Внизу стояла карета. Солидная и довольно просторная. Сам поместишься да и слугу с собой возьмешь. Хватит места и для припасов в дорогу, и для оружия как защиты от лихих людей. Ехать бы и ехать. Хошь - в Россию, а хошь - в Испанию. В такой может оказаться кто угодно - хоть генеральская вдова, хоть целый принц. Правда, только если он под арестом. На дверцах кареты не было ни гербов, ни корон. Зато окошечки забраны решетками.
Тимофея подсадили и задвинули в глубь повозки. Следом уселся один из ландскнехтов и прикрыл за собой дверцу. Послышалась короткая команда, карета двинулась в путь.
В уголке уже сидел какой-то сморщенный хмырь, похожий на герцогского канцеляриста. Морда кислая, будто уксусу напился. В руках держит тяжелую кожаную сумку с герцогским гербом.
Городишко был маленький, и минут через десять карета уже пылила по дороге.
"Куда же меня везут? - раздумывал Тимофей, поглядывая на дорогу. - В Польшу или прямо в Россию? Нет, скорее всего, в Польшу. Ландскнехтам платить нужно. А герцог не дурак, чтобы лишние деньги платить".
- Ну и за сколько серебреников Фридрих-Иуда меня продал? - поинтересовался Акундинов, кивнув на папку и пытаясь устроиться поудобней.
Хмырь-канцелярист ответом не удостоил. Ландскнехт почесал затылок, а потом, примерившись - не дать ли в глаз? - пожал плечами, показывая, что не знает. Хотя, может, в самом деле не знал. Его дело маленькое - схватить и отвезти туда, куда скажут. А прыщ-то очкастый если и знает, то все равно не скажет. Хотя можно и попробовать…
- Слышь, крыса канцелярская, - обратился Тимофей к хмырю. - Сколько за меня денег-то отвалили?
- Господин капрал, да заткните вы ему рот! - возмущенно сказал канцелярист, на что ландскнехт только отмахнулся. Мое, мол, дело, чтобы арестант не сбежал…
Акундинов, собственно-то, на это и рассчитывал. По своему опыту знал, что военные не очень-то жалуют "крапивное семя", хоть в Голштинии, хоть в Турции.
- А чего ты на господина унтер-офицера-то киваешь? - опять пристал Тимофей к канцелярскому, одновременно повышая солдата в чине. - У нас таких, как ты, в нужном чулане… (вспомнив немецкие реалии, поправился) в ночном горшке топили. Так и скажи, что только и годен на починку перьев да на переписывание бумажек. Крыса есть крыса…
Капрал густо захохотал, а канцелярист, закусив губенку, возмущенно уставился в окно, демонстрируя отсутствие желания разговаривать с арестантом. "Ну-ну, - мысленно ухмыльнулся Тимофей. - Дорога-то длинная!"
- Сам скоро спросишь, - добродушно сказал ландскнехт, будто бы и не было у него ссадины на щеке от Тимохиного кулака.
- А скоро - это когда? - осторожно спросил Тимофей.
- Скоро означает скоро, - изрек солдат, устроившийся немного подремать. Зато канцелярист, обиженный за "крысу", торжествующе сказал:
- На следующей станции нас ждут посланники русского царя!
"Е-мое! - обреченно подумал Акундинов. - Кажется, настал мне карачун, абсолютный карачун!"
От немцев, как он рассчитывал, можно было попытаться сбежать. Уж до Польши-то он всяко что-нибудь да придумал. Опять-таки, постоялые дворы, гостиницы, где можно попытаться договориться. С русскими же…
- Да пошли вы все к ядреной матери! - крикнул Тимофей, отпрянув в угол кареты, и, упершись спиной в канцелярского, высадил двумя ногами дверцу кареты вместе с дремавшим капралом. Потом на полном ходу выскочил и сам, пытаясь врезаться в какое-нибудь дерево…
…Мертвого капрала, как ни противился этому канцелярист, солдаты усадили в карету. Рядом с мертвецом посадили и Акундинова, который, попав на кучу песка, отделался легкими ушибами.
Ландскнехты, разъяренные гибелью товарища, хотели было повесить русского на ближайшем дереве, но начальник, скакавший рядом, не позволил. Он, правда, на сей раз разрешил избить Тимофея основательней, нежели в первый раз.
Русские ямские станции, они не чета немецким. В России, пока везет тебя ямщик до сменщика своего, так он и выпить успеет, и протрезветь. А в немецких землях не успели еще лошади перейти с рыси на галоп, а потом обратно - вот она, следующая станция.
1653 год от Рождества Христова.
Русское царство.
Подвал Посольского приказа.
…В пыточной кровь круто перемешалась с водой и слезами, а земля, политая этой смесью, была утоптана до крепости камня. В длинной клети, конец которой тонул в сумраке, стояли козлы - грубая скамейка со столом, где примостились неверстанный писарь из Посольского приказа да сам дьяк Алмаз Иванов. В потолочную балку было ввернуто кованое железное кольцо, через которое была продернута веревка. Кроме кнута да бадьи с водой, больше ничего и не было. Ни тебе "испанских сапог", ни тисков для раздробления пальцев, ни мехов для заливания кипятка. И никаких таких хитромудрых приспособлений, коими славилась просвещенная Европа.
Тимофея без особых церемоний бросили на пол, твердый, как стамбульские камни.
- На дыбу сразу поднимать али на козлы сперва? - поинтересовался кат.
- На дыбу, а куда ж еще? - слегка удивился Алмаз Иванович. - Цацкаться с ним, что ли?
Одним рывком Акундинов был поставлен на ноги.
- Нуко-ся, одежу с тебя сымем, - ворковал палач, расстегивая пуговицы на камзоле. - Не то порвется аля испачкается. Одежа-то дорогая.
- Ты на барахло-то пока не заглядывайся, - сурово осадил его дьяк. - Все, что было на нем, пусть на нем и останется. А вдруг к государю его везти надобно будет?
- Да я что, пальцем деланный? - обиженно откликнулся палач. - Нешто не понимаю?
Конечно, понимает, потому и одежку осматривает, чтобы, значит, когда на казнь-то поведут, похожую (но подешевле!) подкинуть. У этого "немца" один камзол рублей пять стоит, не меньше. Только где же подобную-то взять? В московских лавках, у старьевщиков, такая не продается.
Руки Акундинова завели за спину и связали. Кат, приспустив веревку из-под потолка, нашарил на ее конце крюк и накинул узел.
- Тэк-тэк, - слегка закряхтел кат, наступая на ноги жертве и скомандовав подручному: - Тяни!
Алмаз Иванович, который не любил присутствовать при пытках, поморщился, когда раздался хруст выворачиваемых в суставах рук. Тимофей тихонько застонал, а потом и вовсе обмяк.
- Э, - забеспокоился дьяк. - Он там у тебя не помер?
- Ничо, - отозвался кат, деловито пощупав тело. - Щас водичкой окачу, отойдет…
Палач экономно плеснул на Тимофея воды из бадейки, отчего тот зашевелился и застонал.
- Во, оклемался! - весело сказал кат. - Они все такие - вначале отключатся, а потом очухиваются.
Думный дьяк Алмаз, в святом крещении Ерофей, подошел к Акундинову и пристально всмотрелся в его лицо. Тот вроде бы пришел в сознание.
- Ну, рассказывай!
- Что рассказывать-то? - прохрипел Тимофей.
- Рассказывай, какого ты роду-племени. Где родился, да где крестился, да почему ты, сукин сын, нарек себя царевичем, коего никогда и не было. - Потом, обернувшись к палачу, Иванов приказал: - Вдарь-ка для начала пару кнутов, чтобы память освежило.
Кат хищно прищурился и вытянул кончиком кнута по спине Акундинова. После первого же удара рубаха на спине лопнула, а после второго выступила кровь. Однако Тимофей висел молча, будто не чувствуя ударов.
- Хм, - удивился такому упорству дьяк и бросил кату: - Добавь-ка еще… пяток.
Кнут противно засвистел, рассекая застоявшийся воздух подвала. На спине Тимофея отпечатывались свежие багровые полосы, но сам он только глухо стонал.
- Ну, хватит пока, - отстраняя палача, сказал дьяк. - Рассказывай…
- Роду я великокняжеского, - глухо простонал Тимофей. - Сын я великого государя и князя Василия Иоанновича Шуйского. Звать меня - Шуйский Иоанн…
- Добавь, - хмуро бросил палачу дьяк, а сам отошел к лавке и сел, устало подперев голову рукой.
Либо дурак, либо прикидывается!
После пятнадцатого удара тело подвешенного на дыбе дрогнуло и обмякло.
- Кузька, - крикнул куда-то в пустоту палач, поливая тело из бадьи, - неси ишшо воды.
Из темноты вышел толстенький парнишка, точная (только помельче) копия палача, протянул новое ведро.
- Ишшо давай…
Акундинов пришел в себя только после третьего ведра.
- Н-ну, рассказывай, - протянул дьяк, не поднимаясь на сей раз с места.
- Йя с-сын В-василия Ио-анно-ви-вича, - проскрежетал Акундинов, то поднимая, то роняя на грудь голову.
- Еще всыпь, - махнул рукой дьяк.
Наверное, Тимофей получил за один раз столько ударов кнута, сколько другой не получает и за неделю. Но в конце концов потерял сознание, да так, что теперь уже не помогало и обливание.
- Крепок, - уважительно проговорил усталый палач, отирая обильный пот. - Другой бы на его месте уже давно бы соловьем пел. А может, - вопросительно глянул кат на дьяка, - он в самом деле - сын царя?
- Ты что городишь, дурак?! - вскочил со своего места Иванов. - Ты что, на его место хочешь?
- Да я что, ничо, - испуганно вжал голову в плечи палач. - Просто очень уж настырный попался.
- Ладно, - угрюмо сказал Иванов. - Вора сыми пока да мать веди.
В пыточную, с великим бережением, ввели маленькую сухонькую старушку в монашеском платье.
- Ты, что ли, Соломония Акундинова будешь? - спросил Алмаз.
- Была, - перекрестилась монахиня. - Ныне раба Божия Степанида.
- Узнаешь? - кивнул дьяк на Тимоху, до сих пор без сознания лежавшего в углу.
- Ой, - всплеснула руками женщина, бросаясь к телу. - Тимошенька, сыночек…
- Погоди, мать, голосить, - пробурчал Алмаз. - Говори лучше - кто мужик-то этот?
Но старушка не унималась. Она причитала, обнимая лежавшего.
- Успокой ее, что ли, - бросил Алмаз палачу. - Посади да водички дай…
Палач поднял старуху и усадил на лавку. Подручный живенько сбегал за кружкой с водой и попытался напоить инокиню.
- Лучше бы сыночка-то моего напоили, - отодвигая от себя кружку, рыдала она.
В это время стал очухиваться и сам Тимофей. Он со стоном открыл глаза и попытался сесть, прислонившись к стене. Когда грубый камень коснулся избитой спины, зарычал от боли.
- Сыночек, - голосила инокиня Степанида. - Да за что же с тобою так?! Что же наделал-то ты такого, чтобы тебя, как татя ночного, на дыбу-то вздернули!
- Он, мать, хуже татя, - веско сказал дьяк. - Он - вор. Супротив самого государя пошел! Именем царским назвался да хотел на русский трон сесть. Помощи военной у татар да у ляхов просил. А ты говоришь, за что…
- Да что же ты такое говоришь-то, боярин? - всплеснула руками женщина. - Каким же таким именем-то царским? Это же Тимошка мой, сын мужа моего законного, Демида Акундинова, царствие ему небесное.
- Пиши, - бросил дьяк писцу. - Значит, говоришь, сын это твой - Тимошка Демидов, сын Акундинов?
- Он самый и есть. Родила я его на Пасху, в этом году тридцать шесть годков исполнится.
"Если доживет…" - подумал Алмаз Иванович, но вслух об этом матери говорить не стал, а спросил:
- Какого он, Тимошка-то твой, роду-племени?
- Из стрельцов мы. Муж, царствие ему небесное, десятником был да сукнами с холстами в Вологде торговал. Как лавка сгорела, так нас владыка к себе во двор взял. А Тимошка, он с детства очень умный да голосистый был, так его владыка в хор взял, певчим. А потом так он владыке приглянулся, что он внучку-то свою за него и отдал.
Выслушав рассказ, Алмаз Иванович виновато потупился.
- Прости, матушка, - сказал он, уставившись в столешницу. - Теперь пытать мы тебя должны. И сами не рады, но что теперь делать.
- Ну что же делать-то, - грустно сказала старая женщина, поднимаясь с места. - Пытайте, коли служба у вас такая.
Кат, глядя на старушку, нерешительно произнес:
- Господин дьяк, а может, не надо пытать-то? Куда ж это годится-то? Старуха ведь совсем… Неловко как-то.
- А мне - ловко? - окрысился Алмаз. - Мне, думаешь, легко? Токмо приказа царского ни я, ни ты, ни кто-либо другой отменить не может. А сказано так - всех видоков по делу о самозванце пыткам подвергнуть.
Палач, чуть ли не со слезами на глазах, подошел к монахине и неловко взял ее за плечо.
- Ты, это… - буркнул со своего места дьяк. - Одежу на ней не сымай. Монашка все ж таки, да руки не выкручивай, а так подвесь. Да и кнутом-то особо не маши.
- Прости, матушка, - повинился кат. - Руки-то дай.
Кат, взяв тонкие старческие руки, покорно поданные старушкой, обвязал их веревкой спереди, а потом подтянул старушку на дыбу… Алмаз Иванович старался отвернуться, чтобы не видеть ничего. Писец вообще сполз со своего места, пытаясь залезть под стол.
- Кнутом давай, - приказал дьяк, чувствуя себя распресукиным сыном.
Палач, взявши кнут, несильно ожег старуху по спине, отчего та тоненько заплакала.
- Давай, матушка, говори - кто сей человек, какого роду-племени, - сквозь зубы процедил дьяк. Потом, заметив, что писца нет на месте, свирепо накинулся на парня, срывая на нем стыд: - Ты, что скотина? Штаны тут протирать вздумал? А ну, все записывай!
- Да что записывать-то? - пискнул побледневший писец, выползая из-под стола.
- То, что тетка сказала, - сын это ейный, Тимошка Акундинов, в Вологде родился. Ну и все остальное тоже пиши. Да, приписку не забудь сделать, что сии показания Соломония-Степанида Акундиниха на дыбе дала. Понял?
- Понял, - кивал писец, лихорадочно орудуя пером.
- Снимай давай, - махнул дьяк палачу.
Кат облегченно вздохнул и кивнул подручному. Ослабив веревку, они сняли женщину и усадили ее на лавку.
- Ну что, доволен? - спросил дьяк у Тимофея, который смотрел на все безо всякого выражения. - Мать родную на дыбу отправил, сволочь!
- Женщину эту я знаю, - посмотрев на дьяка, сказал Тимофей. - Только не мать она мне, а воспитательница да кормилица моя.
- Тимоша, да что ж ты такое говоришь-то? - выдохнула инокиня. - Да ты, наверное, не в себе!
- Ты что, мужик? - удивленно воззрился даже кат, видавший-перевидавший разных воров и татей. - От матери родной отрекаешься?
- От матери родной не отрекаюсь, - чуть шевеля губами, сказал Тимоха. - Токмо родной своей матери я никогда не видел.
- Ой, да спятил совсем! - заголосила мать.
- Ладно, мать, не голоси, - хрипло буркнул дьяк. - Ты вот еще что мне скажи. Нет ли у твоего мужа покойного родичей каких-нибудь на Волге? Ну, мордвы там, чувашей али эрзя?
- Отродясь о таких не слыхивала, - сквозь слезы простонала старуха. - Вологодские мы, издавна там жили.
- Наверх старуху отведи, да пусть и ступает себе с Богом, - приказал Алмаз.
Писарь взял Степаниду-Соломонию под руку и повел к двери, но вывести не успел. В пыточную, едва не опрокинув и старуху, и писаря, вломился Петр Протасьев - в распахнутой шубе, с саблей на боку и с красной - то ли от мороза, то ли от водки, мордой. Завидев Акундинова, дворянский сын радостно заорал:
- Попался, сучий сын, самозванец драный!
- Кто пустил? - привстал из-за стола дьяк.
Вслед за Протасьевым втиснулся смущенный караульный:
- Рвался он сильно, удержать не смог. Ну, не стрелять же в такого? - виновато сказал стрелец и потянул за рукав незваного гостя: - Пойдем отседова, господин дворянский сын. Не положено тебе тут.
- Да пошел ты к медведю на ухо, - отмахнулся Протасьев, сбрасывая руку… - Я же за выб…м этим куда только не ездил! Где я его, пса худого, только не искал! - Потом, оборотившись к Иванову, сказал: - Нет, ну ты подумай, а? Я ж за ним и в Молдавию, и Италию, и в Польшу, ровно за товаром каким.
- Ты бы еще, холоп, Сечь Запорожскую вспомнил да город Чигирин, - усмехнулся Тимоха и ехидно поинтересовался: - Рубец-то не чешется?
Протасьев провел рукой по свежему шраму, а потом принялся яростно пинать лежащего:
- Я тебя, сучий сын, б… худая, сам в землю урою, - приговаривал он, отшвырнув в сторону попытавшегося остановить избиение стрельца. - Я из тебя сам кишки выдавлю.
- Да что же ты делаешь! - закричала инокиня, пытаясь оттащить в сторону озверевшего Протасьева, но, получив удар локтем, упала на пол.
- Я тебя, сын дворянский, завтра же батогами прикажу поколотить! - осерчал Алмаз. - Выдь отсюдова.
- Отстань, Алмазка, - огрызнулся Протасьев. - Ты еще покамест не начальник мне, чтобы в батоги-то велеть.
- Ладно, завтра поговорим, - разозлился Иванов и прикрикнул на палача: - Чего стоишь? Оттащи его!
Кат, взяв за плечи Протасьева, отшвырнул того в угол, как куль с зерном.
- Да ты меня, сына дворянского, ударить посмел?! - заорал на ката Протасьев, вытаскивая саблю. - Зарублю на хрен!
Сзади, из темноты, неслышно, как медведь, появился помощник палача. Парень поднял кулак и опустил его на голову буяна, отчего тот сразу же обмяк и медленно осел на пол.
- Живой? - озабоченно склонился кат над Петром и, убедившись, что тот дышит, выговорил помощнику: - Ты чо, Кузька, бьешь-то, ровно быка на бойне.
- Ну а чо делать-то было? Ждать, пока он тебя зарубит? - отозвался тот, осматривая ушибленный кулак.
- Куда его? - поинтересовался кат, показывая на стонущего и начавшего трезветь Протасьева.
- Выкиньте его отсюда, - распорядился дьяк. - А будет ерепениться, так в морду дай.
Подручный вместе со стрельцом подняли дворянского сына и потащили его на улицу. Кат, взяв с пола упавшую саблю, пошел было вослед, но был остановлен дьяком:
- Саблю-то тут пока оставь. Как протрезвеет, так и отдам. А ты чего сидишь? - рыкнул Алмаз Иванович на писаря. - Посмотри, вор-то как там? Может, помер уже?
Акундинов, о котором в суматохе подзабыли, лежал на боку и судорожно кашлял, сплевывая кровь и выбитые зубы. Попытался было вытереть лицо, но вывернутые суставы только добавили боли. Мать, подползшая к нему, попыталась взять голову непутевого сына и положить себе на грудь, но тот отпихнулся.
- Иди отсюда, матушка, - устало проговорил дьяк и кивнул палачу.
- Давай вставай! - бережно приподнял кат старуху и вывел ее за дверь, бросив вдогонку: - Нечего тебе тут смотреть-то…
- Чего на тебя сын-то дворянский такой злой? - добродушно поинтересовался кат. - Не иначе шрам-от ты ему подарил?
Акундинов только усмехнулся, по-прежнему не желая разговаривать.
- Руки-то пока ему вправь, - велел дьяк.
- Тэк-тэк, - приговаривал кат, вставляя на место Тимохины суставы, отчего тот опять застонал.
- Упрямый ты мужик, - не то уважительно, не то с огорчением сказал кат.
- Я - не мужик, я… - не договорил Акундинов и вновь закашлялся. Откашлявшись, произнес: - Я - законный царь русский, Иоанн Васильевич Шуйский!
- Лекаря бы нужно, господин дьяк, - озабоченно обернулся палач к Иванову. - Этот-то, сын дворянский, не отбил ли у него чего али ребра бы не сломал. Не ровен час, помрет, а с меня и спросят. Раньше времени в моей практике никто еще не помирал…
- Ладно, - стал подниматься Алмаз Иванович, понимая, что толку сегодня уже никакого не добиться. - Пошлю я за лекарем.
- Алмаз Иванович, - робко обратился к начальнику писарь. - Вопрос-то твой вписывать?
- Какой? - не понял дьяк.
- Ну, про этих - не родня ли, мол, батька самозванца мордвинам да чувашам? А эрзя - кто такие?