- Нет. Подобные дружеские послания я не обременяю подробностями. Мне не нужны ни бумага, ни чернила, ведь я пишу на недубленом пергаменте. И плату посыльному прилагаю тут же. Карандаш я оставил снаружи, в конюшне. Тебе придется пройтись со мной туда, любезный Тома. Идем!
Посыльный испытующе взглянул на малыша. Он не доверял этому мнимому спокойствию, но все же Халеф говорил так дружески… Он наконец последовал за Халефом, а Оско и Омар, ухмыляясь, пошли за ними.
Я сидел у открытого окна, в котором не было стекла; отсюда был виден почти весь двор. Я видел, как четверо пересекли его и скрылись за дверью, ведущей в конюшню. Дверь тут же захлопнулась.
Вскоре я услышал доносившиеся издалека звуки, которым в Китае и Турции внимают по сей день. Это были те неописуемые звуки, что возникают, когда плеть врезается в кожу человека.
Затем дверь снова открылась, и оттуда вышел посыльный. Его осанка не внушала уважения; по лицу было видно, что он пытается вернуть утраченный душевный покой. Его походка напоминала поступь орангутанга, коему довелось, не прибегая к помощи веток, передвигаться на своих двоих. Его колени подгибались, грудь была сдавлена, а голова откинута назад.
Его, очевидно, не интересовало впечатление, произведенное его драматичным уходом. Не оглядываясь, он проделал маневр, который бесцеремонные берлинцы именуют фразой: "Он прошлындал за угол".
Три экзекутора тотчас навестили меня.
- Сама судьба привела его к нам! - воскликнул Халеф, погладив свою жидкую бороду и весьма благодушно улыбнувшись. - Что сказал этот проныра, когда увидел тебя, сиди?
Я рассказал обо всем.
- Ах, какой наглый прохвост! Ладно, пусть забирает с собой в Остромджу три десятка проникновенных посланий, начертанных мной на его спине, а там пусть раздает их всем, кому я наказал.
- Он не сопротивлялся?
- Рад бы был, да я как следует ему втолковал, что, вздумай он защищаться, то получит все пятьдесят; если же он сам, добровольно, ляжет на землю, то получит лишь тридцать. Он был столь мудр, что выбрал последнее. Я же постарался, чтобы эти тридцать приветствий так же запали в его душу, как и пятьдесят. Ты согласен, эфенди?
- На этот раз да.
- Ах, если бы судьба доставляла мне эту радость почаще, когда речь заходит о таких негодяях! У меня на примете есть еще несколько типов, которым я от всего сердца позволил бы выбирать между тридцатью и пятьюдесятью. Надеюсь, кого-то из них я еще встречу в добрый час. А как обстоят дела с твоей ногой, сиди?
- Не очень хорошо. Пусть Омар посмотрит, можно ли раздобыть в городе гипс, и пусть доставит мне примерно пять литров, а ты принеси мне сосуд с водой, а потом сними с меня чулки.
Тем временем вернулся корзинщик и сообщил, что он все проискал, пока не нашел, наконец, "доктора всех мучений" - Чефаташа. Хотя этот господин очень занят, он скоро пожалует сюда.
Я поблагодарил его за труды, дал ему немного табака, а потом отпустил домой.
Халеф принес воды. Когда я осмотрел опухшую ногу, то увидел, что у меня вывих, по счастью, очень легкий. Пожалуй, я сам мог бы вправить сустав, но предпочел довериться врачу. Ошибка могла бы надолго задержать меня здесь. Пока же я сунул ноги в холодную воду.
Наконец пришел врач. Я бы принял его скорее за китайского почтальона, чем за европейского эскулапа.
Он был небольшого росточка и отличался невероятной полнотой. Его щеки лоснились как рождественские яблоки. Его маленькие, раскосые глазки выдавали, что колыбель его предков висела под пологом монгольской юрты. Гладко подстриженную голову венчала старая, изношенная феска, сдвинутая далеко назад и открывавшая лоб. Вместо кисточки ее украшал пучок ленточек от сигар синего, красного и желтого цвета. Его короткий кафтан доставал ему только до коленей; он состоял, казалось, лишь из одного неимоверного кармана, который оттопыривался во все стороны - вверх и вниз, налево и направо, назад и вперед. Там уместилась прямо-таки ходячая аптека врача.
В довершение всего с плеча сего целителя недугов свешивалась огромная четырехугольная корзина, переброшенная на ремне, - своего рода футляр, в котором хранились его драгоценные инструменты.
Он носил толстые шерстяные чулки с двойными войлочными подошвами. Ноги были сунуты в туфли, подбитые большими гвоздями и относившиеся к тому сорту, о котором можно насмешливо сказать: "В такой обувке Рейн в два шага перейдешь".
Войдя в комнату, он сбросил туфли и подошел ко мне в одних чулках, проявляя учтивость, ставшую у него хронической.
Поскольку я держал ноги в воде, он, конечно, сразу понял, что помощь требуется именно мне. Он раскланялся, причем корзина соскользнула вперед и ее ремень едва не удушил его. Я ответил на этот поклон самым достойным образом, после чего он снял корзину, поставил ее наземь и спросил:
- Ты любишь поговорить?
- Нет, - коротко ответил я.
- Я тоже нет. Значит, короткие вопросы, короткие ответы и быстро управимся!
Я не ожидал подобной энергии в этом толстяке. Конечно, на жителей Радовиша он производил сильное впечатление, что помогало ему неплохо обделывать дела. Он встал передо мной, широко расставив ноги, рассматривая меня сверху вниз и задавая вопросы, как экзаменатор:
- Ты, стало быть, с ногой?
- Нет, с двумя ногами!
- Что? Сломаны обе?
Он не понял моей иронии.
- Только одна, левая.
- Двойной перелом?
О боже! Он заговорил о двойном переломе! А почему тогда уже не о тройном? Впрочем, это было его дело. Не обязан же я знать, как у меня обстоит дело с раной.
- Всего лишь вывих, - ответил я.
- Высуни язык!
Еще прекраснее! Я доставил ему удовольствие и показал язык. Он осмотрел, ощупал его, подергал его кончик вверх и вниз, вперед и назад, а потом покачал головой:
- Опасный вывих!
- Нет, очень простой!
- Тихо! Я сужу по твоему языку! Давно вывихнул ногу?
- Три-четыре часа назад.
- Четыре слишком много! Легко может наступить заражение крови!
Я чуть не рассмеялся ему в лицо, но вовремя овладел собой. Мне оставалось удивиться лишь тому, что фраза "заражение крови" уже проникла в умы турецких врачевателей.
- Больно? - продолжал он свои расспросы.
- Терпимо.
- Аппетит?
- Сильный и разнообразный.
- Очень хорошо, совсем хорошо! Выдюжим. Покажите ногу!
Он опустился на корточки. Ему было не очень удобно, и он уселся возле таза с водой, а я доверчиво положил ногу, с которой капала вода, прямо ему на колени.
Кончиками пальцев он ощупал ногу, сперва тихо прикасаясь к ней, а потом все сильнее на нее надавливая. Наконец, он кивнул и спросил меня:
- Кричишь, когда больно?
- Нет.
- Очень хорошо!
Быстро схватил, сильно дернул. В суставе что-то слегка хрустнуло. Подмигнув, врач спросил меня:
- Ну, каково было?
- Прелестно.
- Тогда мы готовы!
- Совсем?
- Нет. Надо еще перевязать.
Как хирург он был дельным малым. Кто знает, как бы меня мучил другой врач, только чтобы показать, что дело опаснее, чем кажется, и заслужить больший гонорар.
- Чем перевязать? - спросил я.
- Мы наложим шины. Где доски?
- Я не хочу!
- Почему нет?
- Это никуда не годится.
- Никуда не годится! Может, тебе подойдут золотые или серебряные шины, усеянные бриллиантами?
- Нет, я хочу гипсовую повязку.
- Гипс? Ты спятил? Гипсом мажут стены, а не ноги!
Вот тут была промашка. Я же находился в Турции.
- Гипс отлично годится для перевязки, - настаивал я.
- Хотел бы я посмотреть!
- Можешь увидеть. Я послал за гипсом.
- А как ты хочешь это сделать?
- Подожди!
- А если ты не раздобудешь гипс?
- Я сделаю повязку из клейстера.
- Клейстер! - воскликнул он. - Ты хочешь мне наплести небылиц?
- Нет.
- Да это и не придет тебе в голову!
- Ого! Если только я захочу! - ответил я, улыбаясь.
- Что?! Я человек ученый!
- Я тоже.
- Что ты изучал?
- Все! - коротко ответил я.
- А я еще в три раза больше твоего! Я знаю даже первый деспенсаторий Сабура ибн Сахели.
- А я держу в голове даже медицинский словарь Абд эль-Межида!
- А я держу его не только в голове, но и во всем моем теле и всех его членах. Повязка из гипса или даже клейстер! Гипс - это мука, а клейстер мягкий и жидкий. Повязка же должна быть твердой.
- Гипс и клейстер станут твердыми. Ты удивишься. Вообще повязку сейчас еще нельзя накладывать. Сперва мне нужно сделать компресс, чтобы опухоль спала и боль утихла. Понятно?
- Аллах! Ты же рассуждаешь как врач!
- Я разбираюсь в этом деле!
- Ну и ладно, сам вправляй свои кости, раз ты их вывихнул. Для чего ты меня позвал?
- Чтобы показать тебе язык.
- Так у коровы язык побольше и покрасивее. Заруби себе на носу! Мой визит стоит десять пиастров. Ты иностранец и платишь вдвое больше. Понятно?
- Вот двадцать пиастров. Только не приходи больше сюда!
- И не выдумывай! Мне одного этого раза достаточно.
Он бросил деньги в прорезь своего кафтана, снова повесил корзину на плечо и направился к двери. Надев свои туфли, он намеревался уйти, даже не удостоив меня прощального приветствия, как вдруг вошел Омар, держа в руках какой-то сосуд.
Врач остановился, осмотрел содержимое сосуда и спросил:
- Что там у тебя?
- Гипс.
- Ах, так это и есть гипс, из которого собрались делать шины? Какая блажь, какая чушь; это в высшей степени смешно; додуматься до этого можно лишь с перепоя.
Омар еще держал дверь открытой, стоя в ее проеме. Теперь он затворил дверь за собой, чтобы врач никуда не ушел, поставил сосуд на пол, бесцеремонно схватил тучного медика за руку и спросил:
- Послушай, чудак, кто ты такой?
- Я врач. Понятно?
- Да ты похож и на тех, кто без толку шатается по мостовой. Что ты тут говорил о чуши и блажи? Что в высшей степени смешно? Наш эфенди потребовал гипс; он ему нужен, и он знает, что с ним делать. У тысячи таких брюханов, как ты, ума в их пустых головах меньше, чем у него в одном только кончике его волоса. Если ты оскорбляешь его такими словами, легко можешь сесть в галошу! Да у тебя по лицу видно, что ты - порождение глупости!
Пожалуй, сей ученый муж никогда еще не встречал подобного приема. Он вырвался из объятий Омара, сделал несколько шагов назад, глубоко вздохнул и затараторил, как будто его легкие были начинены порохом:
- А не заткнуть ли твою пустую глотку вот этой шапкой? Сейчас ты ее получишь, ты, сын обезьяны, ты, внук и правнук павиана.
Он сорвал с головы шапку, скатал и бросил Омару в лицо. Тот схватил ее, другой рукой сунул в банку с гипсом, зачерпнул гипсовую муку шапкой и сказал:
- Возьми, перекрой крышу у своего дырявого рассудка!
И он швырнул шапку, наполненную гипсом, в его раскрасневшееся от гнева лицо. Гипс разлетелся из фески, и в следующую секунду врач выглядел уже как Дед Мороз, вылепленный из белого теста. Гипс попал ему даже в глаза. Он протирал и протирал их, притопывая ногами; туфли слетели с него; он кричал, словно его проткнули копьем. Наконец, когда зрение вернулось к нему, он сорвал с плеча корзину и хотел запустить ей в голову Омара. Конечно, тот был к этому готов и поймал корзину; при этом крышка открылась, и все содержимое корзины вывалилось наружу: клещи, ножницы, шпатели, кисти.
Ловкий араб быстро наклонился и начал обстреливать доктора всеми этими предметами. Разъярившись, тот не думал ни о чем, кроме отмщения. Он поднял несколько инструментов, отскочивших от него самого и упавших на пол, а затем изо всей силы запустил в Омара, сопровождая их полет отменными бранными словами. В брани он был виртуозом, но мы не можем воспроизвести ее.
Эта бомбардировка была так комична, что мы невольно разразились громким хохотом. Его услыхали снаружи; его раскаты заинтриговали хозяина и слуг, которые, увидев эту странную схватку, поддержали наш смех.
Теперь уже Халеф решил прийти на помощь своему другу и спутнику.
- Сиди, вынимай ногу из воды! - сказал он.
С этими словами он схватил мою ногу и поднял ее. Вытащив тазик, он поспешил к двери, чтобы отрезать врачу путь к бегству. Затем, подобрав с пола клистирные шприцы, начал кропить водой толстяка, прицеливаясь так быстро и метко, что врач моментально промок насквозь. Вода текла с него ручьями, как с пуделя, побывавшего под дождем.
- Прекрасно, великолепно, роскошно! - воскликнул Омар. - А теперь мы изведем на него весь гипс. Живее поливай его, Халеф!
Он высыпал на голову жертвы гипсовую муку, а Халеф позаботился о воде.
Я хотел положить этому конец, но не сдержал смех, ибо врач являл собой зрелище, которое в одно и то же время можно назвать и прекрасным и ужасным. Даже самый желчный меланхолик согласится со мной. Зрители тряслись от смеха.
Больше всего смеялся хозяин постоялого двора. Он был человеком некрупным, с узкими плечами и почтенным, остро выдававшимся животиком. Пара тонких ножек с трудом носила это тело. Округлый носик и широкий рот с белевшими в нем зубами необычайно хорошо подходили к его веселому нраву. Он стоял, сложив руки внизу подрагивавшего живота, словно подпирая его. Слезы выступили у него в глазах. Он буквально крякал от восторга, раз за разом выкрикивая:
- О горе, горе! Мое тело, мое тело! Мой живот, мое пузо! Моя печень, моя селезенка, мои почки! О горе! Кишочки мои, кишочки! Ах я лопну, я тресну!
По его виду казалось, что его кожа вот-вот расползется и все перечисленные органы высыплются наружу.
Тем временем поклонник Эскулапа, ища спасения, забился в угол. Он стоял, закрывая лицо рукавами своего кафтана. Оттуда доносились его неистовые крики, вопли о помощи и ругательства. Когда из клистира перестала литься вода, Халеф взял тазик и выплеснул врачу на голову все, что там оставалось, приговаривая:
- Так будет с каждым, кто назовет нашего эфенди пропойцей. Оско, принеси-ка еще воды. Пусть сиди остудит свою ногу. А этого мудрого человека, повелителя пластырей, мазей и деревянных шин, мы водрузим на стул, чтобы стряхнуть пудру с лица. Постой-ка, дружок, иначе я соскребу тебе носик!
Он притянул доктора к стоявшему рядом стулу, затем поднял с пола деревянный шпатель и начал счищать гипс с его лица. Он действовал не торопясь, стряхивая срезанный гипс ему на уши.
Клиенту сего цирюльника эта процедура нравилась, хотя он и продолжал ругаться. Чем больше уставал его язык, тем грубее становились слова, слетавшие с его губ. Он извергал невероятнейшие оскорбления, но и этого, судя по виду, было ему недостаточно.
Как известно, гипс застывает очень быстро; через считанные минуты он превращается в окаменевшую массу. Вот и здесь он застывал тем быстрее, чем сильнее одежда впитывала влагу. Только когда платье нашего гостя, полностью побелев, отвердело, Халеф перестал его скрести.
- Так, - молвил он, - я тебя почистил, ибо даже врагу мы должны творить добро. Большего можешь и не желать. Вещи соберешь сам и бросишь их в корзину. Вставай! Лечение окончено.
Толстяк попытался подняться со стула, но отвердевшая одежда мешала ему. Кстати, еще и по этой причине я не стал сдерживать озорство моих спутников. Теперь врачу было наглядно продемонстрировано, что гипс можно использовать при перевязке.
- Я не могу встать, не могу встать! - кричал он, широко растопырив пальцы. - Мой кафтан стал как стекло, мой кафтан разобьется вдребезги!
Халеф взял феску за ленточки и снял ее с головы хакима, куда только что сам водрузил ее; затем он поднес шапку к его глазам и сказал:
- Посмотри, достойный ли получился свод, венчающий твою мудрую голову? Как тебе это нравится?
Окаменев, его феска превратилась в некое подобие колокола, выкрашенного в белый цвет. Она точно повторяла форму его черепа. Забавно!
- Моя шапка, моя шапка! - воскликнул толстяк. - Со дней юности она восседала на моей главе, а теперь по вашей милости мой почтенный возраст и достоинство моих долгих дней осквернены. Я лишен их! Отдайте сюда мою шапку!
Он хотел схватить ее, но, стоило ему поднять руку, как гипс на его рукаве растрескался.
- О горе, горе! - воскликнул он. - Лишен я крепости рук моих и их силы! Что делать мне? Мне надо идти. Меня ждут мои пациенты.
Он хотел подняться, но кафтан снова стал трескаться, и он тут же опустился на стул.
- Вы видели это? Вы слышали это? - вопрошал он слезливым голосом. - Даже очертания моего тела и линии моей фигуры крошатся. Я чувствую, что внутри меня тоже все рассыпается. Я утратил изящество симметрии, и округлость моей талий покрылась ужасными складками. Вы превратили меня в невзрачную фигуру, сделали из меня неприятного человека. Восторги моих пациентов обратятся в усмешки, а милость их взоров - в издевку. На улицах в меня будут тыкать пальцами, а в покоях моей дражайшей нежное воркование сменится стенаниями, оплакивающими утрату моих достоинств. Я повержен, я сокрушен; мне остается лишь удалиться на кладбище, где струит свои слезы кипарис. О Аллах, Аллах, Аллах!
Его гнев обратился в скорбь. Он полагал, что навеки утратил свою стройность. Мои спутники уже готовы были ответить ему новыми раскатами смеха, но я, воздев руку вверх, повелел им молчать и ответил бедняге:
- Не убивайся так, хаким! Твоя печаль вновь обратится в радость, ведь ты приобрел очень ценный для себя опыт.
- Да, опыт я приобрел, но только чем же он ценен для меня? Я узнал лишь, что нельзя якшаться с людьми, не получившими должного образования.
- А ты думаешь, оно есть у тебя, хаким?
- Да, ведь мне же приходится целить больные тела и укреплять уставшие сердца. Вот оно, подлинное образование.
- Да, тебе приходится говорить пациенту, что язык у него не такой красивый, как у коровы. Если ты называешь это образованием, то ты и впрямь ученейший человек. Впрочем, я до сих пор не пойму, каким образом, осматривая мой язык, ты намеревался сделать вывод, опасен ли мой вывих или нет.
- Я вижу по тебе, что ты вообще мало что понимаешь. Ты даже не понимаешь, что оскорбил мою честь и лишил меня уважения.
- Нет, этого, разумеется, я не понимаю.
- Тогда твой ум так же короток, как кровяная колбаса, а твоя глупость так же обширна, как меридиан, опоясывающий Землю. А ты тем не менее задираешь нос, восседаешь тут с умным видом и разглагольствуешь, словно ты профессор всевозможных наук.
- По сравнению с тобой я и впрямь профессор, ведь преподал же я тебе практический урок, показывая, как надлежит делать перевязку.
- Не внимал ни единому твоему слову.
- Я сказал, что мой урок был практическим; не о нотациях и наставлениях речь. А ведь то, чему ты научился, позволит тебе стать самым знаменитым хакимом во всех странах, над коими властвует падишах.
- Ты все еще издеваешься надо мной? Если ты и впрямь так мудр, как заявляешь, то подай мне совет, как выбраться из этой гипсовой скорлупы.
- Об этом скажу потом! Ты смеялся надо мной, когда я говорил тебе, что из гипса можно делать повязки, а ведь он лучше всего подходит для этой цели. Что ж, раз ты не дал мне говорить, пришлось убеждать тебя делом. Потрогай-ка свой кафтан! Прежде он был мягким, теперь тверд как камень, тверд, как повязка, которая придает опору раненому члену. Разве ты этого не заметил?