Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта. Тот заявил, что в здание гестапо вход посторонним воспрещен.
Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.
– В здание пропускаются только сотрудники, – прервал лейтенант и добавил: – У них особые пропуска.
– Я прошу доложить майору, – попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.
– Это не входит в мои обязанности, – лениво ответил лейтенант и широко зевнул.
Судя по его лицу, он не спал ночь, и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.
– Мне очень нужно, – настаивал Ожогин.
– Ничем не могу помочь, – ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: – Вот так…
– Я подожду кого-нибудь из сотрудников, – не сдавался Никита Родионович.
Лейтенант отошел, пожав плечами.
Никита Родионович сел на ступеньки противоположного дома и стал наблюдать. Из двора гестапо, почти через равные промежутки времени, выходили и направлялись в северную часть города машины.
"Увозят дела", – подумал Ожогин.
Каждую машину сопровождала охрана. На одной даже стоял пулемет.
Почти из всех труб здания валил серый дым: гестаповцы сжигали бумаги и документы.
Никита Родионович просидел минут двадцать. Бессонная ночь давала о себе знать: чувствовалось утомление, голова казалась тяжелой, виски болели. Ожогин прислонился к стене дома и закрыл на мгновение глаза. По телу потекла истома, показалось, что он куда-то стремительно падает. Он очнулся, поднял голову и увидел перед собой гестаповца с тяжелым, хмурым лицом и широко посаженными глазами.
– Что вы здесь делаете? – спросил гестаповец, рассматривая Ожогина.
От неожиданности Никита Родионович растерялся.
– Я вас спрашиваю! – почти крикнул немец.
– Мне нужен майор Фохт, – тихо ответил Ожогин.
Гестаповец улыбнулся.
– Я майор Фохт, – сказал он твердо и прищурил глаза. – Что вы хотите?
Ожогин опешил. Растерянно, стараясь понять смысл этой шутки, он проговорил:
– Я вас не знаю…
– Не узнаёте, потому что не знаете майора Фохта, вам просто надо проникнуть в здание. Сволочь! Встать! – крикнул гестаповец и дал Ожогину пощечину.
Никита Родионович поднялся, все еще не понимая, что происходит. Удар был не слишком силен, но щека его горела. Бешеная злоба вскипела мгновенно. Ожогин никогда в жизни не испытывал унижения побитого человека. Краска стыда залила лицо, руки сжались в кулаки. Гестаповец смотрел на него нагло, вызывающе. Никите Родионовичу нестерпимо хотелось, не задумываясь над последствиями, дать фашисту сдачи, сбить его одним ударом с ног, растоптать. На мгновение злоба помутила сознание, но он, почти со стоном, подавил ее. Рассудок взял верх.
– Вы не имеете права так поступать с человеком, который… – глухо, задыхаясь, сказал он, – который выполняет поручение особого органа… Проводите меня к майору!
Гестаповец бесцеремонно взял Ожогина за плечо и, толкнув, скомандовал:
– Вперед! Я тебе покажу майора Фохта!
Никита Родионович покорно зашагал к входу. Часовой посторонился и пропустил его в коридор. Гестаповец шел сзади на некотором расстоянии. Коридор тянулся до конца здания, по обе стороны мелькали двери. Часть из них была открыта; оттуда слышались голоса, стук пишущих машинок. Попадавшиеся навстречу гестаповцы, торопясь куда-то, несли папки, кипы бумаг.
– Налево! – грубо крикнул гестаповец и, не дожидаясь, пока Ожогин откроет дверь, сам распахнул ее и втолкнул его в комнату. – Еще один ваш поклонник! – бросил он с усмешкой сидевшему за столом мужчине в штатском.
Тот поднял голову, посмотрел без всякого любопытства на Ожогина и снова углубился в бумаги. Он быстро перекидывал лист за листом, изредка поплевывая на пальцы. Худое, со впалыми щеками, удлиненное лицо, острый подбородок, узкие плечи, бледные костлявые руки, не знавшие физического труда, – вот что заметил Никита Родионович. Гестаповец, приведший Ожогина, указав ему на скамью, заявил тоном приказа:
– Ждите! – и ушел.
Никита Родионович сел. Прошло несколько минут. Казалось, присутствия Ожогина не замечали. Никита Родионович тихо кашлянул, но и это не подействовало. Гестаповец даже не оторвал глаз от бумаг, которые просматривал.
Лишь через десять-пятнадцать минут он отложил дело и обратился к Ожогину:
– Как вы сюда попали? Зачем?
– Я и мои друзья – работники Юргенса. У нас нет никаких документов, – пояснил Никита Родионович.
– Об этом должен был позаботиться Юргенс, – ответил гестаповец, – и если не позаботился, значит считал излишним или нежелательным наличие у вас документов.
– Но Юргенса нет в живых, а времена изменились, – старался оправдать свою точку зрения Ожогин.
– Что вы этим хотите сказать? – зло спросил гестаповец.
– Без документов мы лишены возможности вообще находиться в городе, нас могут в любую минуту арестовать военные власти.
Гестаповец поднялся с кресла.
– Арестовать… – повторил он медленно и будто что-то обдумывая. Затем снова сел и начал рыться в бумагах.
Неожиданно зазвонил телефон. Гестаповец поднял трубку и приложил ее к уху.
– Я… Да, заканчиваю… – лицо его побледнело. – Уже сейчас? – спросил он растерянно и, положив трубку, медленно подошел к двери, распахнул ее и громко крикнул в коридор: – Мейер!
Не дожидаясь, пока кто-нибудь отзовется, гестаповец вернулся к столу и стал собирать бумаги. Делал он это неуверенно, как будто не знал, куда что положить.
Вошел штурмшарфюрер, низенького роста, с круглым лицом и высокой талией, и, вытянувшись, доложил о себе.
– Машины готовы? – спросил гестаповец.
– Так точно!
– Если в первой есть место, посади этого, – он показал на Ожогина. – По группе "Б". Понятно?
Штурмшарфюрер утвердительно кивнул головой и подошел к Ожогину. Не понимая, что происходит, Никита Родионович обратился к гестаповцу:
– Это недоразумение. Я настаиваю, чтобы меня выслушали…
– Веди! – коротко бросил гестаповец.
– Моя просьба в интересах разведки… – продолжал Никита Родионович.
Штурмшарфюрер потянул Ожогина к двери и бесцеремонно вытолкнул в коридор, а оттуда во двор.
Никита Родионович увидел темно-серые кирпичные стены и множество маленьких окон с решетками. Двор был асфальтирован, во всех углах стояли автоматчики. В центре возвышалась вышка с пулеметной установкой. Около нее стояло несколько закрытых машин. Дверца одной из них была открыта. Два солдата стояли тут же и о чем-то тихо разговаривали. Штурмшарфюрер отвел Ожогина в сторону и стал рядом с ним.
– Конвой, сюда! – раздалась вдруг громкая команда.
Около десятка автоматчиков торопливо выстроилось цепочкой между машиной и тюремным зданием.
Через несколько минут начали выводить заключенных. Один из них был одет в форму гестапо, но без знаков различия, нашивок и ремня. Когда он приблизился, Ожогин вздрогнул: это был майор Фохт. Он шагал спокойно, с достоинством, поглядывая по сторонам.
– Что тут происходит? – тихо спросил Ожогин стоящего рядом штурмшарфюрера.
– Ничего. Отправляют заключенных, – спокойно ответил тот.
– Но это же майор Фохт!
– Был майор. И не Фохт, а Цислер, – нехотя объяснил штурмшарфюрер.
– Какая-то комедия! – прошептал Ожогин.
Дверца за Фохтом захлопнулась, и машина выехала со двора. Тотчас же начали выводить заключенных для посадки во вторую машину. Некоторые из них не могли идти сами, их тащили под руки.
Штурмшарфюрер показал Ожогину на дверцу и энергично потянул его за рукав.
– Куда вы меня тянете? – запротестовал Ожогин.
– Не рассуждать!
– У вас нет оснований на это!
Подбежал старший гестаповец, руководивший посадкой:
– В чем дело? Что тут еще?
Штурмшарфюрер ответил, что должен усадить этого человека по распоряжению старшего следователя Лемана.
– Я не приму, – безапелляционно заявил старший. – Машина идет по специальному маршруту. Притом я не стану брать на свою ответственность заключенного без наряда.
– Я не заключенный, – сказал Ожогин.
– Тем более.
Оставив Ожогина, штурмшарфюрер побежал в здание.
Старший гестаповец подошел к машине, что-то сказал шоферу, и тот запустил мотор. Дежурный начал открывать ворота.
У Никиты Родионовича гулко билось сердце. Мысленно он торопил человека у ворот, так как понимал, что с уходом арестантской машины исчезнет опасность.
Из здания, размахивая бумажкой, выбежал штурмшарфюрер. Начальник конвоя, уже сидевший в кабине шофера, недовольно поморщился. Пробежав глазами записку, он нехотя вылез из кабины и открыл дверцу.
– Ну, живо! – приказал он Ожогину.
Сердце у Никиты Родионовича замерло, он почувствовал неприятную слабость во всем теле.
"Все!" – мелькнула страшная мысль. Надо что-то предпринять, попытаться… Он сделал несколько неуверенных шагов и посмотрел на гестаповца. Тот стоял в ожидании. Мотор тарахтел, и отработанный газ густой струей обдал лицо Ожогина. Начальник конвоя посмотрел на Никиту Родионовича и подтолкнул в закрытый кузов.
Дверь захлопнулась, и узкий кусочек света исчез. Тошнотворно пахнуло сыростью и потом от арестантской одежды. Машина задрожала всем кузовом, покачнулась и плавно покатилась по асфальту.
Все сидели молча. В темноте нельзя было различить ни одного лица. Крошечный глазок из кабинки конвоира бросал мутное пятно света на плечо одного из заключенных, и Ожогин видел лишь кусочек полосатой материи, который двигался то влево, то вправо, в такт плавно покачивающемуся кузову машины. Сквозь шум мотора слышались тяжелые вздохи человека, сидевшего рядом с Никитой Родионовичем. Примерно через полчаса асфальт кончился. Машина то резко кренилась, то подскакивала, то будто падала вниз.
Неожиданно она остановилась. Мотор заглох.
Послышались шаги, звяканье ключа в замке, и дверь распахнулась. Яркий солнечный свет ворвался внутрь машины и ослепил заключенных. Никита Родионович зажмурил глаза.
– Выходите! – скомандовал унтерштурмфюрер.
Заключенные начали выбираться из машины. Перед ними была тюрьма.
17
День прошел в тревоге. Еще утром, поднявшись в мезонин, чтобы позвать друзей к завтраку, Вагнер заметил отсутствие Ожогина. Это его удивило. Старик вернулся вниз, вышел в сад и позвал Никиту Родионовича. Никто не откликался. Считая, что Ожогин ушел ненадолго, Вагнер решил подождать. Без Никиты Родионовича садиться за стол не хотелось.
Прошел час.
Ожогин не возвращался. Вагнер начал беспокоиться. В городе было тревожно, прохожих без пропусков, а часто и с пропусками задерживали. Своими опасениями старик поделился с Гуго. Абих, только что поднявшийся с постели и не успевший еще одеться, стоял у умывальника.
– Как ты думаешь, куда он мог деться? Может быть, его задержали? – высказал предположение старик.
Гуго задумался.
– Трудно сказать… Надо спросить у Андрея – он, наверно, знает.
Поднялись наверх и разбудили Грязнова.
Андрей счел тревогу Вагнера беспричинной: Ожогин мог пойти в центр города, чтобы разведать обстановку. К обеду он наверняка вернется.
Между тем Никита Родионович не возвращался. Подошло и прошло время обеда, близился вечер. Тревога охватила всех. Андрей и Гуго, дважды выходившие на поиски, решили пойти и в третий раз, но Вагнер запротестовал:
– Сидите дома! Неужели вы думаете, что он ходит по улице или забыл дорогу домой? Тут что-то другое… Не попал ли он в руки патруля?
– Это невозможно, – возразил Алим. – Никита Родионович – осторожный человек.
Вагнер покачал головой. Какое значение имеет в такое время осторожность! Убивают без предупреждения совершенно невинных людей.
Накинув пальто, Алим спустился вниз и стал за калиткой, на улице.
Прохожие не показывались. Спустились сумерки, и фиолетовая тень легла на невысокие, крытые черепицей дома. Окна оставались неосвещенными. Город не подавал никаких признаков жизни. Алиму стало грустно, тревога сменилась тяжелым предчувствием.
В тишине послышались шаги. Алим прижался к калитке, чтобы в случае появления патруля бесшумно скрыться во дворе. Но опасения были напрасны: из-за угла показался Андрей. Он возвращался из города после очередных розысков.
– Ну что? – спросил Алим.
– Все то же, – ответил невесело Грязнов и прошел в комнату.
Исчезновение Никиты Родионовича было странным. Все обитатели дома собрались в столовой и начали обсуждать положение. Высказывались самые разнообразные предположения, но все они были неутешительными. Удивлял тот факт, что Ожогин ничего никому не сказал перед уходом и не оставил записки.
– Непонятно, все непонятно… – шептал старик.
Часа в два ночи друзья разошлись по своим комнатам. Надо было отдохнуть. Но отдыхать пришлось недолго. Едва только Грязнов заснул, как его разбудил Ризаматов.
– Андрюша, – тихо позвал он друга, – послушай…
Андрей поднял голову. За окном, где-то далеко – возможно, за городом – рождались неясные звуки, похожие на движение поезда. Гул рос, усиливался. Андрей вскочил с кровати и подошел к окну.
– Что там такое? – спросил он, в свою очередь, Алима.
Тот пожал плечами:
– Бой. Или, может быть, самолеты.
Андрей быстро оделся и спустился во двор. В ночной тишине явственно различались звуки движущихся танков. Где-то шли войска.
– Идут танки, – сообщил он Алиму, – но чьи и куда, неизвестно.
Надо было ждать утра.
Лишь только рассвело, Андрей, Алим и Гуго отправились на разведку. Едва они дошли до соседней улицы, как дорогу им преградили грузовики с солдатами. Вереницы "студебеккеров" и "доджей" тянулись вдоль мостовой и исчезали за поворотом.
– Союзники! – крикнул Алим.
– Да, американцы, – подтвердил Андрей и зашагал по тротуару, разглядывая машины и людей в них.
Ему впервые приходилось видеть американцев. Солдаты оживленно беседовали, переговаривались, шутили, беззаботно смеялись.
– Пойдемте назад, – предложил Андрей.
Друзья свернули в переулок и направились к дому.
– Наверно, скоро конец войне, – высказал предположение Алим. – Вот хорошо было бы!
Андрей ничего не ответил. Он торопливо шел, не оглядываясь. Вагнер встретил их у калитки.
– Ну как? – встревоженно спросил он.
– В городе американцы, – ответил Грязнов.
– Пришли все-таки, – покачав головой, сказал старик и запер калитку на ключ.
Постояв некоторое время у забора, он посмотрел в сад, потом прошел по аллее к яблоне и вернулся назад. Взгляд его остановился на оставленной у дерева лопате. Вагнер не допускал беспорядка в хозяйстве, но сейчас он даже не попытался убрать лопату. Старик безразлично смотрел куда-то в пространство, глаза его были широко открыты, и глубокая грусть заволокла их влажной пеленой.
18
На пятый день после вступления американских войск в город Вагнеру объявили, что в его доме будут проживать два офицера, и приказали приготовить комнату. Старик молча, с полным безразличием выслушал квартирмейстера и кивком головы выразил согласие. Когда дверь захлопнулась, он вошел в столовую и тяжело опустился в кресло. Последнее время Вагнер стал неузнаваем: осунулся, одряхлел. Все реже и реже выходил в сад, хотя там уже наливались соком деревья и лопались набухшие почки. Старик словно забыл о своих любимых яблонях, о своем саде.
– Не того, не того я ждал, – то и дело повторял он с грустью.
Извещение о новых квартирантах было еще одним ударом для старика.
– Куда же мы их поместим? – спросил Алим Вагнера.
Вагнер, казалось, не слышал вопроса. Он даже не повернулся в сторону своего друга и только глубоко вздохнул. Алим положил руку на его плечо и попытался отвлечь от нерадостных мыслей.
– Пустим их в спальню, там они не будут нам мешать, а сами перейдем в ваш кабинет.
– Мне все равно. Поступай, как считаешь нужным.
Вагнер встал, подошел к пианино, закрыл его на ключ, вынул свечи, которые последний раз зажигала покойная жена, взял скрипку и отнес ее в кабинет. Оттуда он уже не возвращался до самого обеда.
– Плох старик, совсем плох, – заметил Алим.
Андрей понимал состояние Вагнера. С приходом американцев у него подорвалась вера в будущее, исчезла надежда на совместную жизнь с сыном. Старый архитектор чувствовал, что сын его, ставший советским партизаном, не захочет вернуться сюда сейчас, когда в городе американцы.
Старика с трудом упросили выйти в столовую. Он все так же молча сел в свое кресло и нехотя принялся за еду.
Едва только друзья окончили первое, как в комнату без стука вошел один из квартирантов. Это был костлявый майор высокого роста с надменным выражением лица. За ним следовал негр-солдат с двумя большими чемоданами, обитыми желтой кожей.
– Хеллоу! – бросил вошедший сухо и, не ожидая ответа, спросил: – Где комната?
Алим молча встал из-за стола и проводил майора в спальню.
Через минуту Алим вернулся и тихо сообщил:
– Устраивается, раскладывает вещи.
Снова принялись за прерванный обед, но закончить его не удалось. Майор вышел в столовую и, ни к кому не обращаясь, потребовал приготовить ванну. Вагнер молча посмотрел на американца и пожал плечами. Майор повторил требование. Тогда Альфред Августович встал и, сдерживая возмущение, произнес:
– В доме нет слуг.
– Нет, так будут!
– Сомневаюсь.
Майор окинул Вагнера холодным взглядом и шагнул к нему. Но между ним и стариком встал Андрей.
Андрей был чуть ниже американца, но шире в плечах и в груди.
– А вы кто? – не меняя позы боксера, готовящегося к бою, процедил американец.
– Он офицер Советской Армии, – ответил за Андрея Абих.
– Союзник? – удивленно переспросил майор.
Андрей кивнул головой.
– А как вы сюда попали?
– Это не его вина, – сказал Гуго.
– Вот оно что!.. Понимаю… Вашу руку! Я майор Никсон.
Андрей, переборов себя, подал руку.
– А этот? – спросил Никсон, кивнув в сторону Вагнера.
– Тоже союзник. В его доме Грязнов жил со своими друзьями почти год, – пояснил Гуго.
– Странная коллизия! – произнес Никсон.
На этом инцидент был исчерпан. Второй постоялец, капитан Джек Аллен, пришел двумя часами позже и без сопровождающих. Кроме маленького легкого саквояжа и большой полевой сумки с планшетом, у него ничего не было. Повесив шинель и умывшись, он попросил разрешения осмотреть дом. С большим интересом разглядывал архитектурные проекты, развешанные на стенах, и когда узнал, что Вагнер архитектор, долго и тепло жал ему руку. Изменил свое поведение и Никсон. Это стало заметно после того, как Андрей рассказал, что сын Вагнера сражается в рядах Советской Армии.
Но Никсон считал себя победителем и старался подчеркнуть свое право на главенство в доме.
– Такие люди вносят беспокойство в жизнь и превращают все хорошее в свою противоположность, – говорил Аллен про Никсона, когда его не было.