- Ну, раз православные, русские, да еще из Рима, то проходите! - великодушно разрешил часовой, отойдя в сторону.
Товарищи думали, что они сразу же пройдут к гетману. Однако резиденция оказалась сложнее устроена, чем обычная мазанка. Сразу же за входной дверью оказались еще и сени, более напоминавшие приемную. Там стоял на страже молодой казак, который, не взглянув даже на гостей, процедил:
- У батьки полковники заседают! Погодьте покудова…
Что же, погодьте так погодьте. Слава богу, что гетман еще не додумался вводить приемные дни и предварительную запись на аудиенцию, как оно бывает в августейших домах Европы и Азии. Впрочем, не сомневался Тимофей, скоро и до этого дойдет…
Друзья уселись "годить" на широкие лавки. Конюхов, прислонившись затылком к стене, задремал, а Тимофей стал обдумывать, чего бы такого сказать гетману, чтобы тот ему поверил сразу? И не просто поверил, а дал бы ему войско для похода на Москву. Об этом он думал уже давно, с самой Италии, но толковых мыслей в голову не приходило. В итоге Акундинов решил, что лучше говорить то же самое, что твердил и полякам, и молдаванам, и туркам, и сербам…
Ждать пришлось долго. Но все когда-нибудь кончается… Когда из дверей стали неспешно выходить чубатые усачи, переговаривающиеся о чем-то своем, к ним подошел давешний казак:
- Что батьке-то доложить? Кто такие да с чем пожаловали?
- Скажи, что человек к нему прибыл, с секретарем. И есть у него к господину гетману разговор тайный, - значительно сказал Тимофей.
Парень пожал плечами и отворил дверь, крикнув в проем:
- Батька, тут русские немцы к тебе с делом секретным. Что скажешь? В шею гнать или вести?
- Зови, один хрен… - донесся из глубины негромкий басовитый голос.
В помещении было накурено так, что хоть порося вешай… Некурящий Конюхов закашлялся, а потом снял шапку и попытался с ее помощью сделать сразу два дела - оказать уважение хозяину и закрыть нос от дыма. Тимофей, иногда позволявший себе побаловаться с трубочкой, оказался покрепче, но и он сморщился до слез, рассматривая находившихся в помещении двух казаков и определяя, кто из них гетман.
Первый - мужчина средних лет в европейском камзоле, с усами, закрученными вверх по европейской же моде, сидел около маленького стола, заваленного бумагами и чернильницами. Ни дать ни взять - писарь…
Второй - грузный и уже немолодой, с двойным подбородком, вислыми усами, одетый в полукафтан с отложным воротником и широкие шаровары, хмуро чадил люлькой в открытое оконце. Видимо, это и был Хмельницкий.
- Заходьте да сидайте, - радушно предложил гетман.
Первым, не соблюдая субординацию, к ним обратился писарь:
- С чем таким тайно-секретным пожаловали, панове?
Вместо ответа Тимофей вытащил из-за пазухи многострадальный футляр и достал уже изрядно обветшавшую бумажку. Протянул ее было самому гетману, но тот хмуро кивнул писарю:
- Прочти.
Писарь, ознакомившись с бумагой, усмехнулся и все-таки передал ее Хмельницкому. Сам же пошел в угол, где стоял внушительный сундук. Покопавшись, вытащил из него свернутую в свиток бумагу, украшенную зеленой восковой печатью с королевским орлом. Развернув свиток прямо на бумажном завале, писарь сообщил:
- Из Варшавы сия цидуля пришла. Из канцелярии королевской. Как, Богдан Михалыч, сам прочтешь или вслух зачесть?
- Читай, - отозвался гетман, устало подперев голову рукой.
- От его величества короля Польского, великого князя литовского, - принялся читать писарь вслух "цидулю", - так, пропускаем… Вот… Пишут, что по просьбе государя всея Руси, так-так, пропускаем… следует немедленно задержать вора и убийцу Тимошку Акундинова, именуемого Иваном-Иоганном Каразейским-Шуйским, и Константина Конюхова… именуемого также Конюшевским, Конюховским, Конюшенко… Ишь ты… Так, приметы… - бросил Иван взгляд вначале на Акундинова, потом на Конюхова, изрек: - совпадают.
- Брешут они! - подскочил Тимофей со своего места. - Нарочно запутывают, чтобы вы им меня выдали… Что, неужто написали бы - словите-де сына Шуйского да в Москву привезите? А самозванца - так того и ловить не грешно…
- Кхе, кхе, - не то прокашлял, не то засмеялся гетман. - Брешет ведь, бисов сын, а складно брешет… А, Иван?
- Ну, не без этого… - согласился писарь, с любопытством рассматривая самозванца.
- Да почему же брешу-то? - возмутился Акундинов. - Вот грамота у вас есть. Вон на саблю мою полюбуйтесь… Прадедовская!
Тимоха, порываясь показать гетману "прадедовскую" саблю, резко рванул с себя пояс и перевязь, но был остановлен Хмельницким:
- Вижу, - кивнул Богдан Михайлович. - Знатная сабля. В прошлом году, когда ляхов у Желтых Вод порубали, казаки мне с десяток таких принесли… Иван, а у тебя-то не такая была?
Писарь недовольно пробурчал:
- Похожая. Камней, правда, поменьше было. Но моя у Тугай-бека осталась. Так ведь и не вернул, сволочь…
- Ну где ж такое видано, чтобы татарин саблю вернул? - заметил гетман, принявшийся выколачивать люльку о подоконник.
- Ох, да ни хрена себе! - распалился Тимоха. - Похожая… Вон, гляньте… - полуобнажил он клинок. - Сталь-то - настоящий булат! У кого это вы такую видали?
- У Потоцкого такая же была, - невозмутимо ответил Хмельницкий. - Да ладно, будет хвастаться-то…
- Да я это так, к слову, - слегка сник Тимофей, но, вспомнив кое-что, спросил: - А у вас, господин гетман, говорят, королевская сабля была? За храбрость дадена?
- Ну, что было - то было, - неопределенно хмыкнул гетман, разглаживая усы. Впрочем, было заметно, что напоминания о былых заслугах старику приятны.
- А сейчас-то она где? - не отставал Тимофей, почуяв слабое место Хмельницкого.
- Сломал, - вздохнул Хмельницкий. - Рубил тут гусара одного, а у него, вишь, зерцало слишком крепкое оказалось. Только рукоятка и осталась.
- Так в кузню отдай, да и все, - посоветовал писарь. - Долго ли ковалю умелому клинок-то приладить?
Хмельницкий только махнул рукой:
- Как-нибудь потом, когда руки дойдут… Это если бы мне рубиться было нечем, то да… А пока есть у меня сабля, да не одна. Ты… Иоанн… Шуйский-Каразейский, про саблю-то королевскую откуда знаешь? - поинтересовался гетман с неким, как показалось Тимохе, подозрением.
- От пана Мехловского, - пояснил Акундинов. - Сказывал он, что сотник, мол, Хмельницкий за поход на Москву саблей был пожалован.
- Это тебе тот Мехловский рассказывал, который Стась? - развеселился гетман.
- Он самый, - кивнул Тимофей. - Я у него в замке как-то гостил, когда с России бежал. Ясновельможный пан, господин гетман, очень тогда на вас обиженный был.
- Это за что же? - удивился Хмельницкий, задумавшись. - Вроде ничего плохого ему не делал.
- Он в Париж хотел съездить, а король вас туда послал. Пан Станислав зело французский язык любит.
- А! - протянул гетман. - Тогда понятно, почему он за Чаплинского встал, когда тот мой хутор отобрал… А я-то гадал - где же я старику дорожку-то перешел? А он, вишь, в Париж хотел… Интересно, где он теперь?
- Там же, где все будут, - отозвался писарь, перекрестившись. - Царствие ему небесное! Мехловский под Желтыми Водами в войске Потоцкого-младшего отрядом командовал. Мы с ним рядом были, когда нас татары окружать стали. Сильный был старик. Татары в него стрел штук пять всадили, не меньше, а он их рубил, рубил… Человек десять уложил, пока не свалился…
- От ведь, понесла же его нелегкая на старости-то лет, - подивился гетман. - И чего дома-то не сиделось? Старый же он был. Мехловский-то, он ведь в Москве был, когда бояре пустому креслу присягали вместо королевича Владислава. Ну да ладно, пусть ему земля пухом… - махнул рукой гетман и повернулся к писарю: - Что с паном Шуйским-то будем делать, а, Иван?
- Ну, не москалям же его отдавать, - ответил писарь, как о само собой разумеющемся… - Хлопец-то вроде хороший…
- Это верно, - устало кивнул гетман. - Самозванец он или царевич, видно будет…
"Вот ведь, - возмутился про себя Тимофей. - Дескать, может, еще и сгодится на что…" Писарь меж тем продолжал:
- Пускай у нас пока побудет, в Чигирине. Ежели что, то в Сечь его можно отправить, к запорожцам. Они-то его ни королю, ни царю не выдадут.
- А сейчас-то что делать? - поинтересовался Тимофей. - Я ведь, господин гетман, за помощью к вам приехал. Может, подмогнете законному-то царю? Если на русский престол войду, то я ведь в долгу не останусь.
- Подождать немного придется, хлопчик, - закряхтел гетман, поднимая с места свое увесистое тело. - Вот на войну сходим, тогда и решать будем… Ну а пока, - кивнул он писарю, - распорядись, чтобы хлопцев на постой определили…
"Хлопцев" определили в хату, хозяйкой которой была горбатая и тощая, как мартовская ворона, старуха. Тимофею, которому хотелось иметь хозяйку помоложе да покрасивше, от одного только взгляда на старую ведьму хотелось выть… Зато за одну серебрушку в неделю бабка, которую звали Одаркой, предоставила гостям хату, а сама перебралась в сарай. Еще за одну монетку она стирала и готовила шикарный борщ с пампушками и совершенно бесплатно приносила все городские сплетни. Тимофей и Костка узнали, что причина утренней хмурости (извечной хмурости!) его светлости гетмана - то, что он с вечера очень любит хлебнуть горилки… Казак, которого они приняли за писаря, на самом деле и был писарем - не простым, а генеральным писарем всего войска. Если учесть, что сам Богдан Михайлович накануне своего гетманства был главным войсковым писарем, то Иван Выговский представлялся очень значимой фигурой.
О Выговском бабка Одарка рассказывала совсем уж интересные вещи. Ну, например, что еще недавно он служил в королевском войске. В прошлом году, в битве при Желтых Водах был взят в плен татарами - союзниками Хмельницкого, а потом выкуплен самим гетманом. И мало того, что гетман приблизил его к себе, но еще и назначил генеральным писарем, который, как ни крути, являлся вторым лицом после батьки.
…Сегодня бабка вернулась с ярмарки с новостью: "Батька Богдан выступает в поход!"
- А куда гетман-то пойдет? - заинтересовался Тимоха.
- Да кто его знает? - пожала плечами бабка. - Говорят, прямо на Варшаву, круля Казимирку в плен брать… Не знаю. Может - правда, может - брешут.
- А что, пан Конюшевский, - спросил Тимофей у друга. - Может и нам с тобой на войну сходить?
- Да ты что?! - ужаснулся "пан Конюшевский". - Чего мы на войне-то не видели? Грязь, вонь, да вечно горилки не хватает… А коли убьют?
- Убьют, как Бог свят, убьют! - поддакнула бабка и нарочито громко всхлипнула, истово крестясь на икону. - Там и без вас есть кому воевать… А у вас, хлопцы, и коней-то порядочных нет… У Богдана-то казаки добрые, не вам чета… Без коней будете не казаки, а пластуны. А пластуну - ему ружжо положено. А что за пластун да без ружжа?
- А ты, бабка, так говоришь, будто в казаках разбираешься… - засмеялся Тимофей.
- Э, милай, - усмехнулась бабка в беззубой улыбке. - Посмотрел бы ты на меня лет так сорок назад. Я тогда и в казаках, и в есаулах, и в гетманах разбиралась.
- Жалко, что ты не на сорок лет моложе, - искренне сказал Тимоха, пытаясь представить бабку если не девкой, так хотя бы молодухой. Но не получилось. Казалось, что всю жизнь она такой и была…
- А чего, свербит? - спросила бабка, беззастенчиво указывая на передок акундиновских штанов. Тот совершенно бездумно ухватился за гульфик, а старуха засмеялась: - Ты бы, милай, шаровары бы, что ли, козацкие одел. Все не так заметно бы было, как в твоих штанах-то кургузых. А то я уж ведь решила, что ты на меня, старую, запал… Ежели что, то я не против…
Тимофея перекосило от такого намека. А Костка, зараза, принялся ржать, как пьяная лошадь. Как пьяная - потому что помимо пампушек и вареников бабка Одарка варила еще и вудку, от которой почему-то не было похмелья.
- Ладно, - смилостивилась вдруг бабка. - Есть тут у меня соседка вдовая. Жидовочка, правда, но баба хорошая. Прятала я ее как-то вместе с детьми, когда казаки жидов били. Приведу…
- Бесплатно? - поинтересовался Тимофей.
- Ну, как же, - хмыкнула бабка. - Будет она тебе бесплатно ноги раздвигать. Я ж говорю, - как недоумку, пояснила старуха, - вдовая она. Чоловика ейного, Менделя-шорника, казаки пьяные взяли да на воротах повесили. Потом, когда протрезвели, жалели его сильно - хорошие седла делал. Хотели тогда и бабу вместе с детишками подвесить, да они убежать успели. Ну а каково им без хозяина-то? Детишек-то жинке поить-кормить надо! Иной раз, конечно, работа какая бывает… Шаровары козацкие, турецкие перешивает да жупаны галуном обшивает. Но это для тех баб, кто иголку с ниткой в руках держать не умеют или ленятся. А другая какая у нас тут работа для жинки? В шинок ее не возьмут, потому как - жидовка, сразу бы ее до смерти и снасильничали. А по дому да по полю все сами делают. Христа ради просить? Так ей могут и не подать. Я уж ей, дуре малохольной, и так и эдак разъясняла, что за-ради детей можно и передком поработать… Вроде бы согласная она, да все стесняется, дура. Может, уломаешь ты ее, так все ей денежка будет. С постояльцами своими, кто почище да поприличнее, сводить буду.
- Отведешь? - загорелся Тимоха, нащупывая кошель с деньгами и размышляя, сколько платить-то жидовке? Может, медные газетты итальянские ей отдать? Их еще оставалось с половину кошелька, а девать-то некуда…
- Сюда приведу. Дети там у нее, и места маловато…
- Веди! - радостно сказал Акундинов, а сам подумал: "Ишь, сводня старая. Небось, еще и денежку поимеешь!" Потом подумал еще немного и понял, что это правильно - чего ж старуха должна зазря ноги-то топтать?
…Вечером, когда Конюхов уже спал, выдыхая из себя запахи бабкиной вудки, Одарка привела жидовочку. На первый взгляд, такую же страшную, как и сама хозяйка. Когда Акундинов узрел сгорбленную фигуру, закутанную в драное тряпье, то испугался. А как поглядел на рожу…
- Бабуля! - в сердцах завопил Тимофей. - Ты мне кого привела? Это с какой богадельни ты мне старую клячу притащила? А ну, уводи обратно!
- Сейчас увидишь… - спокойно пообещала старуха и, принимаясь раскутывать гостью, пояснила: - По улицам вела, чтобы не приставал кто…
Вот снят один слой тряпок, другой… Когда же женщина разогнулась и смыла в рукомойнике сажу, перед Акундиновым предстала молодая и довольно красивая баба. Ну, носик слишком острый да волосы курчавые. А коли бы задница была потолще да титьки побольше, то могла бы за итальянку сойти…
- Ну, вы уж тут сами теперь, - сказала бабка, глянув на пьяного Конюхова. - Этот-то писарчук твой спать будет без задних ног, а я мешать не буду - пошла… Совет вам, - хихикнула старуха, - да любовь.
- Подожди-ка, бабуля, - остановил ее Тимофей, рассмотрев в глазах приведенной бабы голодный блеск. - У тебя там поесть ничего не осталось? Творожок там, пампушки. Отдельно заплачу! А лучше бы сала кусочек…
- Сала! - хмыкнула бабка, и Акундинов вспомнил, что жиды, как и турки, сало не едят. Хотя, как полагал он, если жрать очень сильно захочешь, то и крысу съешь… Бабка, однако, все сообразила правильно и скоро притащила курочку, десяток вареных яиц и несколько ломтей хлеба. Умная бабуля прихватила еще и небольшую бутылку с вудкой. Оставив все добро на столе, Одарка ушла.
- Ну, садись, красивая, - предложил Тимофей, разглядывая гостью. - Тебя как звать-то?
- Генькой, - ответила женщина, робко садясь за стол и разглядывая еду.
- А меня - Иоанном Васильичем, а можно - просто Иваном, - представился Акундинов, наливая вудку в маленькие оловянные чарки. - Ну, за знакомство! - сказал он, чокаясь с женщиной и выпивая.
Генька же держала свою чарку в руках и, как зачарованная, смотрела на еду.
- Ты не боись, красавица, - подмигнул ей Тимоха, пододвигая курицу. - Давай-ка, крылышко себе отломи, ножку. Наворачивай за обе щечки да не стесняйся…
- А можно, - тихонько спросила женщина, поднимая на него свои огромные черные глаза, - я детям немного возьму?
- Детям? - переспросил Тимофей, наливая себе еще чарку. - Давай-ка мы, Генечка, так с тобой сделаем…
Акундинов отломил от курицы ножку и оба крылышка, выбрал пару яиц и ломоть хлеба, отложил их в сторону, а все остальное отгреб к бабе:
- Это вот ты прямо сейчас соберешь да завернешь. Когда уходить будешь, то с собой и возьмешь. А это, - показал он на остатки, - нам на закуску пойдет…
Генька, не веря в такую удачу, схватила еду и принялась заворачивать ее в какую-то тряпку, потом - в другую. Тимофей же стал обшелушивать яичко. Потом, обмакнув его в соль, сказал:
- А ну-ка, открой ротик…
Чувствовалось, что баба давненько не ела досыта. Но все-таки она пыталась сохранять достоинство - ела опрятно, не раскрошив яйцо и не пытаясь хватать еду большими кусками…
- Вот молодец, - похвалил ее Тимофей и сказал: - А вот теперь, милая, надо бы и выпить.
Проследил, чтобы Генька выпила чарку, а когда закашлялась, Тимоха тут же придвинул ей крылышко:
- Вот, милая, закуси-ка быстренько…
Сам он, поужинавший галушками, был сыт, потому ограничился только корочкой хлеба.
Кажется, выпитая чарка сразу же ударила бабе в голову. Она порозовела, храбро взяла со стола кусок хлеба и принялась есть, отщипывая по крошке, как курочка…
- Страшно?
- Не страшно, - помотала она головой. - Вы, я вижу, человек добрый. Стыдно…
- Чего стыдно-то? - переспросил Тимофей, сделав вид, что не понял.
- Стыдно, что телом торговать буду, - опустила женщина глаза, перестав есть.
- Ты, красавица, выпей-ка еще, - посоветовал Тимоха, наливая женщине. Подождав, пока Генька не выпьет, сказал: - Пусть тем будет стыдно, кто тело твое покупает… А мы с тобой сейчас пойдем…
Женщина после двух чарок изрядно опьянела, потому оттащить ее на ложе было несложно. Она в благодарность даже попыталась что-то поделать со своим телом, но получилось не очень…
…Проснувшись на рассвете, Акундинов не обнаружил рядом Геньку, но совсем не расстроился от этого. Подумал лишь, что не успел рассчитаться с бабой. "Ну, с нее и жратвы довольно", - решил он и успокоился.
- Ну, как? - засунула в хату свой острый нос бабка Одарка.
- Да ничего… - неопределенно ответил Акундинов, начиная одеваться прямо при бабке. Можно подумать, что старая ведьма найдет чего-нибудь новое…
- Сколько дал? - деловито спросила бабка.
- Не успел, - честно ответил Тимофей. - Хотел вот всю медь отдать, что с Италии осталась. Не знаю только, в ходу тут такие или нет…
- А что за медь-то? - заинтересовалась бабка.
Акундинов вытащил из кошелька одну монетку и подал ее бабке.
- Ишь ты, - хмыкнула старуха, рассматривая изображенную на одной стороне папскую тиару, а на другой - герб Рима, языческую волчицу. - Похожа на немецкий пфенниг. Полдюжины мог бы бабе отдать, так ей бы с дитями на неделю бы хватило. Да и я, для первого-то раза, за знакомство много-то бы и не взяла… Ну, эту-то возьму…
- Возьми, - кивнул Тимоха и вроде бы даже стал оправдываться: - Проснулся, а она уже убежала. Еду вот только, что ты вчера принесла, отдал…
- Ну, тогда ладно, - успокоилась Одарка, отходя к печке и принимаясь греметь горшками. - Все не зазря подол-то задирала…