- А у тебя нет? - с тайной надеждой спросил Акундинов. - Вроде когда с Руси уходили, полторбы тащил…
- Ну, да ты хватил! - возмутился Костка. - Это когда было-то? Печати-то, чай, не свинцовые да не серебряные были, а восковые да сургучные. Они у меня еще в Польше в крошку истолклись, когда мы от пана Мехловского деру давали.
- А новые сделать? - поинтересовался Тимофей.
- Новые? Ну, - задумался друг, - если резчика поискать или ювелира, то тогда можно…
* * *
Из-под стражи друзей выпустили через две недели. Еще повезло, что его преосвященство Бенедетто, который откликнулся на записку, переданную с одним из стражников (за что пришлось отдать последние скудо!), лично сходил к городскому подесте и объяснил, что переводчики папской курии, к коим, безусловно, относится Джованни Каразейский (ну и его русский друг тоже), не подлежат светскому суду.
- Ну что делать-то теперь будем? - уныло спросил Костка, еще более отощавший за время тюрьмы.
- Морду бы ювелиру набить… - мечтательно проговорил Тимофей. - Хоть бы предупредил, сволочь. А он, мерзавец, и деньги взял, и к властям сбегал. Поддельные монеты, вишь, собрались делать. Курва итальянская. Не, надо сходить…
- А он, собака, стражников кликнет.
- Сбиров, - поправил Тимоха друга, но понял, что мстить - себе дороже.
- А… - протянул Конюхов. - Жрать охота.
- Пойдем к Пауле, что ли.
В гостинице их ожидала всклокоченная синьора, которая, казалось, постарела лет на десять.
- Синьор Джованни, - испуганно пролепетала она. - Вот ваши вещи… Все в целости и сохранности. Только прошу вас - покиньте мою гостиницу.
Хозяйка указала им на памятный чуланчик. Акундинов и Конюхов мрачно переглянулись и стали забирать свой скарб.
- Что случилось? - поинтересовался Тимофей, осматривая саблю. Вроде все каменья на месте. - Вас кто-нибудь обидел?
Синьора Паула только трясла головой. Тимоха подошел к хозяйке, обнял ее и примирительно сказал:
- Уходим мы, уходим. А что случилось-то?
- Ох, синьор Джованни! - расплакалась женщина. - Вчера ко мне пришли три синьора. Один по выговору похож был на венецианца. Двое других совсем нездешние. В чудной одежде и с бородами. И с оружием, как у вас. Они спросили, не сами, - поправилась Паула, - через переводчика, где сейчас синьор Тимотти Акундини, называющий себя Джованни Каразейский? Я сказала, что вас нет. Они не поверили. Один синьор с бородой захотел осмотреть комнаты. Я отказала и позвала слуг. Эти бородатые синьоры избили моих слуг до полусмерти, а потом сказали, что если я их обманула, то я об этом сильно пожалею… И если я сообщу кому-нибудь, то они меня убьют!
Хозяйка разрыдалась еще громче, поминая сквозь всхлипывания Деву Марию.
- Это за нами, - грустно сказал Костка, пристраивая свой мешок за спину.
- К Бенедетто идти надо, - решительно сказал Тимофей, похлопывая по спине рыдающую хозяйку.
Услышав имя епископа, хозяйка на миг перестала рыдать:
- От его преосвященства утром был посыльный. Он велел вам передать от имени синьора епископа, что ходить на службу вам более не нужно. А жалованье, что вам полагается, он отдаст во имя искупления ваших грехов! Ах, епископ, - всплеснула руками хозяйка, - он святой человек! Эх, если бы он стал папой!
- Мать его так! - возмущенно выругался Тимофей на языке, который хозяйка не поняла, и добавил уже по-итальянски: - Да чтоб ему сквозь землю провалиться, иезуиту чертову, вместе с его крестом и сутаной!
От такого святотатства глазки синьоры Паулы просохли:
- Синьоры, я прошу вас немедленно покинуть мой дом! Иначе я буду вынуждена позвать сбиров!
Конюхов, схватив приятеля за руку, потащил его к выходу, приговаривая по пути:
- Из одной тюрьмы вышли, так щас в другую попадем. Святотатство - уже не подделка печатей. Это инквизицией пахнет…
Часть третья
ДОРОГА НА ЛОБНОЕ МЕСТО
7160 год от Сотворения мира (1652 год от Рождества Христова).
Москва. Царские палаты.
Волошенинов, думный дьяк и начальный человек Посольского приказа, оставил возок в сорока саженях от царского терема. В тридцати саженях полагалось оставлять повозки думным дворянам, а в двадцати - боярам. Ну а все прочие добирались на своих двоих и не ближе чем от Успенского собора.
Из-за болезни, терзавшей мужчину последние две недели и отпустившей только вчера, идти было тяжеловато. "У, как баба старая!" - выругал себя думный дьяк. Потом немного постоял, с удовольствием вдыхая воздух, тронутый свежим январским морозцем, и не спеша двинулся вперед, к Постельному крыльцу.
Уже с рассвета у царского терема, занимая все крыльцо, толклась "мелкая рыбешка" вроде площадных стольников, стряпчих и московских дворян, ожидающих то ли вызова к государю, то ли еще чего. Большинство, впрочем, ждало уже по нескольку лет, но этот факт их не смущал.
Подойдя почти что к самому крыльцу, Михайло Иванович узрел неприглядную картину: трое стрельцов по очереди увлеченно отвешивали тумаки какому-то малому. Парень холопского вида, в чистом, но уже разорванном кафтане и без шапки, после каждого удара падал на землю и истошно выл, размазывая по морде сопли и кровь.
За этим непотребством наблюдал давнишний знакомец дьяка - стрелецкий сотник, дворянский сын Лавров. Вместо того чтобы вмешаться, он только похохатывал.
- Левонтий, - окрикнул Волошенинов сотника. - Ты чего тут творишь-то?
- Михал Иваныч, мое почтение! - весело отозвался сотник, прикасаясь к шапке. - Вот, вишь, поймали какого-то прощелыгу! Прямиком через крыльцо Постельничье хотел пройти. Ровно не в терем царский, а к себе домой перся…
- Да не прощелыга я! - заорал парень. - Человек я дворовый, Федька меня зовут. Меня хозяин мой, Лопухин Димитрий Иваныч, в монастырь послал, да заплутал я!
- А нукось, постой-ка, вот так, - азартно сказал один из стрельцов, устанавливая парня поудобнее. - Не дергайся, а не то в глаз попаду, кривым станешь, - предупредил ратник, нацеливая полупудовый кулак на Федьку.
- Левонтий, - угрожающе-ласково сказал дьяк, - ты бы хоть думал, где мужика-то бьешь.
- А чо?! - удивился было сотник. - Не велено тут никому ходить, окромя чинов думских да чинов приказных, стряпчих, жильцов, дворян московских, - заученно принялся перечислять он. - А для других - вон, Красное крыльцо есть, где челобитные принимают.
- Так ходить-то, верно, не велено, - согласился дьяк. - Ну а бить-то тут разве ж велено?
- Ну и что? - пожал плечами Лавров. - Петька, стой, сукин ты сын, - на всякий случай остановил он стрельца.
- Левонтий, ты же умный мужик! - укорил знакомца дьяк. - А делаешь иногда такое, что…
- Так а что делаю-то? - окрысился сотник. - Ты толком-то объясни, дьяк.
- Ты во-он туда посмотри, - указал дьяк на народ, глазевший с крыльца. - Ты что думаешь, указ о государевом бесчестии только мне ведом? Или никто не углядит да кляузы на тебя не сотворит? Ты где дурака-то бьешь? Во дворе да близ терема царского! А должен что сделать? Тащить его в караулку да стрелецкому голове выдать. А ты? Ты голове-то своему что скажешь?
- Мать честная! - осознав, схватился сотник за голову. Потом, пройдясь еще и по другой матери, схватил Волошенинова за рукав: - Михайло Иваныч, подскажи, чо делать-то теперь?
- А чо, - призадумался дьяк: не запоздает ли он к государеву выходу? Но, прикинув, что еще успевает, решил помочь: - Спроси дурака, куда шел да зачем.
Сотник кивнул своим архаровцам, и те представили перед очи дьяка парня, у которого уже был разбит нос, рассечена скула, а оба глаза стремительно заплывали.
- Куда шел и откуда? Сказывай! - резко приказал он Федьке.
Малый, шмыгнув разбитым носом и сплюнув кровь, плачущим голосом залепетал:
- Холоп я, господина Лопухина, Федькой меня зовут, Гришиным. Послал меня Димитрий Иваныч к тетке своей, в Алексеевский девичий монастырь, чтобы, значит, образки ей отнести, что из Святой земли паломники принесли. Ну а я пошел да и заплутал малость. А тут слышу пение, яко от обедни. Ну решил, что тута монастырь и есть… Нездешний я, в Москве-то раньше и не бывал…
- Ну что скажешь, Михайло Иваныч? - обернулся сотник к Волошенинову.
- А чо сказать-то? - спросил тот и обратился к парню: - Образки покажи…
Холоп обрадованно полез за пазуху и вытащил целую пригоршню деревянных иконок.
- Ну-кося, - взял дьяк один из образков, внимательно понюхал, потом перекрестился и поцеловал его. - Кипарисовые, - кивнул он, - точно, со Святой земли. Отпусти дурака, - посоветовал Волошенинов сотнику, возвращая иконки. - Скажи своим, чтобы за собор Успенский отвели да по шее дали, чтоб не блудился по Москве-то в следующий раз.
Сотник Лавров дал отмашку стрельцам. Те переглянулись, но спорить не стали.
- Ну а если потащил бы ты его, дурака, в караул, битого-то, а там Лопухин на тебя бы и челобитную настрочил - мол, виновен, государь-батюшка, что холопу дорогу не объяснил, но почему-де били близ царского терема? А так, ежели нажалуется господину, так тот ему самому по шеям и надает. Или на конюшню отправит, батогами поколотит. Смекаешь, сотник стрелецкий?
Оставив обескураженного Лаврова виновато чесать башку, дьяк пошел дальше, слегка досадуя, что даром потерял время, которое рассчитывал потратить с большей пользой.
Зеваки, толпившиеся на крыльце и глядевшие, как бьют мужика, поняли, что забава закончена, потому вернулись к своим делам. То есть к ничегонеделанию. Прямо перед входом загораживали дверной проем двое дворян, увлеченно лаявшихся друг с другом. Не понять было, из-за чего сыр-бор, но один из "молодших" уже поминал в разговоре мать и сестрицу второго, а тот, в свою очередь, прошелся по дедам-прадедам. Еще немного - вцепятся в бороды да драться начнут. Если бы, как в прежнее время, им разрешалось сабли с собой носить, то быть бы беде! Конечно, как знал Волошенинов, в Европе-то дворян в подобных стычках погибало больше, чем на поле брани, но ведь и у нас дураков-то хватало! Теперь, окромя стражи, входа с оружием ко дворцу никому нет. За это могут и руку отрубить. Но дворяне-то порой даже без сабель могли такое учудить, что диву даешься! Как возьмут да как начнут гонять друг друга по крыльцу, нарушая тишину и благолепие! Караульные стрельцы, приставленные к воротам, только ухмылялись: в переднюю не лезут, а остальное - не их дело. Волошенинов хотел было пройти мимо, но не выдержал:
- А ну, раздайсь! - негромко, но грозно скомандовал дьяк. - Нашли место…
Дворян как ветром сдуло. Может, не так уж и дьяка испугались, но поняли, что загораживать вход глупо. Ежели пойдет сейчас какой-нибудь князь-боярин, то можно и батогов заполучить. Да и дьяк был личностью им хорошо известной. Все ж таки много лет начальствовал в Разрядном приказе. А Разрядный-то приказ, ведавший росписью всех чинов Русского царства, как ни крути, был главнейшим. Да и сейчас Волошенинов числился не простым дьяком, а думным и, кроме того, начальником Посольского приказа, который, как известно, хоть и не имел своего боярина, зато главным там был сам царь-государь!
"Вот так-то, пособачатся, а нам - разбирай!" - вздохнул Волошенинов, поправляя шапку и вспоминая, что года два назад разбирал челобитную одного стольника, которому на крыльце разбили лоб кирпичом. Так и не доискались, откуда обидчик кирпич-то взял, ежели крыльцо-то каменное, а перила дубовые? Сам же злодей, которому было назначено бесчестье - прилюдное битье батогами, напрочь об этом не помнил…
Дьяк не особо жаловал бездельников, толпящихся на крыльце. Будь его воля, то разослал бы их всех куда-нибудь в Белев или в Венев, на Засечную черту. Ну, на худой конец, разогнал бы по градам и по весям в помощники воеводам да губным старостам. Пусть хоть разбойников, что ли, ловят или холопов беглых. Все пользы-то бы больше, чем на крыльце околачиваться да подачек-милостей выпрашивать. Но кто же будет спрашивать дьяка, хоть и думского? Сами же дворяне и стольники воевать не особо-то рвались, а уж погони за разбойниками совсем за бесчестье считали.
Караульные стрельцы в новых малиновых кафтанах и такого же цвета шапках с лисьей оторочкой слегка покачнулись, уступая дорогу думному дьяку. Но когда кто-то из дворян (или стряпчих?), вельми обнаглев, ринулся было туда, куда не положено, то тут же получил тычок тупым концом бердыша прямо в глаз…
В передней "мелкоты" было поменьше. Но все-таки еще толклись "комнатные" дворяне да стряпчие, бывшие сегодня не у дел. Ожидали - а вдруг чего-нибудь государю потребуется? Чуть в глубине дьяк узрел еще и двух мужиков в высоких шляпах и черном иноземном платье. Прислушался к разговору и понял - англичане. В прошлом году, когда торговые мужики, захватившие власть, казнили законного государя Каролуса, царь Алексей Михайлович, осудивший это особым указом, приказал лишить аглицких гостей всех послаблений в торговле, коими они пользовались со времен Иоанна Грозного! Аглицкие купцы, сами не свои до прибылей и доходов, ходили и канючили теперь о прежних льготах, всеми правдами и неправдами пробираясь туда, где бывал государь.
Ближе к палате для заседаний Думы дьяк узрел и "крупную рыбу". Поясно поклонившись боярам и окольничим, одной головой - думным дворянам и кивнув равным по должности дьякам, Волошенинов, как и все прочие, замер, ожидая выхода государя.
- Эй, Мишатко, - окликнул его боярин Романов, один из немногих, кому дозволялось говорить в близости от государя, а потом подозвал, величая с "вичем": - Михайло Иваныч, поди-ко сюды!
Волошенинов неспешно приблизился к боярину.
- Звал, Никита Иванович? - с почтением и поклоном спросил он царского родственника.
- Чо, государь-то сильно ругал? - поинтересовался Романов.
- А за что? - обмер дьяк.
- А ты чего, не знаешь? - вытаращился боярин. - Сегодня и Думу-то государь из-за дел иноземных созвал. День-то неурочный. Ну, Михайло Иваныч, - укоризненно посмотрел он на дьяка. - А я-то думал, что ты обо всем на свете, что за границей деется, знаешь… Так я-то ладно, так ведь и государь, чай, так же думает. Спросит он то, чего ты не знаешь, и что тогда?
- Никита Иваныч, так я ж болен был, - оторопел дьяк. - Недели две был в лежку. Думал, помру. Вчера только и отпустило. Еще и в приказе-то не был, - принялся оправдываться Волошенинов, лихорадочно обдумывая, в чем успел проштрафиться, но вспомнить так и не сумел. - А сам-то ты, Никита Иваныч, не знаешь ли, часом? - с надеждой спросил дьяк.
- Да я ведь, Миша, сегодня ни к заутрене, ни к обедне-то не успел, - помотал головой боярин. - В вотчине был, под Тулой. Управитель мой накуролесил - так вот, ездил, разбирался. А как приехал, так прямо сюда и помчался. Только и успел, что постельничего дворянина перехватить. А тот, собака, только и сказал, что грамотку государь какую-то получил. Откуда да от кого - не ведает. Мне бы тут чуть пораньше появиться, так я бы узнал, - посмотрел боярин на дьяка с сожалением во взоре. - Да ладно, Миша, ведь государь-то наш справедливый.
- Эх, Никита Иванович, - вздохнул Волошенинов. - Тебе-то легко говорить…
- Да ну, Михайло свет Иванович, не кручинься чрезмерно-то, - подбодрил его боярин и подмигнул: - Ежели что, буду перед государем за тебя просить. Кто же мне книги-то немецкие присылать будет, если не ты?
Конечно, боярин Никита Романов, весельчак и балагур, любимец государя, книгочей да любитель немецкой музыки, дьяка Посольского приказа любил и жаловал. Но, в конце концов, ежели попадет такой дьяк в опалу, так будет кто-то другой, что станет заказывать ему книги да выписывать музыкантов… Тот же Алмаз Иванов, даром что из купеческого сословия, а мужик-то умнющий!
Дьяк пригорюнился. Больше он никого расспросить не успел, потому что раздался трубный крик комнатного дворянина, возвещавшего о том, что "государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси самодержец пожаловали в думские покои", после чего уже было не до расспросов.
Впереди, размахивая парадными секирами (тупыми, зато блестящими!), расчищали дорогу несколько отроков из наилучших семей, в белоснежных кафтанах и в такого же цвета шапках. Вслед за рындами прошел и сам государь Алексей Михайлович. Ну а потом и все ближние, допущенные к царской обедне. Первым спесиво вышагивал его тесть, боярин Илья Милославский, потом Стрешнев и Матюшкин - друзья и родственники государя еще с детских лет, а также еще человек десять бояр и окольничих из лучших семей.
Государь Алексей Михайлович слегка покосился на стоявшего в общей толпе Романова, но ничего не сказал, а величаво прошел мимо склонившихся в земном поклоне чинов Думы.
- Уаше феличество! - раздался со стороны голос, имевший сильный иноземный привкус. - Плиз…
Аглицкие купцы, сунувшиеся было наперерез государю, наткнулись на свирепые взгляды бояр. Тут же перед гостями заблестели секиры. Рынды с блестевшими глазами, стражи так себе, нанятые для приличия, были готовы постоять за царя-батюшку!
- Вот щас как "плизну" промеж наглых-то зенок! - подал голос возмущенный церемониймейстер князь Черкасский, шедший одесную от царя. - Эт-то еще откуда?!
Государь, который терпеть не мог малейших нарушений хоть в церковных службах, хоть в выходах в Думу, сдержался и довольно спокойно спросил:
- Кто пустил? - сам же посмотрел на дворецкого, князя Львова.
- Я, государь, - самоуверенно заявил князь. - Просили они очень. Ну а я и решил, а вдруг-де царь-батюшка гнев на милость сменит. Ведь испокон веков Англия с нами торговлю вела. Им же, государь, через моря-океаны плыть приходится, чтобы в Архангельск-то попасть. А купцы аглицкие противу всех других купцов пошлины не платили.
- Иноземцев - вон, - негромко приказал Алексей Михайлович. - Приемы послов иноземных в другое время ведутся. А эти - так и не послы вовсе, а мужики торговые…
- Так ведь на приемы-то посольские их не пущают. Вот, стало быть, я и решил по поводу пошлин переговорить. Гости аглицкие говорят, что со времен царя Иоанна им льгота была положена, - сказал Львов уже не таким уверенным тоном. Кажется, до него потихонечку стало что-то доходить…