Моллер потянулся к карандашу, взял его дрожащей рукой и подписался.
– Вот и отлично! – сказал Грязнов, укладывая бумажку в карман. – Свой приговор вы подписали. Теперь мы позаботимся, чтобы этот страшный список больше не увеличился.
Моллер съежился. Сейчас он походил на маленького, обреченного на гибель злобного хищника. Вдруг он вскочил с места и побежал в конец барака.
Забыв о пистолете, рукоятку которого он машинально сжимал в руке, Алим бросился вслед за гестаповцем. Моллер с несвойственной его возрасту быстротой добежал до кипятильника, вскарабкался на него, сбросил с себя пальто и выскочил в разбитое окно.
Раздался запоздалый выстрел.
– Убежит, сволочь! – крикнул Алим и быстро вскочил на кипятильник.
Андрей побежал по бараку к выходу, чтобы перерезать пути отхода Моллеру. И Алим, выбравшийся на крышу, и Андрей отлично видели, как Моллер бежал, размахивая руками, но не к воротам, а к пролому в дощатом заборе, до которого было значительно ближе.
"Уйдет! – мелькнула тревожная мысль в голове у Грязнова. – Осталось метров тридцать, не больше". В это время донесся едва слышный звук, похожий на треск сломанной деревянной жердочки. Моллер упал вниз лицом, а из-за ближнего навеса показался Пауль Рот.
Прогремел еще один выстрел.
– Готов, гестаповский недоносок… А вы тоже хороши, ребята! – заметил Пауль. – Чуть не упустили эту гадину. – И он покачал головой.
14
В конце февраля Долингер передал Ожогину приказание Юргенса сдать радиостанцию. Без радиостанции связь с Большой землей должна была прекратиться, и друзья решили затянуть сдачу под предлогом, что еще недостаточно освоили некоторые детали. Никита Родионович обратился к Долингеру. Тот пожал плечами: он не имел права отменять приказания Юргенса.
– А если мы сами его попросим?
– Едва ли из этого что-нибудь получится, – ответил Долингер. – Господин Юргенс не любит отменять свои приказания.
– Но мы рискнем, – сказал Никита Родионович и подошел к телефону.
– Не советую, – остановил Долингер и положил руку на телефонный аппарат.
Он пояснил, что через несколько дней должен покинуть город и обязан захватить с собой всю радиотехнику. Оставлять ее здесь, не зная заранее, вернется ли вновь сюда или нет, он не имел права.
– А как же мы? – спросил Никита Родионович.
– Что вас беспокоит? – поинтересовался Долингер.
– Как и с кем мы будем поддерживать связь?
– Непосредственно с господином Юргенсом. Сегодня вечером вы должны быть у него, а рацию прошу доставить мне завтра утром.
…День был необыкновенно яркий и солнечный. Он предвещал скорую весну.
Ожогин и Грязнов вышли на площадь. Здесь, как всегда, было людно и шумно. Около хлебного магазина толпились горожане. Двери еще были закрыты, несмотря на то что время торговли давно наступило.
Полицейские держались на почтительном расстоянии, явно побаиваясь голодных людей. Горожане, особенно женщины, стучали в двери и стены магазина, угрожая сорвать запоры.
Неожиданно послышался далекий рокот самолета. Все замерли, устремив глаза на восток, а потом бросились врассыпную. Площадь опустела. У магазина остался лишь один пожилой, широкий в кости, сутулый немец в обветшалом коротком пальто. Он сокрушенно покачал головой вслед убегающим и, увидев Ожогина и Грязнова, попросил закурить.
Никита Родионович, вынув пачку сигарет, протянул ее незнакомцу.
– Какое богатство! – сказал тот, осторожно вынимая сигарету. – А я вчера по табачному талону получил на три дня шесть штук.
Лицо немца внушало симпатию, и Ожогин предложил ему всю пачку.
– Что вы! – удивился тот. – Мне нечем расплачиваться за нее. Я не настолько богат…
– Берите. У нас еще есть… Мы не торговцы.
– Я очень благодарен вам… Вы далеко идете? Разрешите мне вас проводить?
Получив согласие, незнакомец зашагал рядом.
На площадь с улиц, переулков, из подворотен вновь стекался народ. Вызвавший панику самолет оказался немецким.
По дороге разговорились. Немец смело высказывал недовольство гитлеровским режимом. Грязнов и Ожогин, боясь подвоха, слушали его молча. Случай с Моллером лишний раз напомнил о том, что держаться следует очень осторожно.
– Я никогда не думал, – говорил незнакомец, – что среди нас так много трусов и паникеров. Теперь, когда война пришла сюда, стыдно смотреть… Тысячи людей – я имею в виду мужчин, которые могут быть солдатами, – все ночи напролет просиживают в подвалах, бункерах, бомбоубежищах. Боятся бомб! – Он покачал головой. – А как же русские? Я месяц назад вернулся с фронта. У меня девять ранений… Я видел русские города, от которых ничего не осталось, но в которых люди продолжали жить…
Немец долго говорил о России, Польше, Чехословакии, где ему довелось побывать. Его особенно удручали разрушения и бедствия, постигшие население во время войны.
– Наци, наци… будь они прокляты! – выругался старый солдат.
Ожогин и Грязнов настороженно переглянулись, что не укрылось от внимания их спутника.
– Что? Боитесь, ребята? – он криво усмехнулся. – А я перестал бояться, и плевать на все хочу. Моя фамилия Густ. Иоахим Густ. Может быть, еще увидимся… Благодарю за сигареты… Мне сюда. – Он свернул налево, в узкую улочку, и, не оглядываясь, удалился.
– Интересный человек, – проговорил Грязнов. – Я вначале, грешным делом, подумал уж, не очередной ли соглядатай гестапо.
– Я тоже, – сказал Ожогин. – Но, кажется, мы ошиблись. Таких, как он, пожалуй, найдутся сотни и тысячи, но вот так ходят no-одиночке, брюзжат, негодуют…
Ожогин смолк, прошел несколько шагов, а потом вздохнул. Какая досада, что приходится сдавать рацию!
Вечером Никита Родионович и Андрей вновь отправились к Юргенсу. В особняке царило оживление. В одной из комнат кто-то играл на пианино, из спальни доносился шум голосов.
Юргенс вышел навстречу гостям с крупной, уже в летах, рыжей немкой и молодым обер-лейтенантом в форме летчика.
– Мои друзья, – представил Юргенс Ожогина и Грязнова. – Моя супруга… мой сын…
Жена Юргенса предложила немедленно следовать в столовую.
Молодой Юргенс внешне походил на мать и, несмотря на то что ему было всего лет двадцать пять, имел почти совершенно лысую голову. Вначале он не принимал участия в разговоре и только изредка, когда к нему обращались, отвечал короткими фразами или кивком головы.
Зато жена Юргенса отличалась разговорчивостью. Она вспомнила, между прочим, и трагическую судьбу Ашингера – мужа ее родной сестры.
Юргенс попытался заговорить с гостями по-русски, но жена его сделала умоляющее лицо и, закрыв уши пальцами, произнесла:
– Карл, ради бога… я не могу переносить этот язык…
Юргенс замолчал.
К высказываниям сына, редким и неумным, отец относился больше чем пренебрежительно. Молодой человек пытался рассуждать о вещах, о которых он, очевидно, не имел ни малейшего представления, но выводы делал смелые и старался говорить авторитетным тоном.
– Берлина русским не видать, до этого дело не дойдет, – сказал молодой Юргенс, запихивая в рот паштет.
Отец бросил на него неодобрительный взгляд, как бы говорящий: "Этакий болван, а берется рассуждать!", и болезненно поморщился.
После сытного обеда друзья получили возможность прослушать несколько музыкальных пьес в исполнении госпожи Юргенс.
Она играла так долго и так энергично, что у Никиты Родионовича разболелась голова. Выручил всех молодой Юргенс. Усевшись в угол дивана, он вскоре уснул и стал сладко посапывать носом.
– И всегда так, – пожаловалась супруга Юргенса. – Стоит мне начать играть, как он засыпает.
– Значит, музыка действует успокаивающе на его нервы, – заметил Юргенс и, подойдя к жене, поцеловал ее в лоб. – Отдыхай и ты, а мы поговорим о делах. – И он пригласил друзей в кабинет.
Первым долгом Юргенс поинтересовался, довольны ли Ожогин и Грязнов полученными продуктами и в чем они ощущают нужду.
Друзья никаких претензий не имели.
– Отлично, – кивнул головой Юргенс. – Будем считать, что этот вопрос улажен, и обсудим остальные. Вы рацию сдали?
Ожогин ответил, что сдадут завтра. Юргенс подчеркнул, что сделать это надо обязательно: полученные знания достаточно закреплены практической работой, и перерыв в несколько месяцев не сыграет никакой роли.
Далее Юргенс разъяснил, что по прибытии в Россию они получат возможность как следует отдохнуть до той поры, пока не явится уполномоченный и не назовет пароль. Кто он будет, неважно. Юргенс уверен, что они не подведут его и останутся верны общему делу. Если каждый из них троих покажет себя на работе, все устроится лучше, чем они предполагают. Но предательства немцы не потерпят. Обмануть их невозможно.
– По-моему, на эту тему, господин Юргенс, нет надобности распространяться, – прервал Никита Родионович шефа.
Юргенс улыбнулся.
В конце беседы он выдал друзьям деньги и предупредил, что теперь, по ходу событий, придется встречаться редко.
– Жду вас ровно через десять дней в такое же примерно время, – заявил он при расставании.
15
Подходил к концу март. По утрам низко по земле стлался туман. Он подкрадывался к городу с луговой, северной, стороны и уползал к леску. К полудню обычно прояснялось, и в разрывах туч мелькало уже по-весеннему чистое, веселое небо. Грачи с деловитым видом хозяйничали в еще оголенных парках и садах. Беспокойные воробьи копошились на дорогах.
– Хочу поздравить вас, товарищи, с весной, – произнес Гуго Абих, входя в комнату.
Гуго всегда приносил с собой новости. Сегодня в его руках была газета.
– "Общее военное положение резко изменилось в неблагоприятную для нас сторону в результате успешного советского наступления из предмостного укрепления Баранув", – прочел он. – Рассказывают, что Геббельс обещает в случае катастрофы пустить себе пулю в лоб.
– Только себе? – спросил Альфред Августович.
– Думаю, что его примеру последуют и другие.
– Я не прочь побывать на их похоронах! – рассмеялся Вагнер.
– Есть и еще одна новость, – сказал Гуго, – на этот раз специально для наших русских товарищей. "Сегодня ночью преждевременно скончался офицер разведывательной службы господин Карл Юргенс…"
– Кто? – почти вскрикнул Ожогин.
– Карл Юргенс, – улыбаясь, повторил Абих.
Все удивленно переглянулись. Никита Родионович почти выхватил газету из рук Гуго, прочел объявление про себя, потом вслух и застыл в недоуменной позе:
– Что за чертовщина… Неужели он?
Андрей рассмеялся:
– Мы с вами, Никита Родионович, всех пережили: и марквардтов, и кибицев, и юргенсов, и гунке…
– Как же это так? – Никита Родионович задумался и, словно рассуждая с самим собой, медленно произнес: – В этом много непонятного. Как хотите, мне даже не верится, что речь идет о нашем шефе. Может быть, на тот свет отправился его однофамилец?
– А что, если сходить? – предложил Алим.
– Куда? – спросил Абих.
– К нему в особняк.
Ожогин встал и взволнованно заходил по комнате. Объявление о смерти Юргенса спутало все карты. После долгой, напряженной работы друзья остались "у разбитого корыта". Все их шефы или сбежали, или арестованы, или умерли. К городу приближались американские войска. Они уже вошли в Кельн.
"Все рушится, и им теперь не до нас", – подумал Никита Родионович. Однако мысль о том, что объявление в газете не имеет отношения к их шефу, заставила Ожогина согласиться с предложением Алима и пойти в особняк.
У парадного подъезда резиденции Юргенса стояли два камуфлированных лимузина. Это было необычно: прежде машины никогда не задерживались у подъезда.
Служитель, впустивший Ожогина, казался растерянным.
– Вы слышали? – спросил он Ожогина.
Никита Родионович ответил, что узнал из газеты, но не поверил и пришел лично убедиться.
– Смерть никого и никогда не обманывает, – многозначительно произнес служитель и сокрушенно покачал головой. – Пойдемте, я вас проведу. Может быть, вы понадобитесь.
Мрачный зал был пуст. Из кабинета доносились сдержанные голоса. Ожогин постучал в дверь. Мужской голос разрешил войти.
Первое, что бросилось в глаза, – открытый стенной сейф, зияющий, точно черная яма. На полу около него лежали вороха бумаг в папках, свертках. Два гестаповца – один уже знакомый друзьям майор Фохт – хозяйничали в кабинете. Майор перелистывал у стола пачку каких-то бумаг, а его коллега, сидя сбоку, писал под диктовку. Видимо, производилась опись бумаг.
– А-а, господин Ожогин! – фамильярно обратился майор к вошедшему. – Вы не можете пролить свет на эту темную историю?
– Я только что узнал об этом из газеты, – ответил Никита Родионович.
– Поздновато, поздновато… Но лучше поздно, чем никогда.
Ожогин осмотрелся.
– Что произошло? – обратился он к майору. – Если, конечно, не секрет.
– Вы знакомы с расположением комнат? – спросил Фохт вместо ответа.
Никита Родионович утвердительно кивнул головой: он бывал у Юргенса не раз и хорошо знает его дом.
– Пройдите в спальню, – сказал майор, – жена все расскажет, – и почему-то рассмеялся.
В спальне Ожогин застал жену и сына Юргенса. Госпожа Юргенс поднялась гостю навстречу, а сын продолжал сидеть на диване с книгой в руках.
– Кто бы мог ожидать… – произнесла госпожа Юргенс и закрыла лицо носовым платком. – Кто бы мог подумать… Нет, я не переживу Карла! У меня не хватит сил…
Никита Родионович усадил женщину в глубокое кресло, сел напротив и посмотрел на Юргенса-младшего. Смерть отца, видимо, не трогала его и не вывела из обычной колеи.
"Странная семейка!" – подумал Ожогин.
Жена Юргенса, облокотившись на спинку кресла, тихо стонала. Но она быстро пришла в себя и без расспросов со стороны гостя рассказала, как все произошло.
– Я спала… это было в три ночи. И вдруг слышу – выстрел… Я сплю очень чутко, просыпаюсь от малейшего шороха… Я вскочила и увидела, что Карла около меня нет. А он… а он уже лежал около стола. Я подбежала… Господи, какой ужас! – она заломила руки и вновь закрыла лицо платком. – Он стрелял в рот из большого пистолета… У него выскочили глаза, отлетел череп. Нет-нет, я не могу вспоминать об этом…
– Где же тело покойного? – спросил Никита Родионович.
– Там… там… – она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.
– Он что-нибудь оставил?
– Да… – госпожа Юргенс поднялась, подошла к туалетному столику и, взяв небольшой лист бумаги, подала его Ожогину.
Никита Родионович увидел знакомый почерк Юргенса. Он писал:
"Дорогие мои Луиза и Петер! Я не могу пережить смерти Германии и должен умереть ранее ее. Пройдет время, и вы оправдаете мой поступок. Никого не виню в своей смерти, кроме истории, которую Геббельс заслуженно назвал "продажной девкой". Она, и только она, всему виной. Простите. Карл".
Прочитав письмо, Ожогин продолжал машинально смотреть на кусок бумаги, думая о том, что если бы Юргенс сам не решил вопрос о себе, то этот вопрос за него решили бы другие, и в самое ближайшее время.
На похороны Юргенса собралось много людей. Тут были неизвестные Ожогину и Грязнову штатские, военные, гестаповцы, эсэсовцы, взвод автоматчиков, духовой оркестр.
Юргенс лежал в открытом гробу. Лицо его было закрыто кисейной тканью. За штабной машиной, на которой везли гроб, шла жена покойного. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой – высокий, худой старик.
На другой день после похорон в особняке Юргенса разместился штаб какой-то воинской части. Жена, сын и верный служитель покойного выехали из города.
Самоубийство Юргенса привело друзей в замешательство. В критический момент, когда было уже очевидно, что в город должны прийти американцы, Ожогин, Грязнов и Ризаматов оказались одни, без какого бы то ни было плана действий, не имея связи с Родиной. Все, что намечалось немецкой разведкой в отношении их, рухнуло.
– Дрянь дело! – сказал Андрей, когда они вернулись с похорон. – Я предлагаю пробираться навстречу нашим, на восток.
Ожогин задумался.
Приближение американских войск не могло его не беспокоить. Через каких-нибудь три-четыре дня город будет оккупирован американцами. Конечно, они союзники, они должны помочь находящимся здесь русским вернуться на родину. Но как предстанут перед ними Ожогин и Грязнов? Они не числятся военнопленными, не находятся в лагерях, не имеют никаких документов, свидетельствующих о их принадлежности к Советской Армии. Притом в городе останутся гестаповцы, которые из мести или просто выслуживаясь перед американцами дадут показания об Ожогине и Грязнове. И тогда – а это наиболее вероятно – американские власти предадут их обоих, да заодно и Алима, военно-полевому суду, и чего доброго, расстреляют. Можно, конечно, настаивать, чтобы американцы запросили советское командование, но они могут согласиться на это, а могут и отказать. Вариант, предложенный Андреем, безусловно заманчив, но… но имеют ли они право бросить доверенный им Родиной участок работы?
Надо исходить из того, как бы они поступили, если бы и в самом деле считались людьми немецкой разведки. Он и Андрей должны выполнить свою роль, и они выполнят ее во что бы то ни стало!
16
Никита Родионович проснулся рано. Встал, умылся, вышел в сад. Уже взошло солнце, и легкий ветерок шевелил ветви деревьев.
Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой ветку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, округлились, стали ярче. Шла весна, и Никита Родионович вдруг остро, до боли, почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.
"Домой… как хочется домой!"
Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.
Нет! Так нельзя. Они слишком привыкли к роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать… Ожогин встал со скамьи и направился к дому.
Мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку и в крайнем случае посоветоваться с майором Фохтом.
Ожогин посмотрел на часы – было около восьми утра.
"Пойду… попробую".
Он поднялся к себе, оделся и вышел.
Улицы почти пустовали. Правда, у хлебного магазина стояла очередь, но никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: "Продажи нет", но люди, видимо, ожидали появления хозяина, надеялись, что он сообщит что-нибудь утешительное.
На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины – почти все под охраной. Около гестапо царило необычайное оживление: подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал.