Ну что вы поделаете с этими пролетариями! В парламентскую жизнь они действительно немедленно включились. Активно выступают на заседаниях Центральной рады и предъявляют свои настойчивые требования. Но с чем выступают и чего требуют? Они заявляют, что Центральная рада на местах не пользуется авторитетом. Говорят: настало время указать место буржуазии - пусть и своей, украинской. И вообще, не лучше ли эксплуатированным всей бывшей Российской империи действовать сообща против наступления эксплуататоров? А посему - не следует ли все–таки требовать власти Советов на местах, землю отдать крестьянам и прекратить к чертовой матери империалистическую резню?.. А о возрождении нации, о проблемах национальной государственности и вообще о национальных делах они ничего вразумительного, собственно говоря, не говорят…
Ну как же лидеру возрождения нации не впасть в состояние депрессии?
Вот возьмет Владимир Кириллович и плюнет на всю эту чертову политику. Возьмет и в самом, деле подастся в демиссию. Пускай тогда делают революцию и строят государство - без него…
Винниченко печально поглядел на свой письменный стол в углу у окна. Листы бумаги лежали на столе приготовленные, всегда готовые и сверкали своей белой, непорочной чистотой. Девственно чистые!..
Сесть бы, взять перо и писать. Например, пьесу. Владимир Кириллович уже и сюжетик подхватил. И название придумал: "Между двух сил". А вот времени, чтобы сесть за работу, нет!.. Писателю некогда писать! Можете вы себе такое представить? Кто же он тогда такой - писатель или политик? Вольный художник или невольник… революции?
Проклятая вечная раздвоенность!.. Кто это был вечно раздвоен? Ах, Гамлет! Что же, неплохой литературный прототип. А в политике - Плеханов. Тоже неплохая реминисценция.
Ведь в городе забастовка! Все равно деятельность государственного аппарата парализована. По воле пролетариата. А он разве не претендует быть выразителем чаяний пролетариата украинского? Вот возьмет и тоже забастует - из солидарности. Объявит здесь, в своей комнате, забастовку, хотя бы итальянскую. По–украински это - показывать кукиш в кармане.
А! Пропади они все пропадом! Вот присядет на часок и попишет малость. У него же инфлюэнца и мизантропия. А в момент приступа инфлюэнцы, то бишь - мизантропии, ему пишется особенно хорошо…
Понемногу Винниченко начал успокаиваться. Он снова был доволен самим собой и радовался жизни. В конце концов, кто же, как не он, и является автором такой формулы отношения к жизни: жить в каждую минуту нужно так, словно в следующую минуту ты должен умереть…
7
А гимназист Флегонт Босняцкий бежал что было духу. Общегородская забастовка пролетариата! Подобное случалось первый раз в его жизни. Впрочем, и революция была в его жизни тоже только в первый раз! Сначала она прошла как–то словно бы сторонкой - гимназист Босняцкий был как раз озабочен подготовкой к переходным экзаменам из седьмого в восьмой класс. Но теперь каникулы, и он должен быть в самом водовороте событий! И принимать в них непосредственное участие! Тем паче, что его закадычные, с детских лет, друзья Данила и Харитон действовали уже именно там, в водовороте! Ах, черти, - раньше него и его не предупредив, стали уже революционерами: записались в первый па весь город красногвардейский арсенальский отряд! И им даже выдали австрийские карабины и по одной обойме патронов на брата!
Флегонт бежал. Сердце его учащенно билось - и от быстрого бега, и от возбуждения, и от зависти и обиды. Он так и скажет Даниле с Харитоном: что это вы, хлопцы? Подлецы вы! Разве так водится между друзьями? А потом пойдет прямо в завком, к товарищу Иванову, и скажет: запишите и меня, я тоже пойду за пролетарское дело! Вы не смотрите, что я гимназист, я всей душой с проклятьем заклейменным, я - революционер, не имеет значения, что не принадлежу еще ни к какой из революционных партий. Разве на баррикады Парижской коммуны вместе с пролетариями не вышли в первых рядах Домбровский, Делеклюз, Потье и другие якобинцы? И сам друг народа - Марат? Ах, нет! Марат и якобинцы - это же, кажется, из другой, предыдущей, французской революции… Но это не имеет значении - он, Флегонт, все равно против всех тьеров и прочих палачей! Он так и скажет: "Запишите и меня в красногвардейцы, дайте карабин и обойму патронов: я - друг народа!"
Флегонт свернул за угол Бутышева переулка - теперь уже до "Арсенала" оставалось два квартала.
Но прямо против его гимназии, - собственно, бывшей гимназии, ибо теперь здесь расположилась Печерская школа прапорщиков, а гимназисты ходили на вечернюю смену в помещение епархиального училища, - прямо поперек улицы выстроилась цепь юнкеров. Что такое? В чем дело? Для чего? Быть может, они собираются напасть на забастовщиков? Может быть, красногвардейцы уже бьются на баррикадах и Данила с Харитоном уже погибают за революцию? Ах, черти, не предупредили вовремя, пошли без него…
Запыхавшись от быстрого бега, Флегонт приближался к цепи. Ба! Юнкера, стоявшего у тротуара, Флегонт узнал. Да это же был Юрка Кулаков, сын аптекаря с Миллионной! Осенью оставил седьмой класс и подался в школу прапорщиков - все равно не перетянул бы в восьмой, никак не мог одолеть латинских исключений. И Флегонт всегда подсказывал ему мудреными стихами, сложенными гимназистами специально для подсказки: "маскулини генерис - все слова на "ис" менсис, оpбис, сангвис, фонс, колис, ляпис, соль и монс…"
- Здорво, Юрка! Менсис, орбис, сангвис, фонс…
Но курносый и веснушчатый юнкер вскинул винтовку на руку:
- Стой! Кто такой?
- Да это же я, Юрка, ты что, обалдел?
- Стой! Стрелять буду!
Размахивая револьвером, от цепи подбежал унтер–офицер:
- Что случилось? Юнкер Кулаков, докладывайте! Вы кто такой? Ваши документы?
Дрожащими руками Флегонт вынул из кармана ученический билет Киевского учебного округа министерства просвещения. В этом билете было написано, что гимназисту восьмого класса пятой печерской гимназии Флегонту Босняцкому разрешается ходить по улицам до семи вечера - зимой, и до десяти - летом; посещать театры он может только драматические - в сопровождении родителей; а запрещается - посещать рестораны, кафе и кабаре, а также носить усы, бороду и какое бы то ни было огнестрельное или холодное оружие.
- Да он меня знает… - кивнул Флегонт на грозного Кулакова. - Мы с ним из одного класса…
- Молчать! - приказал унтер, внимательно изучая документ. - Огнестрельного оружия нет? С какой такой целью прорываетесь сквозь военный заслон?
- Да я здесь… живу на Московской, за углом Рыбальской… И Кулаков меня знает… Я…
- Вы знаете его, юнкер Кулаков? Так какого же черта? - Унтер возвратил Флегонтy ученический билет. - Разве вы не видите, господин гимназист, что здесь - заслон действующей армии? Поворачивайте назад!
Когда успокоившийся и несколько разочарованный унтер отошел, Флегонт с упреком посмотрел на своего бывшего однокашника, ныне столь ретивого служаку:
- Что ж вы, Кулаков? Забыли, что я вам подсказывал по латыни? И по алгебре тоже. И на ипподроме вместе играли в футбол?
- А какого черта вы здесь шляетесь? Видите - зона военных действий? - Юнкер–гимназист добавил с нескрываемым презрением: - Идите уж… учить уроки, Босняцкий, и не мешайте нам выполнять наш долг перед отчизной…
Они разговаривали, обращаясь друг к другу на "вы", - таков был стиль разговора между гимназистами старших классов, несмотря на то, что они перед тем отсиживали по нескольку лет на одной парте, и "вы" в товарищеских отношениях было противоестественным и неудобным. Но в эту минуту Флегонт почувствовал, что именно "вы" здесь очень кстати. Он отвернулся, оскорбленный.
- Все еще бегаете в гимназию? - пренебрежительно бросил ему вдогонку гимназист–юнкер. - "Квоускве тандем, Kатилина, абутере паценция ностра?.." Метр карбо, сюр эн арбр перше, тене тан сон бек ен формаж? Вас ист дас - и всякие там биссектрисы и перпендикуляры? Как вам не стыдно, Босняцкий? Родина гибнет, а вы…
- Что вы имеете в виду, Кулаков?
Флегонт остановился.
- Такое грозное время! Мы, молодежь, - надежда отечества! Бросайте к чертям собачьим гимназию! Идите к нам в школу прапорщиков! Сейчас как раз производится набор в младшую роту.
Флегонт почувствовал, что ему становится нехорошо. В самом деле, время грозное и отечество… Другие уже взяли оружие, а он… Хотя, собственно, он и идет сейчас, чтобы взять оружие!.. Только ведь…
- Слушайте, Кулаков, это предмет особого разговора, это…
Флегонт сердито махнул рукой, отвернулся и пошел. Ему было досадно на себя за то, что не сумел дать достойную отповедь этому… с последней парты, который не умел даже решить задачу "пифагоровы штаны", не знал хронологии средних веков и за латинские экстемпорале всегда получал единицу. Но ведь не мог же он, Флегонт, сказать ему, что как раз и бежит записываться в Красную гвардию, раз этот… стоит в цепи - против Красной гвардии!.. А ведь так подмывало сказать! Пусть бы знал! Что и он, Флегонт, не какой–то там мальчишка с "уроками", биссектрисами, перпендикулярами…
Словом, Флегонт разволновался. Он и без того был уже расстроен: подвели ведь Данила с Харитоном! А тут еще очередная размолвка с Мариной…
Разговоры с Мариной теперь каждый раз доставляли неприятности. Конечно, Марина просто ревнует его к Лие - к Лие, которую она даже не знает! И категорически отказывается познакомиться с ней. Сколько раз Флегонт говорил: "Я познакомлю вас, и вы, Марина, сами увидите, что тут ничего такого нет". Просто Лия страстная революционерка, читает марксистскую литературу, и даже член партии. Ведь это же не может не импонировать, это так важно в наше революционное время! "А вы… а вам… а вас… вас я люблю, Марина! Милая моя Марина…"
От глубины чувств у Флегонта перехватило дыхание. Он даже вынужден был остановиться и глубоко вздохнуть. Конечно, он далеко не во всем согласен и с Лией. Лия никак не хочет признать того, что человек не может завоевать социальную свободу, если над ним тяготеет национальный гнет. "Что такое нация? - твердит она. - Отечество! А пролетариат не имеет отечества! И в социальной революции он не теряет ничего, кроме собственных цепей…" Это, конечно, верно! Однако права и Марина:все нации должны быть равными! А вот наша, украинская нация не равная, не свободная, не освобожденная еще, она не получила еще национальной свободы и равенства. А разве может нация по своему собственному усмотрению устраивать свое существование, если в ходе исторических событий среди прочих - державных она и далее остается не державной! Нация должна добиться своей национальной государственности! Это - прежде всего! Так и писатель Владимир Винниченко говорит! И каждому дураку ясно, что речь тут идет не о буржуазии! Буржуи - контрреволюция, какой бы нации они не были. У них - тоже свой, буржуйский, интернационал. Речь идет только о трудящихся, рабочих и крестьянах: революция должна быть не буржуазной, а пролетарской, - в этом Лия безусловно права. И очень хорошо, что сейчас вместе с большевиком Лаврентием Картвелишвили она занялась организацией в Киеве Союза молодежи! Молодежь должна быть организованной и сознательной! Разве Флегонт не мечтал об этом с давних пор - еще до революции? Разве это не он создал недозволенный правилами гимназического распорядка, следовательно - нелегальный, литературный кружок с чтением запрещенных книг: Шевченко, Чернышевского, "Fata morgana" Коцюбинского, "Луч света в темном царстве", Добролюбова, Белинского и даже крамольных, в списках, стихов Леси Украинки? Стихов читалось особенно много: Олесь, Чупринка… А на гимназическом знамени в дни революции Флегонт собственной рукой так и написал: "Объединяйтесь, молодые пролетарии! Да здравствует свободная Украина!"
Словом, Флегонт непременно вступит в союз, который создает Лия Штерн. Но необходимо, чтобы в него вступила и Марина. А она не хочет. Потому что там Лия. Женская ревность, конечно! Но ведь без Марины не может вступить и Флегонт…
Флегонт уже снова бежал, огибая ипподром, чтобы с другой стороны попасть на Московскую. Черт возьми! И тут - юнкеры. "Арсенал", оказывается, окружили со всех сторон! Что же это будет? Может, снова революция? Данила с Харитоном уже там, а он снова не попадет на баррикады? Против врагов революции, собак–версальцев, тьеров! Не станет вместе с санкюлотами под стеною Пер–Лашез?
Флегонт свернул в сторону и припустил еще быстрее. Пускай даже через Саперное поле, но он сбегает сейчас в город, к Лие, и посоветуется, что же делать…
Но, обогнув кварталы, занятые юнкерами, Флегонт еще раз свернул на Миллионную: до дома, в котором жила Марина, было рукой подать. Он все–таки забежит к Марине и непременно уговорит–таки ее идти вместе. Тем паче, что Марина сейчас тоже озабочена вопросом создания Юнацкой спилки (Юношеского союза). Юнацкая спилка будет под покровительством Центральной рады. А Центральную раду поддержал Рабочий съезд, и она сейчас пролетаризуется. Сам Владимир Винниченко - самый выдающийся украинский писатель - это утверждает. А они с Мариной - и за Украину, и за пролетариат!..
НА ФРОНТЕ
1
Эта встреча произошла в ставке.
Встрече предшествовал телефонный звонок из Могилева в Киев - по полевому проводу начальника штаба Киевского военного округа: верховный главнокомандующий приказывал передать председателю Украинского генерального войскового комитета при Центральной раде приглашение пожаловать в ставку безотлагательно.
Это было вечером.
И вот сегодня председатель Украинского генерального войскового комитета встретился с верховным.
Встреча происходила в салон–вагоне главковерха. Поезд стоял в тупике, но под парами: верховный спешил на Государственное совещание в Москву и принял гостя в последние минуты перед выездом.
Генерал Лавр Корнилов учтиво поднялся со своего кресла, когда его адъютант, молодой поручик герцог Лихтенбергский, доложил и пропустил мимо себя в салон Симона Петлюру.
Секунду оба они - главнокомандующий и генеральный секретарь - стояли друг против друга. Корнилов учтиво, но настороженно поглядывал на гостя. Петлюра настороженно, но учтиво следил за взглядом хозяина.
"Вот он какой! - думалось Петлюре, и по спине его пробежало нечто вроде мурашек: впервые в жизни Петлюре приходилось разговаривать с военачальником такого высокого ранга. - Боевой царский генерал, ныне - военный вождь всей вооруженной армады революционной России!"
"Вот он каков! Этот малороссийский сепаратист, - думал Корнилов: генералу еще не случалось видеть вожаков украинских националистов. - Р–р–ракалия!.. Maзёпa!"
Корнилов провел своей маленькой изящной ручкой по седоватым коротко остриженным волосам на голове - короткие волосы цеплялись, заходя за перстни, и оттого морщинистое калмыцкое лицо генерала передернула гримаса, - и тем же движением руки он указал на кресло перед походным столом:
- Прошу!
Уже сидя, главковерх и генеральный секретарь еще минутку корректно разглядывали друг друга. Корнилов внимательно изучал гостя перед собой; Петлюра, превозмогая волнение, старался отгадать: о чем же будет разговор? Перед ним сидел едва не самый ныне могущественный во всей России человек: за ним стояла армия. В его руках была сосредоточена власть - почти неограниченная и главное, совершенно реальная. А что было за ним, генеральным секретарем Украинской Центральной рады? Два украинских полка, которые восставали, два десятка "ударных" батальонов, которые сдавались в плен, две сотни украинизированных мелких частей, которые не хотели идти на фронт, ну и еще примерно два миллиона воинов–украинцев, разбросанных по разным соединениям огромной армии Корнилова, дислоцированной на линии фронта в несколько тысяч километров. И еще были за Петлюрой… мечтания о власти - угарный бред, который туманил голову, тревожил сердце, раздирал душу еще с той поры, когда Симон начал себя помнить. И это было, собственно, все, на что он мог опереться в своей только что начатой карьере - командующего вооружением Украины.
Петлюра не выдержал пронзительного взгляда генерала, отвел глаза в сторону и осмотрелся. Два дивана, четыре кресла, стол с ворохом испещренных синим и красным карандашом карт, столик с телефонными полевыми аппаратами в углу, вытянувшийся адъютант у порога. Адъютант тоже был только мебелью: он стоял окаменев и для верховного был прозрачен, как воздух. Зеленые шторки на зеркальных окнах вагона были задернуты, но они закрывали окно снизу лишь до половины, и выше них видны были люди, расхаживающие по перрону вокзала. В эту минуту по перрону лениво прогуливались трое военных высокого ранга в иностранной форме - французской, английской и американской. Это были представители союзных государств при штабе верховного главнокомандующего российской армии. День был душный, и они вышли подышать свежим воздухом. Проходя мимо вагона верховного, они каждый раз бросали короткий, но пристальный взгляд на окна салона: что там происходит, кого там таинственно принимает верховный? Потом равнодушно поглядывали на небо и вытирали платочками пот с лица. У входа в вокзал и вдоль перрона застыли часовые–ингуши в черкесках из личной охраны главковерха.
Хозяин, как и надлежит, первым нарушил молчание:
- Рад случаю…
Эти слова следовало понимать так: рад случаю познакомиться, но генерал фразы не закончил. Зачем? Это же были трафаретные слова для первого знакомства - каждой знал их и мог закончить сам для себя. Генерал не ожидал и ответа: ответ тоже должен быть трафаретным - его можно услышать и не услышав. Времени для лишних слов не было: генерал спешил, и нужно было сразу приступать к делу. Он так и сказал:
- Итак, перейдем к делу. Не возражаете?
- К вашим услугам, - поторопился ответить Петлюра, слегка охрипнув и сразу же откашлявшись. И вдруг добавил: - Ваше высокопревосходительство!
Этого Петлюра, конечно, не собирался добавлять: из соображений престижа, по причине фронды против лица, облеченного полнотой власти ненавистного великодержавничества, наконец, еще и по той простой причине, что подобное обращение в армии было уже упразднено. Но все–таки он это сказал - им руководствовали совершенно необъяснимые побуждения, а быть может, и совершенно машинально: сама окружающая обстановка оказывала свое действие.
Верховному это понравилось. Но он умел не выказывать своих чувств.
И он молвил просто:
- В русской армии, господин генеральный секретарь Украинской центральной рады, числится ныне пятнадцать миллионов… голов. - Он так и сказал: не штыков, не людей, а именно - голов, словно бы речь шла о гуртах овец или буйволов в прикаспийских степях, в его родовых имениях. - Можете ли вы дифференцировать сей армейский состав по родам оружия или, по крайней мере по сферам их деятельности?
Верховный примолк в ожидании ответа.
- Нет… - неуверенно промолвил Петлюра. И уже совершенно некстати добавил: - Это же, наверное, военная тайна… ваше…
- Тайна для всех, только не для врага, - резко ответил Корнилов. - Но пускай не будет тайной и для вас, что из сих пятнадцати миллионов в настоящий момент лишь два миллиона находится на позициях, три с половиной - в тыловых формированиях, еще три с половиной - в разных учреждениях ремонта армии. Остальные: два миллиона - в плену и два миллиона - в дезертирах. Вы проследили за цифрами и подытожили их?
- Да… да… Это составляет тринадцать миллионов.
- Точно! Можете ли вы дать мне ответ, где же еще два?
Петлюра растерялся:
- Простите, н… не знаю…