Ей хотелось повидать Никиту Родионовича и посоветоваться с ним: может быть, он сумеет успокоить ее. К тому же она должна сообщить ему о решении Гунке.
Никита Родионович выслушал Варвару Карповну и, почти не задумываясь, порекомендовал уклониться от поездки. Он не сказал почему, но у него были свои соображения. Во-первых, Гунке вынесен смертный приговор и за ним следят; во-вторых он, Ожогин, немедленно сообщит Изволину о выезде начальника гестапо на чурочный завод, а тот предупредит партизан. Значит, по всей вероятности, поездку Гунке патриоты используют в своих целях.
– Лучше не ехать, – повторил Ожогин, провожая Варвару Карповну до дому. – Время, сами знаете, тревожное, а за городом небезопасно.
– Я постараюсь не ехать, – произнесла Тряскина на прощанье, – мне самой очень не хочется…
Большая штабная машина стояла во дворе гестапо. Восемь автоматчиков и лейтенант Штерн уже сидели в ней. Передние места были предназначены для Гунке и Тряскиной.
Когда начальник гестапо вышел из дверей, шофер включил мотор. Машина тихо заурчала. Гунке оглянулся, ожидая Варвару Карповну. Она не появлялась.
– Штерн, вызовите ее! – распорядился Гунке. И лейтенант, выскочив из машины, бросился в помещение. Его торопливые шаги звонко раздались в коридоре.
Гунке спустился со ступенек и сел рядом с шофером. Прошло несколько минут. Мотор по-прежнему урчал. Тряскиной все не было.
Наконец на крыльцо вышел Штерн в сопровождении Варвары Карповны. Она нерешительно остановилась у дверей, но лейтенант взял ее за локоть и помог сойти вниз, к машине. Гунке предупредительно открыл дверцу.
"Я не могу", – хотела сказать Тряскина, но поняла, что другого выхода нет: поездка неизбежна; если она будет упорствовать, то отказ может навлечь на нее подозрение.
Хлопнула дверца, мотор зарычал. Шофер дал короткий приглушенный сигнал и включил скорость. Машина выехала со двора.
…В это же время Сивко, Хапов и Повелко отъехали от лесной дороги.
– Не подведут? – спросил Сивко и выжидающе посмотрел на Повелко.
– Верное дело: эти мины работают безошибочно…
Сивко потянул вожжи на себя. Лошадь остановилась. Двуколка грузно осела на рессоры.
– Пойдем понаблюдаем издали, – сказал Сивко и, спрыгнув на землю, привязал лошадь к дереву.
Уже другим, кружным путем все трое направились к заминированному месту.
…От взрыва двух мин штабная машина поднялась в воздух и, перевернувшись, упала в нескольких метрах от дороги. В живых остались Гунке, эсэсовец-автоматчик и Варвара Карповна. Первое, что услышал очнувшийся Гунке, – это стон. Стонала Тряскина. Она стонала все громче, стон переходил в крик.
– Тише, вы! – прошептал Гунке, боясь, что крик привлечет кого-нибудь из леса.
Он не сомневался, что на место взрыва придут партизаны. Подняв голову, Гунке осмотрелся. Вокруг никого, рядом – лес. Не обращая внимания на боль, он уперся обожженными руками во что-то твердое и встал на колени. Тряскина снова застонала. Гунке наклонился к Тряскиной и закрыл ей рукой рот. Но она продолжала стонать.
Тогда он вынул из кобуры парабеллум и с остервенением сильно ударил Тряскину рукоятью по голове. Ударил раз, другой, третий… Женщина вздрогнула и затихла.
…Пройдя несколько шагов по дороге, Гунке круто повернул к лесу, где скрылся уцелевший автоматчик, и быстро побежал, не обращая внимания на ветки, хлеставшие лицо и руки. Он спотыкался, падал, вновь поднимался и бежал, бежал, боясь потерять солдата и остаться в лесу одному. Ему показалось, что сзади за ним кто-то бежит, что звуки усиливаются, приближаются. Гунке остановился, резко обернулся, выставив вперед пистолет. В глазах горели злые огоньки, руки дрожали. Но вблизи никого не было. Кругом стоял до тягости молчаливый и спокойный лес. Гунке повернулся, но солдат уже скрылся из глаз.
Пересекая небольшую полянку, Гунке споткнулся, вскрикнул и упал. Кто-то шарахнулся в сторону. Это был эсэсовец-автоматчик.
– Пить… пить… – пробормотал начальник гестапо, подползая на четвереньках к солдату.
Солдат сплюнул, вытер рукавом губы. Он тяжело дышал: жажда мучила его не меньше, чем Гунке.
– Пить… – вставая на ноги, прохрипел начальник гестапо.
Солдат огляделся, оторвал от мундира кусок сукна, болтавшийся на нитке, и глухо проговорил:
– Не пить, а уходить надо. Я видел трех человек… Я запутал след.
Гунке побледнел. Значит, он не ошибся, когда слышал подозрительные звуки сзади!
– Пошли, – сказал он и, сделав шаг, скривился от боли в колене.
Уже в сумерках они выбрались к болоту. Остановились. Колено распухло и причиняло Гунке сильную боль. Но еще больше мучила жажда. Гунке облизывал запекшиеся губы и смотрел на болото. Там была вода. От бескрайной трясины тянуло влагой.
Солдат-эсэсовец тоже, видно, хотел пить и первым стал, прощупывая ногами почву, передвигаться с кочки на кочку. Гунке последовал за ним.
Пройдя с десяток шагов, он опустился на корточки и сунул руку в густую траву. Проклятье! Он ощутил лишь вязкую жижу. Значит, вода дальше.
Поднявшись и увидев спину солдата, который, пригнувшись, уже черпал руками воду и подносил к губам, Гунке заторопился вперед. Кочки попадались все реже, и чтобы попасть с одной на другую, надо было уже не шагать, а прыгать.
– Стой! Куда вас черт несет! Утонете… Бросай оружие!
Гунке застыл на месте, повернул голову и увидел трех вооруженных людей в штатской одежде. Двое из них ломали длинные жерди.
– О… о… о… – раздалось где-то сбоку.
Гунке повернулся и увидел, что эсэсовец уже по грудь погрузился в болото. Он пытался выбраться из тины, барахтался, выкрикивал что-то, но зыбкая трясина делала свое дело. Тело эсэсовца погружалось все глубже и глубже. На виду оставались лишь голова и рука. Он вопил диким голосом, а жижа лезла ему в глаза, в рот, в уши. Вот остались одна макушка и кисть руки, а через несколько секунд все исчезло. Мрачное болото как бы нехотя чавкнуло несколько раз кряду и поглотило эсэсовца.
Гунке забыл о мучившей его жажде, забыл обо всем на свете. Он не решался оторвать ноги от твердого островка земли. Впереди него было болото, сзади – враги. Держа длинные шесты, они уже приближались к нему по болоту.
На какую-то долю минуты в голове Гунке мелькнула мысль о самоубийстве – пистолет с полной обоймой был у него в руках. Но он отбросил эту мысль и решил защищаться. Однако было поздно: люди уже стояли рядом с наведенными на него дулами винтовок. Пришлось отбросить в сторону пистолет и лечь лицом вниз.
– Вот так оно лучше, – сказал один из русских.
Это был Хапов…
Утро следующего дня застало Гунке в партизанском лагере. Начальник гестапо давал показания командиру бригады Кривовязу и начальнику разведки Костину, владевшему немецким языком.
Костин держал в руках блокнот. В него уже был занесен десяток фамилий предателей и пособников гитлеровцев, а Гунке продолжал вспоминать. В числе вражеской агентуры начальник гестапо назвал Ожогина и Грязнова как сотрудников военной разведки "абвер"…
Примерно в это же время Никита Родионович сидел перед Юргенсом – информировал его о тетради с подозрительными пометками Кибица, найденной в его кабинете.
Юргенс внимательно выслушал Никиту Родионовича и, не вдаваясь в подробности, отпустил его. Трудно было сказать, что подумал и что решил Юргенс.
29
Кибиц встретил Ожогина и Грязнова молча. Он совсем ушел в себя и ничем не проявлял интереса к ученикам. В комнате царил невообразимый хаос.
Кибиц расставил аппаратуру и жестом пригласил учеников к столу. Но начать занятие не удалось.
Тягостно, надрывно завыла сирена. Ей ответили зенитки. Кибиц побледнел и дрожащими руками положил деталь на стол. В комнату вбежал дежурный солдат.
– Тревога!.. – крикнул он взволнованно. – Садитесь в машины!..
– Сейчас… – сказал Кибиц, когда солдат уже исчез, и поспешно натянул на себя плащ. – Пойдемте, тут опасно оставаться.
Ожогин и Грязнов молча последовали за Кибицем.
В открытые настежь ворота выскочила машина Юргенса. Малолитражка, в которую сели Ожогин, Грязнов и Кибиц, последовала за нею. Шофер гнал ее на большой скорости и изредка включал фары, чтобы разглядеть лежащую впереди дорогу.
Кибиц ворчал на шофера, запрещал ему зажигать свет, но тот не обращал внимания или не слышал. За городским парком, на шоссе, где машины бежали одна за другой, он опять включил фары. Кибиц не вытерпел.
– Мерзавец! – крикнул он. – Гаси!
Шофер сбавил газ и резко затормозил. Ожогин и Грязнов толкнулись о спинку переднего сиденья. Остервенело отстреливались зенитки, с северо-востока нарастал гул самолетов.
Шофер вылез из машины и хлопнул дверкой.
– Если у вас хорошие глаза, поезжайте сами, – язвительно сказал он и скрылся в темноте.
Кибиц в бешенстве замер и лишь через несколько секунд, заерзав на месте, закричал:
– Вернись!
Никто не отозвался. Огромные вспышки осветили небо – на вражеский аэродром упали первые бомбы.
– Какой ужас, какой ужас! – шептал взволнованный Кибиц.
– Успокойтесь, господин Кибиц, – хладнокровно проговорил Никита Родионович и перешел на место шофера.
Машина тронулась.
На шоссе, при объезде, Ожогин включил фары и ехал со светом, пока объезд не остался позади.
На этот раз Кибиц не сказал ни слова, но сидевший позади Грязнов видел, как тряслось, словно в лихорадке, его тело. В нескольких километрах от города Кибиц потребовал остановиться и вылез из машины. Отойдя от машины на несколько шагов, он лег на сухую траву и закрыл лицо руками.
Подкатили еще две машины. Послышалась приглушенная немецкая речь. Кто-то высказывал опасение, что город может пасть в самые ближайшие дни. Никто не возразил. Тот же голос называл имена немецких генералов – одних хвалил, других ругал. Часто упоминал Гудериана, который, по его мнению, только и смог бы сдержать натиск русских. Потом голоса смолкли. Все наблюдали за бомбежкой. Бомбили только аэродром, куда позавчера прибыло соединение истребительной авиации. Город был вне опасности, и покидать его не было никаких оснований.
– Русских кто-то ориентирует по радио, – послышался опять голос. – С воздуха истребители не видны, там подземные ангары.
– Это вполне возможно, – согласился второй. – Город засорен до безобразия. Воображаю, что здесь будет, когда начнем уходить…
Разрывы прекратились, а через несколько секунд начал затихать и рокот самолетов. Наступила тишина. Лишь высокое пламя, поднимавшееся с аэродрома – очевидно, горел бензосклад, – говорило о бомбежке.
Убедившись, что опасность миновала, гитлеровцы стали садиться в машины.
Неожиданно со стороны вокзала раздались, с небольшими промежутками, три оглушительных взрыва.
– Это еще что? – спросил один из немцев.
– Вероятно, бомбы замедленного действия, – высказал предположение другой.
Однако, когда поднялось пламя, то стало ясно, что взрыв произошел не на вокзале, а ближе к центральным улицам. Затем последовал еще один взрыв; он был вдвое сильнее, чем предыдущие.
– Кажется, бомбы замедленного действия тут не при чем, – опять сказал кто-то. – Уж не десант ли?
Никто не ответил. По-прежнему доносились одиночные, беспорядочные выстрелы и короткие очереди автоматов.
Домой Ожогин и Грязнов попали на рассвете. Неоднократные попытки пробиться в город ночью оказались безуспешными: улицы были оцеплены гестаповцами и эсэсовцами. Никакие пропуска не имели силы. Кибиц, поскандаливший с унтер-офицером и назвавший себя сотрудником Юргенса, получил в ответ оскорбление:
– Сиди, крыса, пока цел!
Разъяренный Кибиц приказал Ожогину трогать машину.
Унтер-офицер отскочил в сторону, но тотчас вслед раздались две очереди из автомата, и машина со скрипом осела. Пули изрешетили задние покрышки и камеры.
– Для тебя что, закона нет? – подбежавший унтер-офицер разразился бранью. – Эй, сюда! – оглянувшись, позвал он кого-то.
Подбежала группа вооруженных солдат.
– Отгони машину с дороги, вон туда… – показал рукой унтер-офицер.
Ожогин попытался объяснить, что на спущенных баллонах ехать нельзя.
– Вылезайте! Быстро вылезайте! – приказал унтер-офицер.
Едва Кибиц и друзья вышли из машины, как последовал категорический приказ:
– Туда ее… к чертовой бабушке…
Солдаты, как показалось Никите Родионовичу, с нескрываемым удовольствием ухватились за маленькую малолитражку, перевернули ее несколько раз и свалили в кювет.
– Что творится! – только и смог прошептать удрученный Кибиц.
– Пойдемте пешком, – предложил ему Ожогин.
– Не пустят.
– Тут не пустят, – пройдем в другом месте, – вмешался в разговор молчавший до этого Грязнов.
Кибиц согласился. Они прошли назад и свернули в первый попавшийся переулок. Впереди послышались грохот и лязг: в город шли танки. Около двух десятков машин с вытянутыми орудийными стволами промчалось на большой скорости, подняв густое облако пыли.
В первом переулке тоже стоял автоматчик. Он пропустил Ожогина, Грязнова и Кибица мимо себя, но предупредил, что дальше стоит еще патруль.
– Тогда и идти незачем, – разочарованно сказал Кибиц.
– Ничего, идите, – и автоматчик шепнул на ухо пароль.
На вопрос Грязнова, что произошло в городе и чем вызвана тревога, немец рассказал, что во время бомбежки аэродрома партизаны подорвали водокачку на станции, казарму, где размещался батальон эсэсовцев, произвели налет на комендатуру и подожгли ее.
– Откуда тебе это известно? – спросил Кибиц, как обычно резко.
Солдат хмыкнул:
– "Откуда"! Я спал в казарме и если бы случайно не вышел, то и мне капут бы был. Все завалилось!
– А много их, партизан? – задал вопрос Ожогин.
– Дьявол их знает… Не видел ни одного… Обер-лейтенант сказал, что партизаны проникли в город, и приказано всех задерживать. К утру изловить должны.
Тройка опять зашагала по узенькому переулку. На востоке уже светало, и можно было разглядеть фасады домов.
Неужели партизаны Кривовяза произвели налет на город? В практике бригады Кривовяза были случаи, когда партизаны специально уведомлялись о времени бомбежки того или иного объекта. Они подтягивали к этому объекту силы и, когда среди врагов поднималась паника, совершали налет. То же самое, возможно, произошло и сегодня.
Если партизаны находятся еще в городе, удастся ли им без больших потерь прорваться сквозь цепи гитлеровцев, опоясавших город несколькими кольцами?
Обменяться вслух мнениями друзья не могли: с ними был Кибиц. Он шел в середине, выкидывая вперед свои тонкие, с большими ступнями ноги и низко опустив голову.
На Административной улице Кибицу повстречался знакомый офицер-эсэсовец. Несмотря на очевидное нежелание офицера вступать в беседу, Кибиц после приветствия ухватил его за рукав и спросил:
– Неужели в городе партизаны?
Чтобы отделаться от назойливого знакомого, офицер ответил:
– В городе паника, а не партизаны. А паника – это еще хуже. Пока никто ни одного партизана не видел, а болтают…
– Но взрывы, но поджог комендатуры… – начал Кибиц.
– В городе и без партизан много головорезов… Простите, я тороплюсь, – офицер козырнул и быстро удалился.
Когда Ожогин и Грязнов подошли к своему дому и сказали об этом Кибицу, он необычно вежливо попросил проводить его до квартиры – один он не решался продолжать путь.
Юргенса приближающаяся развязка не волновала. Перед глазами все чаще и чаще вырисовывалось дробное число "209/902".
Вызвав на утро Ожогина, Юргенс распорядился приготовить постель и начал раздеваться. Ложась, он бросил служителю:
– До восьми не будить, – и, что-то вспомнив, добавил: – Разве только, если будут шифровки.
Поспать Юргенсу удалось не более двух часов. Его разбудил служитель, доложивший, что явился Кибиц с телеграммой. Юргенс приоткрыл глаза и распорядился привести к нему Кибица.
Кибиц подал шифровку. Текст был настолько неожиданным, что Юргенс быстро поднялся, сел, свесив крепкие волосатые ноги, и принялся перечитывать.
"Немедленно эвакуируйтесь город указанный мной карте тчк Вагон выделен зпт прицепят любому составу тчк Срок одни сутки тчк Марквардт".
Сон мгновенно пропал, но шифровка не давала еще оснований нарушать раз и навсегда заведенный порядок дня.
Проделав на глазах у стоявшего Кибица несколько гимнастических упражнений, Юргенс распорядился принести воду для обтирания.
– Со мной неприятное приключение произошло ночью, – начал Кибиц, видя бодрое настроение начальника.
– То есть? – спросил Юргенс, раздеваясь донага.
Кибиц рассказал.
– Наплевать на машину, она уже не понадобится.
– Я не об этом говорю…
– А о чем?
– С немцами происходит что-то непонятное… Потеряны вера, дух… всех обуяла паника… Кругом безобразия, которые полгода, три месяца назад даже представить было нельзя…
– Не преувеличивайте, – сказал Юргенс, хотя сам убедился в справедливости слов Кибица. – В общем всё ерунда. Завтра нас здесь не будет… – Он закрутил вокруг шеи махровое полотенце, поднялся на носки, развел руками и сделал глубокий вдох.
– А вы думаете, там будет лучше? – собираясь уходить, спросил Кибиц.
Юргенс пристально посмотрел на Кибица. Ему начинал надоедать его упадочнический, пессимистический тон. Ничего не ответив, он пошел в ванную.
Без двух минут восемь служитель открыл Ожогину дверь и провел его без всяких задержек в кабинет Юргенса.
Никиту Родионовича поразил царивший в доме беспорядок: все свидетельствовало о том, что идет спешная подготовка к отъезду. На столе лежали связанные большими пачками дела и различные бумаги. Посередине кабинета возился работник комендатуры, укладывая свертки в два длинных ящика из-под винтовок. Карты со стен были сняты, ковер, застилавший весь пол, убран, обивка с кожаного дивана содрана, занавески и драпировки исчезли.
Юргенс сидел на стуле около растопленной печи и бросал в яркое пламя листы бумаги, вороха которой лежали тут же. Приход Ожогина его не смутил. Продолжая свое занятие, он сказал:
– Хорошо, что пришли вовремя. В двадцать ноль-ноль вместе с Грязновым будьте с вещами на вокзале. Надеюсь, понимаете меня? Пора уезжать. Эшелон отойдет в двадцать часов тридцать минут. Я буду около комендатуры. Можно было бы взять вас в свою машину, но это неудобно. Идите собирайтесь. Поедете в Германию.