву средней лошадки. Лицо обжигал ветер. Лицо у Ванюшки только еще обрастало пушком, не то что у взрослых лешаков: тем не страшен ни ветер, ни стыд. Заросли.
Ветер становился жестче, пронзительней, и вдруг помягчело. Полегчало у Ванюшки на сердце. Придержал лошадей, и они, чтобы сбавить прыть, махнули в небо и падали оттуда, из-под луны, медленно и плавно, как весенний снег, как ребячий сон.
Ванюшка спохватился: в кармане, куда он положил голубые камушки, была дырка, мышка прогрызла - корочку искала. Вот ведь как сплошал! Хоть бы один камушек остался.
4
Сидела Анюта меж борон ни жива ни мертва, а глазами все же постреливала: не затем пришла, чтоб видение проморгать. Только ничего не было. И долго.
А потом будто бы кто на луну шаль набросил. Замутнела.
"Ну, - подумала Анюта, - началось!"
Так оно и было.
Посыпались с неба звезды вдруг. Одна другой голубее. Снег валом пошел. Снежинки возле земли слепились, и увидала Анюта через ворота конюшни белых лошадей в серебряной сбруе.
Тут бы охнуть, да ведь и охнулось бы, только переступила Анюта ногой, а ноге холодно стало. Через валенок холод прошел. Опустила Анюта глаза, и что же? Лежит перед нею голубая звезда величиной с гусиное яйцо, сияет на всю конюшню!
Слышит Анюта голос жалобный:
- Красная девица, отдай мой камушек!
Подняла глаза - он. Маленький, лохматенький, а лицом пригожий. Глаза чернее ночи, губки толстенькие, нос прямой. Как жердочка. По лицу пушок золотистый.
Не испугалась Анюта. Чего уж тут бояться, коль на ночь не молилась. Подняла звездочку - через варежку холодом жжет, - бросила Ванюшке через борону.
Он поймал звездочку, обрадовался, в рукавицу спрятал.
- Неужто с такой звездочкой, - спрашивает, - не жалко расстаться? Любой царь за такую полказны бы отдал.
- Так ведь она ж не моя, - отвечала Анюта.
- И то правда, - согласился Ванюшка. - Я эту звездочку над обрывом сорвал, на самом юру росла. Чем же мне отплатить тебе, красная девица?
- Жениха покажи!
Брякнула, ну и, конечно, покраснела, и Ванюшка тоже зарделся. Совсем молоденький леший.
- Может, чего другого желаешь? Жених объявится, куда ты от него денешься?
Промолчала Анюта, а Ванюшка вздохнул.
И вот будто воздух вдали колыхнулся, как над трубой, когда печь топят. И увидала Анюта всадника. Власть в движениях, но темен конь, и одежды всадника черны. А на груди сияние: то ли солнце горит, то ли рана?
Вскрикнула Анюта, и все исчезло. И всадник, и леший, и белые лошадки. Только снежный вихрь вдали. Да бахнул, лопаясь, на речке черный лед.
5
Ой ты, гой по всей!
Не гоняй гусей,
Не гоняй телят.
Животики болят.
Ноги топают,
Глаза хлопают.
Ходи веселей,
Не то слопают!
Федор Атаманыч по лесным теремам гульбище затеял. Всю ночь, уцепившись за самые высокие вершины, гнули лешие к земле деревья и потом висели на них головой вниз и веселились. Одно дело - небо в головах, другое - когда в ногах оно. Одно дело, когда мужик запоздалый катит в розвальнях по земле, другое - когда и он вверх тормашками, и сани его, и лошадь. Живот надорвать можно!
Хохотали лешаки. Посвистывали.
И Ванюшка не отставал. Как-никак сынок Федора Атаманыча. Удалой парнишка. Только вот весел был против обычного вдвое. Ловил он в рукавице голубую свою звездочку, сжимал ее крепко-накрепко, и виделись ему синие человеческие глаза, синие, как нынешняя ночь.
Глава вторая
1
Уже более года жизнь в Можарах шла суматошная. Людишки суетились не по делу, а так, для отвода глаз, дабы не прогневить нового хозяина, сибирского царевича Андрея Кучума.
С прежними хозяевами горя не знали. Была работа - работали, а коли не было - дурака не валяли. Какие там дела зимой в крестьянстве-то? Дровишек иной раз привезти да на ярмарку прокатиться. Ну в извоз еще.
Прежде Можарами владел боярин Бутурлин. Поместье, правда, было не его, женино. Бутурлина ж, урожденная княгиня Ноготкова, была богата и бездетна. Сестра ее, Арина, отданная в жены Кучумовичу, наоборот: нарожала кучу детишек и бедствовала.
Тишайший государь Алексей Михайлович внял ее мольбе и, забравши поместье у бездетной жены боярина Бутурлина, по-царски справедливо даровал его многодетной Арине. Всем было бы хорошо, если б не Кучумович, чья голова была задурманена иноземными ученостями. Хитрые науки поведали ему: земля на Руси дает мало плодов оттого, что русский крестьянин ленив и плохо бит. Царевичу саблей махать бы по примеру коварного храбреца прадеда своего, погубившего славного казака и атамана Ермака Тимофеевича, а он поселился вдруг в Можарах и принялся нещадно тормошить несчастных крестьян.
В то утро был бит прилежный и зажиточный мужик Емелька. А кроме него, еще четверо.
Андрею Кучумовичу загорелось ехать в Москву. Мороз велик, а нетерпеж пуще - приказано было укладываться.
Богатый мужик Емелька на зиму нанялся в барский дом истопником: в Можарах боярин дворни не держал. Натаскал Емелька, как всегда, дров для печи, затопил, а тут и объявись боярин Андрей. Глянул на Емелькину работу - за голову схватился.
- Сукин ты сын! - закричал Андрей Кучумович. - Кто тебе приказал топить печи толстыми лучшими дровами?! После обеда я уезжаю, кому нужно будет тепло?
Сообразительный мужик упал в ноги.
- Дому тепло нужно, ваша милость! Дом в холоду может пропасть.
- Топил бы тонкими, дубина, дровами! Тонкими! А ты толстых натащил!
Тут Андрей Кучумович достал из зепи на штанах ключик, отомкнул ларец-подголовник, достал книжицу в серебряном окладе, полистал, почитал и сообщил прибежавшим на крик слугам:
- За взятие толстых дров без позволения пять палок.
И Емельяну всыпали.
Потом били конюха. Его Андрей Кучумович пожаловал розгами: чистил лошадей в конюшне вместо того, чтобы чистить во дворе.
Потом били кучера. Его боярин Андрей пожаловал уздечкой, дабы не мешкал: велели лошадей попонами покрыть, так он исполнял приказ вразвалочку.
Потом били Петра и Никиту, соседей Емельяна. Били по подозрению. Кто-то сообразил сбегать до ветру перед окнами усадьбы.
- Вам, сукиным детям, - бушевал боярин Андрей, - полагается за нечистоты ваши целый день крапиву в штанах носить. Но крапивы где зимой найти? Так велю вас бить пониже поясницы розгами.
2
За обедом Андрей Кучумович вспомнил, что в суматохе - все приглядывал, как сундуки грузят, - забыл об одном дельце. А дельце все то же. Одна дума - о народе: как его, дебрю беспросветную, на ум наставить. Мыли бабы пол напоследок. Мыли - черед отводили, чего стараться, коль дому пусту быть.
Для баб у Андрея Кучумовича наказание имелось одно. За всякую провинность ставили их лицом к ветру, давали им лопаты, и этими лопатами бабы подбрасывали снег, а если лето было, так речной песок.
Нетрудно и смешно. Только, поработав лопатой с час, бабы валились на землю без чувств: снег ли, песок ли забивал уши, глаза, ноздри, а терпеть такое долго невозможно.
Прежде чем сесть в сани, Андрей Кучумович велел поставить виноватых баб перед воротами, на ветрогоне, а потом уж поехал.
Зазвенели бубенцы под дугами, захрапели лошади, загикали кучера, собаки загавкали. И понеслось вдогонку санному поезду белое облачко снега: старались бабы. И кто знает, сколько бы так старались, но объявились вдруг перед усадьбой трое конных молодцов.
- Кончай! - приказано было бабам.
Надсмотрщик и заикнуться не посмел.
- Бейте в било! - командовал самый властный из троих. - Созывайте народ. Есть у меня до вас, бедных, великое божественное дело.
Люди собрались к церкви. Трое приезжих взошли на паперть. Главный сказал:
- Мы пришли к вам именем государя всея Руси, святейшего нашего патриарха Никона. Милостивый царь Алексей Михайлович даровал церкви новые земли. На эти новые земли и зовет вас к себе патриарх. Дело прибыточное и божеское. Это говорю вам я, патриарший наборщик Федор Юрьев.
Показал грамоту Никона. Деньги сулил, земли вволю, реки, полные рыбы, леса, где на каждом дереве белка, за каждым кустом лисонька.
- Куда ехать-то, скажи! - прервал его многие речи Емельян.
- На реки Майну и Утку. Снимайтесь всем селом, подводы сам пригоню. Ваш господин, Кучумович-то, - скатертью ему дорога, - слух идет, не золото. Да я и сам видел, как он над бабами вашими измывался. А на Майне и Утке вы будете жить на воле. Оброк исполните, а все остальное ваше!
- Хороши твои слова, - возразил Емельян, - да ведь не лето на дворе.
- Зима не помеха. Даже наоборот. Возьму я от вас мужиков двадцать. Переправлю скоком на место. Они времянок нарубят, землянок нароют. А с весны за работу возьметесь. Дома поставите, какие душе угодно. Земли наберете, сколько по силам. А земли в тех местах хлебные.
- Подумать надо, - сказал за всех Емельян.
- Чего думать! Айда! - закричал Никита. - Чего рассиживаться? Все равно Кучумыч житья не даст.
Никита был мужик шумный и бедный. Оттого, что горячо взял сторону наборщика, мужики заупрямились. Жить под Кучумом не мед, но место нынешнее дедовское, хорошее место, черноземное, да ведь и родное. От добра добра не ищут. И бежать от господина непросто. Искать будут, а найдут - возвратят. Правда, патриарх зовет. И не какой-нибудь - Никон.
- Думать будем, - сказал наборщику Петр. Так сказал, что Федька Юрьев плюнул с досады.