Конечно, доведись Тимохе самому вступить в бой с гусарами, так он бы живым не вышел. Ему, наблюдавшему за боем с безопасного места, даже показалось, что вот сейчас гусары разгромят всех и вся! Но казакам было не привыкать рубиться с красавцами-ляхами. Гетман умело использовал извечную шляхетскую неприязнь и высокомерие. Навстречу гусарам был направлен полк Зарецкого, который, вступив в короткий бой, развернулся и поскакал прочь.
Поляки в запале боя не сразу и поняли, что против них используют обычный и старый татарский прием, известный на Руси еще со времен битвы на реке Калке, - заманивание противника ложным отступлением. Когда же гусары поняли, то было уже поздно. Пехота, выпущенная Вишневецким для подкрепления контратаки, безнадежно отстала, а конница, попавшая между двух жерновов - оборотившихся к ним казаков и татар, зашедших во фланг, - была перебита стрелами и вырублена. Оставшиеся в живых были свергнуты с седел арканами (а ими не только татары, но и казаки владели умело!) и взяты в полон.
Впрочем, развить успех Хмельницкому не удалось. Атака казаков на пехоту закончилась потерями, потому что первый ряд немецкой пехоты (польского, правда, происхождения) ощетинился байонетами, вставленными в ружейные стволы, а второй и третий ряды густо стреляли через головы, получая заряженные ружья от четвертого ряда. Казаки, теряя людей и коней, отступили, а польская пехота ушла в крепость.
Осажденная крепость не сдалась ни через неделю, ни через две, ни через три. За это время вся земля вокруг Збаража была копана-перекопана траншеями и рвами, заполненными казаками и их союзниками. Каждый считал своим долгом (исключая татар) спешиться и хоть разок да выстрелить в сторону крепости, не особо задумываясь - попал или нет.
Конечно, будь у Хмельницкого хотя бы с десяток двадцатифунтовых осадных пищалей, то можно было бы пробить в стенах одну-две бреши и бросить в пролом кавалерию. Увы, казаки имели лишь легкие шестифутовые пушки, рассчитанные на сражения в чистом поле. Ядра, выпущенные из их стволов, могли только долететь до крепости и удариться о стены, не причинив никакого вреда. Не было и мортир, с помощью которых можно было бы вести навесной огонь, проламывая ядрами крыши и чердаки жилых помещений и расстреливая все живое внутри крепости.
Выговский, взяв на себя командование артиллерией, приказал вести огонь по воротам. За два дня интенсивного артобстрела дубовые створки, окованные железом, были размочалены. Но порадоваться не удалось. Мудрый Вишневецкий предугадал подобное развитие событий - весь проем был заложен мешками с песком и щебнем. Конечно, можно было бы презреть опасность и идти на штурм крепости только с осадными лестницами, но гетман не хотел понапрасну гробить своих казарлюг.
Ислам-Гирей, застоявшийся без дела и поругавшийся с гетманом, повел было своих людей на приступ. Но пешие татары воюют неважно. Бежать под прицельным огнем, да еще и тащить на себе длинные штурмовые лестницы они смогли недолго. Потеряв около сотни убитыми и ранеными, татары отошли.
Военные действия зашли в тупик. Казаки не могли взять крепость, а осажденные не могли из нее выйти.
За три с лишним недели осады донские и запорожские казаки (не говоря уж о татарах) успели загадить и разграбить все окрестности верст на десять в округе. Из-под казачьих телег и татарских юрт каждый вечер доносились крики и слезы женщин. Единственные, кто еще соблюдал хотя бы видимость порядка и дисциплины, - это турки, хотя и они уже перестали покупать у местных крестьян баранов, предпочитая отбирать все силой.
Утешало лишь то, что из крепости время от времени прибегали дезертиры, которым надоело голодать. Поговаривали о том, что половина ляшского войска уже мается поносами.
Тимофей изнывал от безделья. Чтобы развлечься, он иногда выходил с пехотинцами, которые у казаков назывались пластунами, пострелять из-за брустверов. Но проку от такой стрельбы было мало. Ляхи, сидевшие в осаде, высовываться из-за стен не спешили.
…Акундинов на правах толмача присутствовал на одном из военных советов, устроенных гетманом. Правда, надобности в переводчике так и не возникло.
- Ты, гетман, пойми, - убеждал Хмельницкого на чистом русском языке хан Ислам-Гирей, здоровенный детина со следами сабельных ударов на лице, - если поляки болеют, то скоро будем болеть и мы.
- И что ты хочешь? - качнулся к нему гетман, который опять был хмур и мрачен. - Снимать осаду и возвращаться восвояси? Тебе-то хорошо… Уйдешь себе в Крым. А нам тут оставаться. А посидим еще, так и всей армии дождемся.
- Чего хорошо? - взвился хан. - Где обещанный полон, где добыча?
- Мало ты добычи набрал? - усмехнулся гетман.
- Мои люди берут только то, что нужно! - возмутился хан. - Но мы не берем ни твоих селян, ни девок и к тому же до сих пор не видели обещанного польского золота!
- Ну так Збараж возьми, - повел гетман плечами, - за Ерему тебе выкуп дадут богатый. Да и окромя Еремы панов мацных много. И казна войсковая там.
- Я уже несколько раз водил своих людей на стены! - взвился хан. - А твои казаки, как шакалы, следом шли.
Полковники, находившиеся в шатре, злобно зашумели.
- Ну так и куда ж спешил-то? - хмыкнул старый лис Хмельницкий, который знал, что делал, отправляя на штурм крепости татар и придерживая казаков.
Ислам-Гирей уже схватился за саблю, а гетман подтянул поближе к себе полупудовый шестопер, как вдруг в разговор вмешался Выговский:
- Позвольте, многоуважаемый хан и вы, драгоценный паша, - кивнул он в сторону молчавшего до сих пор турецкого начальника, - а также вы (кивок в сторону казаков), господа полковники, сообщить, что лазутчики сообщают о выдвижении королевского войска.
Тимофей удивился. Вроде бы сегодня генеральный писарь целый день был рядом с ним. Когда же он успел с лазутчиками-то перемолвиться?
- Где король?! - загорелся хан, забыв о том, что он только что собирался драться с гетманом. - Я сам его в плен возьму! Наброшу аркан, как на дорогого коня.
- Круль Ян Казимир подходит к Зборову, - доложил Выговский. - С ним тысяч двадцать пять войска. Пехота немецкая да гусары.
Взгляды присутствующих обратились на старого гетмана. Даже Ислам-Гирей, при всей его вспыльчивости, понимал, что не его татарам сражаться с регулярным войском… Хмельницкий обвел взглядом соратников и союзников, перекинув люльку из одного уголка рта в другой, а потом заявил:
- Выступаем!
Хмельницкий ушел с казаками и татарами ночью, тайком. Пехоту, костяк которой составляли пластуны, было решено оставить под стенами крепости и по мере сил продолжать осаду. Снять отсюда все войска, а потом получить удар в спину, гетман не хотел.
Тимофей, которому Выговский приказал сидеть на месте и под пули не лезть, был вынужден довольствоваться известиями, поступавшими от гетмана. Разумеется, никто не удосужился присылать персональных гонцов к наследнику русского престола, что несколько обижало Тимоху. Посему приходилось обходиться лишь новостями да сплетнями, которые привозили казаки, по разным причинам возвращавшиеся в лагерь. Первыми привезли новости те, кого прислали за пушками: "Гетман атаковал войско короля, заставил ляхов отступить и начать окапываться рвами!" Акундинов уже начал думать, что под Зборовом будет тоже самое, что и под Збаражем, - долгая и муторная осада. Но очередной гонец сообщил, что "ночью казаки и союзники атаковали польский лагерь, а сам король едва не попал в плен к Ислам-Гирею".
А вот дальше новости расходились. Одни говорили, что гетман, "трусця его мать, украл победу, скомандовав отход". Другие считали, что "батько Хмельницкий не захотел, чтобы его король стал пленником бусурман". Третьи уверяли, что ляхам удалось подкупить Ислам-Гирея, который начал переговоры, не уведомив гетмана. Круль, мол, хану двести тысяч злотых пообещал сразу заплатить. В общем, как говорили казаки, во всем этом "чорт ноху сломить, а бис - вывернеть!"
И, наконец, был заключен договор между королем и гетманом. Ляхи вроде бы признали самостийность Малороссии, а гетмана Хмельницкого назвали полноправным правителем. А уже через день гетман стоял на коленях перед королем и каялся в грехах…
…Иван Выговский, который после заключения договора появился-таки в собственном шатре, сказал, что все это - полнейшая чепуха. А на коленях перед королем старый лис постоял, потому что хотел от этого какую-то собственную выгоду поиметь.
- Ну, сам подумай, - просвещал он друга. - Сейм автономию нашу не признает. Вишневецкие, скажем, почти все владения теряют. А Остроженские, Любомирские? Да и других магнатов, помельче, да и шляхты немало. Им это надо? А казачество? Ну, составим мы реестр на сорок тысяч душ. Будут у нас реестровые казаки, что от короля деньги да оружие получают за службу. А где король денег-то на это найдет? Ну, пусть найдет, на сорок-то тыщ. А другие? А хлопы, что хотят панов с себя скинуть?
- И что же? - загрустил Тимофей, поняв, что в ближайшее время казаков для похода в Москву ему не дадут.
- Как что? Война новая будет.
* * *
"Ну, долго я ждал - еще подожду!" - утешал себя Тимофей, возвращаясь вместе с войском в Чигирин. Эх, сколько раз повторял он про себя эти слова… Но, опять-таки, как "казалы" бывалые казаки: "Если живой вернулся - уже повезло! А коли с прибытком - счастье!" А "прибыток" у Тимофея был неплохой.
Крепость, в которой уже почти все защитники слегли от голода и болезней, сдалась, когда гарнизон узнал об окружении королевского войска. Счастье ляхов, что убивать их никто не стал. Да и куда их убивать, полумертвых-то? Даже татары, посмотрев на пленных, не стали брать их с собой - в таком состоянии не довести! Тех, кто был еще жив, включая Вишневецкого и других панов, просто отпустили восвояси, забрав у них все мало-мальски ценное.
Казаки, захватив Збараж, сложили все, что захватили, в одну большую кучу. Потом отделили из нее десятую долю на вдов и сирот, двадцатую - самому гетману, а остальное разделили между собой. Не обидели и Тимофея. Ему перепало аршинов десять шелка, кое-что из серебряной посуды и полный гусарский доспех с позолоченным зерцалом. Предлагалось еще много чего, да он не стал брать. Ну на кой леший ему расписные сундуки, фарфоровые тарелки и женские платья? Конечно, будь у него арба с волами или простая телега, то взял бы, не поморщился. А много ли верхом увезешь? Посему вместо громоздкого и неподъемного барахла он попросил отдать ему охотничье ружьишко с серебряной гравировкой на стволе и перламутровой инкрустацией на ложе. Казаки отказывать не стали. Это ружьишко Тимофей подарил своему другу Выговскому. И, как оказалось, не зря. Иван Евстафьевич, опознав в трофее любимое оружие самого Вишневецкого, не знал, чем отблагодарить друга! Для начала он одарил Тимоху настоящим месхетикинцем, за которого можно было выручить не меньше двухсот русских рублей. Ну а самое главное, как полагал Тимофей, хорошее отношение второго человека в Сечи тоже немалого стоит!
После трех месяцев ночевок в шатрах да под телегами бабкина лежанка, покрытая тощим тюфяком, представлялась царской периной. Ну а еще бы в баньку да бабкиных галушек…
От галушек мысли Тимохи плавно перешли к бабам. За месяцы похода он всего пару раз попользовался услугами "меркитанток", но это было не то. И денег брали много, и торопили. Ну а как не торопить, если желающих-то вон сколько! Бабы не успевали подолы опускать да дух переводить. А чтобы спрятаться от "любвеобильных" казаков, им порой приходилось уходить куда-нибудь в лес. Но даже и там находили. Правда, Тимофей не брезговал и теми девками, которых казаки привозили в шатер для Выговского. Правда, приходилось-то уже вторым быть…
А дома да после бабкиных галушек, да холодца с хреном, да под горилку! Вот потом-то можно будет и жидовочку (как там ее, Генька?) позвать. Или вначале жидовочку позвать, а уж потом и галушки.
Бабка Одарка встретила Тимофея ласково. То ли радовалась, что мужик живой вернулся, то ли - что не потеряла выгодного квартиранта.
Не забыла сразу же напомнить, что от тех талеров, что были даны на прокорм для лепшего друга Конюшенко, уже ничего не осталось. Пришлось дать старой ведьме талер да пару аршинов шелка.
Конюхов от радости прыгал вокруг друга, как собачонка, и приговаривал:
- А я-то уж весь извелся! Думал, как бы чего не случилось! Ночами не спал.
- Да врет он все, - беззлобно толкнула Одарка Костку. - Он, пока тебя-то не было, трезвым ни разу не был!
- Да будет врать-то, - обиделся Костка. - А когда жидовку хоронили?
- Жидовку? - забеспокоился Тимофей. - Это какую? Уж не Геньку ли?
- Ее самую, - подтвердила бабка. - Она ведь, дура, руки на себя наложила. Э, - укоризненно посмотрела старуха на Тимоху, - не нужно было ее при детях-то насиловать… Мог бы и на улицу вывести, коль невтерпеж было. Ну да, - вздохнула бабка, - кто ж их знал-то, что хоть и жидовка, а тоже - человек…
- Ну и ну, - загрустил Тимофей. - Жалко…
- Конечно, жалко, - согласился Костка. - У нее же двое детишек осталось.
- Детишек? - не понял Акундинов. - А при чем тут детишки-то? Как-нибудь да выживут.
Признаться, он жалел, что Генька наложила на себя руки, совсем по другой причине.
- Выживут, - отмахнулась бабка, ставя на стол миску с огнедышащим борщом. - Жиды, они живучие. Сколько их у нас вешали, а все равно выползают откуда-то. Откуда и берутся-то?
- Слушай-ка, - вдруг вспомнил Тимофей. - А чего ж это ты трезвым-то был, когда Геньку хоронили?
- А он могилу ходил копать, - объяснила бабка.
- С чего это вдруг? - удивился Акундинов, прекрасно зная, как его приятель "любит" работать.
Вместо Костки опять отозвалась Одарка:
- Наши-то копари могилу для жидовки копать отказались, а ихних - так и вовсе не было. Лежала она в хате дня три. Староста и сказал, что, кто могилу выкопает да похоронит, того он будет за свой счет целую неделю горилкой поить. Костка-то наш и побежал. Я ведь кормить-то его кормила, а горилку наливать перестала. Он первое-то время в шинки ходил. Там ему вначале казаки наливали, а потом уж и гонять стали. А как выкопал, то вместо одной недели со старостой две пропьянствовал, пока старостиха не пришла! Своему всыпала, да и нашему крепко досталось. У нее рука-то тяжелая!
- Это правильно! - засмеялся Тимофей.
- Чего правильно-то? - возмутился Конюхов, с вожделением посматривая на бутыль, которую ради возвращения достала хозяйка. - Своего-то побила, ладно. А меня-то за что?
- И сильно побила?
- Старостиха об них метелку сломала, - сообщила бабка, чем еще больше насмешила Акундинова и разбудила воспоминания в Костке, который потер бок и поморщился.
* * *
В шинке, куда Тимофей зашел от нечего делать, то тут, то там мелькали знакомые рожи - казацкие, усатые, и русинские, бородатые. С кем-то судьба свела в траншеях под Збаражем, с кем-то - уже здесь, в Чигирине. Чего бы не выпить с хорошими-то людьми?
Когда сидевшие рядом с ним русские и казаки стали казаться старыми друзьями, Тимоха изрек:
- Я - царевич!
Народ доброжелательно загудел. То, что во время осады Збаража в шатре Выговского жил сын русского царя, знали, почитай, все. Хотя вроде бы, кроме гетмана да Ивана Евстафьевича он никому об этом и не говорил.
Один из казаков полез целоваться к царевичу. Облобызав, попросил:
- Вы, ваше царское величество, вирши бы почитали.
"Величество" отнекиваться не стало, тем более что у него были готовые, сложенные под Збаражем, но еще нигде не читанные:
Царь московский Алексей,
Повелитель кислых щей!
Вялит он спросонок уши,
А бояре - бьют баклуши!Нет порядка на Руси,
Только ноют все - спаси!
На хрен нужно вас спасать?
Не пора ль дубины брать?Утопить бы воеводу,
Побросать бояр всех в воду.
А Алешку бы царя
Пришибить из-за угла!Жизнь тогда пойдет иначе,
Коль богатые заплачут.
Станет бедный сыт да пьян,
Коль на трон зайдет Иван!
- Выпьем за царевича Иоанна Васильевича! - провозгласил тост Лесь Недоруба, которого все уважали за умение пить, не пьянея. - Да развеются все его враги!
- Здравие царевичу! - заорали все остальные усатые и бритоголовые казаки, поднимая кружки, чарки и стаканы.
Хотя даже тут не обошлось без маловеров.
- Да поди ты… - недоверчиво сказал какой-то бородач, бывший явно не из казаков… - Видали мы таких царей! Чем докажешь?
Казаки, что верили Тимохе на слово, не требуя доказательств, попритихли, глядя на "царевича".
- У меня на то грамотка есть! - обиделся Акундинов. - Самим царем Михаилом, покойничком, дадена! Ну, то есть дадена-то тогда, когда Михайла еще покойником не был. Только, - спохватился он, - я ее тебе показывать не буду!
- Врешь, значит, - продолжал подначивать бородач. - Нет у тебя никакой грамотки. Коли бы была, то показал бы!
Тимоха полез за пазуху. Хотелось вытащить да ткнуть ею в нос нахала, но, как на грех, бумага была оставлена в хате. Не таскать же ее с собой все время.
- Завтра покажу, - пообещал Акундинов. - Как протрезвею. А на "слабо" ты меня не возьмешь, не пацан голожопый, чай.
- Э, горазд ты врать, как корова с…ть, - засмеялся русский. - Какая разница-то - трезвый ли, пьяный ли?
- Поскандалить хочешь? - поинтересовался Тимоха, всматриваясь в наглеца.
Тимофею этот москаль чем-то не понравился… Вроде бы бородач был из "чужих". "Свои" русские - те, что из беглых холопов да из стрельцов, осевших в Малороссии, - уже давно одевались так, как сами казаки, - в широкие шаровары, короткие камзолы или турецкие жилетки. Да дело-то не только в одежде… Этот бородач напоминал московского приказного. И подсел он позже, чем остальные. И почему-то купил для всей честной компании полуведерную бутыль, из-за которой разомлевшие казаки были готовы посчитать москаля другом.
- Да ну, чего тут скандалить-то? - пожал тот плечами. - Ну, бывает, по пьянке-то чего только не ляпнешь… Вон, сосед у меня как-то раз сказал своей бабе, что та замуж за черта вышла, так та его потом три дня святой водой поливала. А потом еще и стребовала, чтобы в церкву сходил да у попа исповедался.
- Слышь, земляк… - собирая всю пьяную волю в кулак, сказал Тимофей. - А ты вообще кто такой будешь?
- Да так, человек прохожий. Тебе-то что? - неопределенно ответил москаль.
- Не-е, - уперся Тимоха. - Ты скажи - ты кто таков есть? Имя свое скажи, род-племя…
- Ну, Иван, хватит, - попытался остановить Тимоху кто-то из соседей. - Человек как человек. Вишь, горилку проставил обществу…