Во-вторых, продолжить операцию следующим образом. В это время Россия осваивала новые земли на юге страны, и правительство поощряло помещиков, которые переселялись туда вместе со своими крепостными. Чичиков всем рассказывал, что он купил крестьян "на вывод", и получил прозвище – "херсонский помещик".
Нраву Павел Иванович был самого обходительного: "О чём бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его…" Далее на целой странице Гоголь со свойственной ему обстоятельностью описывает возможный предмет беседы и светскую ловкость своего героя. Чичиков возил с собой два куска мыла, французского и английского, тщательно следил за чистотой тела и костюмы носил самые изысканные – брусничного цвета с искрой и наваринского дыму с пламенем. Естественно, что в кратчайшие сроки город и его окрестности были буквально очарованы Павлом Ивановичем. Операция его протекала без сучка и задоринки. И если бы не эта досадная случайность! Из города пришлось буквально спасаться.
Эту историю с покупкой мёртвых душ Гоголю рассказал Пушкин. Впрочем, он и сам знал об аналогичной проделке некоего соседа по имению его матери. Так что сюжет поэмы исполнял чисто композиционные функции. Надо сказать, что в пору знакомства с Пушкиным, тот увлекался творениями Данте и вынашивал замысел произведения в традициях итальянского писателя, успев написать два стихотворения: "В начале жизни школу помню я…" и "И дале мы пошли". Вполне возможно, что, говоря о замысле, подаренном Пушкиным, Гоголь имел в виду не историю с мёртвыми душами, а замысел произведения, связанного с Данте.
О параллелях в "Божественной комедии" и в "Мёртвых душах" сказано уже немало. Ограничимся только созвучиями имен. "Мёртвые души" были написаны в основном в Италии, что могло быть дополнительным стимулом использования итальянской ауры. Фамилия "Чичиков", например, явно созвучна итальянскому "чичероне" – проводник, провожающий. Чичиков, действительно, сопровождает читателя в путешествии по окрестностям города. Созвучны имена Манилова и Миноса, одного из персонажей дантовского ада. Но здесь, как и в последующих случаях, дело уже не только в созвучиях: Собакевича и Цербера, Плюшкина и Плутоса, Ноздрева и Ардженти, Коробочки и Катона. Обитатели ада у Данте как бы предрекают возможную судьбу гоголевских персонажей.
Оригинальна трактовка "Повести о капитане Копейкине", где изображено лицемерие и бездушие высокопоставленных петербургских чиновников. Это тем более интересно, что Гоголь очень дорожил этой повестью, и, когда возникли трудности с прохождением её через цензуру, он писал своему нежинскому приятелю Н.Я. Прокоповичу: "Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они… Без Копейкина я не могу и подумать выпустить рукописи… Скажи, что я молю отстаивать во что бы то ни было".
Здесь важно вспомнить убеждение Белинского: ""Мёртвые души" не раскрываются вполне с первого чтения даже для людей мыслящих; читая их во второй раз, точно читаешь новое никогда не виданное произведение. "Мертвые души" требуют изучения".
Как известно, Гоголь предполагал, что из всех персонажей первого тома перейдут во второй, т. е. встанут на путь духовного возрождения, только два лица – Чичиков и Плюшкин.
При внимательном чтении обнаруживается, что на всем протяжении разговора о Чичикове писателем расставлены некие незаметные вехи, позволяющие надеяться, что судьба его не безнадёжна. Его имя ассоциируется с библейской историей о Павле и Савле. Павел Иванович не чужд чувства прекрасного. На него производит большое впечатление красота губернаторской дочки. Его сокровенные мечты о будущем доме полны идиллических представлений о порядке и благоденствии. Он следит за чистотой своего тела и аккуратностью одежды.
Известное недоумение вызывает вторая фигура. Кажется, что нет предела низости и скупости Плюшкина – этой "прорехи на человечестве": "и до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться!"
О каком возрождении, казалось бы, может идти здесь речь?! Но внимательное, медленное чтение позволяет разглядеть в Плюшкине те черты, которые оставляют надежду. О нём, как и о Чичикове, сообщаются некоторые биографические сведения: о его жизненном пути, о судьбе детей. На территории усадьбы Плюшкина расположены две церкви, чего не замечено было у других торговцев мёртвыми душами. После великолепного описания запущенного сада Плюшкина следует многозначительная сентенция автора: "…по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжёлые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности". Гоголь надеется: всё в воле Божией, и даже такая катастрофа, какая произошла с Плюшкиным, не исключает возможности духовного восстановления.
В письме к Языкову Гоголь писал: "О, если бы ты мог сказать ему (русскому человеку) то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома "Мёртвых душ""!
"Мёртвые души" – одна из вершин русской литературы. Своему положению в искусстве поэма обязана в первую очередь редкому изобразительному дару писателя, его языку. "Гоголь не пишет, а рисует, его изображения дышат живыми красками действительности. Видишь и слышишь их. Каждое слово, каждая фраза резко, определённо, рельефно выражает у него мысль и тщетно хотели бы вы придумать другое слово или другую фразу для выражения этой мысли", – считал Белинский. Достоевский свидетельствовал, что вся молодежь пошла говорить гоголевским языком. Нужно ли упоминать, как русское общество ожидало второй том – и те, кто видел в первом томе великое создание, и те, кто считал его клеветой на Россию.
Обращает на себя внимание 1842 г. Вряд ли по случайному совпадению в этом году вышли в свет доработанные "Мёртвые души" (первый том), переделанный "Ревизор" с многочисленными приложениями, новые варианты "Шинели", "Тараса Бульбы", "Женитьбы". На этом фоне в 1845 г. ошеломляющее известие: второй том сожжён. Много выстраивалось различных предположений о причинах столь неожиданного акта. В "Выбранных местах из переписки с друзьями" Гоголь сам объяснил подробно и обстоятельно свой поступок: "…бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже всё поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мёртвых душ", а оно должно было быть едва ли не главное, а потому он и сожжён".
Заговорили о переломе в мировоззрении Гоголя. На свет появляется книга "Выбранные места из переписки с друзьями" (1846) – попытка объясниться с читателями. Можно предположить, что все те мысли и образы, с помощью которых писатель пытался указать своим героям путь к высокому небесному гражданству, он изложил в "Выбранных местах…". В письмах к людям творческого труда он советовал: "…отыщи в минувшем событие, подобное настоящему, заставь его выступить ярко и порази его в виду всех, как поражено оно было гневом Божиим в свое время и криком закричит настоящее. Разогни книгу Ветхого завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий". Большинство писем носило нравственно-религиозный нравоучительный характер. От Гоголя ждали произведения искусства – он дал проповедь. "Выбранные места…" по-новому разделили его друзей и врагов. В знаменитом письме Белинского содержалась особенно резкая критика, упрекавшая писателя в измене прежним идеалам: "Вам должно с искренним смирением отречься от последней вашей книги и тяжкий грех её издания в свет искупить новыми творениями, которые бы напомнили ваши прежние". Не только демократ Белинский, но и славянофил С. Аксаков негодовал по поводу "Выбранных мест…": "Мы не можем молчать о Гоголе, мы должны публично порицать его… Книга его может быть вредна многим. Вся она проникнута лестью и страшной гордостью под личиной смирения. Он льстит женщине, ее красоте, её прелести; он льстит Жуковскому, он льстит власти".
Им решительно возражал П.А. Плетнёв: "Вчера совершено великое дело: книга твоих писем пущена в свет. Но это дело совершит влияние своё только над избранными; прочие не найдут пищи в книге твоей. А она, по моему убеждению, есть начало собственно русской литературы. Всё, до сих пор бывшее, мне представляется как ученический опыт на темы, выбранные из хрестоматии. Ты первый со дна почерпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет. Обнимаю тебя, друг. Будь непреклонен и последователен. Что бы ни говорили другие, – иди своей дорогою… В том маленьком обществе, в котором уже шесть лет живу я, ты стал теперь гением помыслов и деяний".
Дискуссия по поводу "Выбранных мест" продолжалась до начала XX в. Русское общество, которое знакомилось с этой книгой в основном по статье Белинского, надолго сохранило неприязнь к этому сочинению, считая его следствием болезни Гоголя. Но были и другие, как только что можно было убедиться, мнения. В частности, А. Блок успел высказать свое суждение: "Наша интеллигенция – от Белинского до Мережковского – так и приняла Гоголя: без "Переписки с друзьями", которую прокляли все, и первый – Белинский в своем знаменитом письме.
…Если бы я был историком литературы, бесстрастным наблюдателем, я, может быть, оценил бы Белинского, но пока я страстно ищу в книгах жизни, жизни настоящей (в обоих смыслах), а не прошлой, я не могу простить Белинскому; я кричу: "Позор Белинскому!""
В XX в. в России по известным причинам о "Выбранных местах…" не дискутировали.
Почему же все-таки был сожжён второй том "Мёртвых душ?" Высказывались предположения, что сатирический характер таланта Гоголя не позволил ему художественно убедительно обрисовать задуманное: Русь на пути к исправлению. Действительно, несмотря на несомненные художественные достоинства первых глав второго тома, нельзя было не заметить, что Тентетников, своеобразный предшественник Обломова, в чём-то явно повторял Манилова; Пётр Петрович Петух напоминал Собакевича. Прочие персонажи удались писателю ещё меньше.
"Выбранные места…", конечно же, не смогли заменить второго тома. Лучше всех это понимал Гоголь, вернувшийся через несколько лет к уничтоженной работе.
Во время работы над "Ревизором" он признавался Жуковскому: "Кто-то незримый пишет передо мной могущественным жезлом". Аналогичные признания содержатся в наследии многих классиков. Попытка разгадать тайну творчества предпринималась неоднократно, но безуспешно, и надо думать, эта тайна таланта не будет раскрыта никогда.
Гоголь глубоко страдал от того, что исчезла та лёгкость, с которой из-под его пера появлялись чудесные живые образы. "Не могу понять, отчего не пишется и отчего не хочется говорить ни о чём… Отчего, зачем нашло на меня такое оцепенение, этого не могу понять", – жаловался он тому же Жуковскому в письме от 12 апреля 1849 г.
Ещё в молодости он считал, что "кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душой". Теперь Гоголь был убеждён, что неудачи – следствие его личного несовершенства: "Во мне не было какого-нибудь одного слишком сильного порока… но зато, вместо того, во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я не встречал доселе ни в одном человеке". Он совершает паломничество к святым местам в Иерусалим, чтобы очиститься от греховности. Из записок С. Аксакова известно, что в январе 1850 г. Гоголь неоднократно читал главы вновь начатого второго тома "Мёртвых душ". Но своему священнику отцу Матвею признавался: "Никогда не чувствовал так бессилия своего и немощи. Так много есть, о чем сказать, а примешься за перо – не поднимается. Жду, как манны, орошающего освежения свыше. Видит Бог, ничего бы не хотелось сказать, кроме того, что служит к прославлению святого имени".
В последние два года жизни Гоголь много путешествовал по России, по монастырям, особенно часто он бывал в Оптиной пустыни. Несмотря на болезнь, он очень напряжённо работал. Это выяснилось, когда после смерти в его бумагах обнаружились две книги, которым были даны названия "Размышления о Божественной литургии" и "Авторская исповедь". К сожалению, эти книги до сих пор мало доступны широкому читателю: они публикуются лишь в собраниях сочинений да еще в последние годы на помощь пришёл Интернет.
Тем временем продвигалась работа над вторым томом. Вот что писал Гоголь об этом за полтора года до смерти: "В остальных частях "Мёртвых душ", над которыми теперь сижу, выступает русский человек уже не мелочными чертами своего характера, не пошлостями и странностями, но всей глубиной своей природы и богатым разнообразием внутренних сил, в нем заключённых. Многое, нами позабытое, пренебреженное, брошенное, следует выставить ярко, в живых говорящих примерах, способных подействовать сильно. О многом существенном и главном следует напомнить человеку вообще и русскому в особенности".
Но удостовериться в сказанном не было дано никому. Болезнь взяла своё. В феврале 1852 г. перед смертью Гоголь снова сжёг всё написанное.
"Гоголь умер! – какую русскую душу не потрясут эти два слова? – Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить. В то самое время, когда мы все могли надеяться, что он нарушит, наконец, своё долгое молчание, что он обрадует, превзойдет наши нетерпеливые ожидания, – пришла та роковая весть! – Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим…" – писал И.С. Тургенев в некрологе в "Московских Ведомостях".
Литература
Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1995.
Вересаев В.В. Гоголь в жизни (любое издание).
Воропаев В.А. Духом схимник сокрушенный. Жизнь и творчество Гоголя в свете православия. М., 1994.
Зеньковский В. Гоголь. М., 1997.
Золотуссшй И.П. Гоголь. М., 1998.
МаннЮ.В. Поэтика Гоголя. М., 1998.
Набоков В.В. Николай Гоголь. Эссе.
Смирнова ЕЛ. Поэма Гоголя "Мёртвые души". Л., 1987.
М.Ю. Лермонтов (1814–1841)
Каждому читающему человеку имя Михаила Юрьевича Лермонтова, как и имя Пушкина, знакомо с детства. Ещё при жизни он был признан в России вторым после Пушкина поэтом. Однако Б.М. Эйхенбаум в очерке о жизни и творчестве Лермонтова писал, что на самом деле знаем мы о нём очень мало: "У нас нет ни его дневников, ни большинства его писем, ни писем к нему его друзей, ни даже достаточно полных и содержательных воспоминаний". И в результате сложилось так, что "его исторический образ рисовался воображению биографов и литературоведов по-разному, в зависимости от тех или иных идеологических тенденций".
Действительно, трагическими загадками была окутана жизнь Лермонтова с самого детства. Поэт родился в Москве, в ночь со
2 на 3 октября (по старому стилю) 1814 г., а в феврале 1817 г., когда мальчику было всего два с небольшим года, умерла его мать. Столь ранняя трагическая смерть, причины которой достоверно неизвестны, но, безусловно, связаны с тяжелой атмосферой в семье, с противостоянием отца – Юрия Петровича Лермонтова и бабушки по материнской линии – Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, которая после смерти дочери и занялась воспитанием внука.
Осенью 1827 г. Е.А. Арсеньева с внуком переехали в Москву, а в 1828 г. Лермонтов поступил в Благородный пансион при Московском университете. В это время он всерьёз увлекся поэзией и начал писать стихи. Первым наставником Лермонтова в постижении искусства изящной словесности стал С.Е. Раич – известный тогда поэт, проводивший в пансионе практические занятия по литературе и возглавлявший литературный кружок.
Весной 1830 г. Благородный пансион был закрыт и преобразован в обыкновенную гимназию, однако Лермонтову шёл уже шестнадцатый год и он имел право поступать в университет. Но студентом Нравственно-политического, а затем Словесного отделения он значился всего около двух лет. В июне 1832 г. молодой поэт подает прошение об увольнении из числа студентов, уезжает в Петербург и поступает в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Его мечта через два года стать офицером осуществляется в 1834 г.: Лермонтова произвели из юнкеров в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка, и наступило, казалось, то освобождение и самостоятельная жизнь, о которой он мечтал все эти годы.
Однако такая вполне благополучная и в общем типичная для молодых дворян того времени биография была лишь внешним спокойным отражением сложнейших внутренних противоречий и переживаний, которые находили выражение в том, что уже тогда составляло смысл существования Лермонтова, – в его творчестве. И в Благородном пансионе, и в Московском университете, и в юнкерской школе он не оставляет литературных занятий, переплавляя свой ранний трагический духовный опыт в поэтические и прозаические строки.
"Сыном страданья" называл себя семнадцатилетний Лермонтов в одном из стихотворений 1831 г., размышляя о семейной трагедии, о невозможности понимания между самыми, казалось бы, близкими людьми. Страдание и одиночество определяют его недолгий творческий путь и становятся ведущими мотивами его лирических стихотворений, поэм, драматургии, прозы.
Лирика. Лирическими стихотворениями традиционно открываются все собрания сочинений Лермонтова, ведь именно лирика занимает первое место в литературном наследии поэта и по числу созданных им произведений, и по их историко-литературному значению.
"Моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я поэт…" – писала столетие спустя о начале своего творческого пути М.И. Цветаева. К юному Лермонтову эти строки, пожалуй, отнести невозможно. Создаётся ощущение, что он всегда знал, что он рождён именно поэтом, в этом состоит его миссия, его призвание, его предназначение. Заветная мелодия стиха, казалось, звучала в его сознании с самого детства и рождала таинственные фантазии, такие, например, как "Пан", так пленивший впоследствии М. Врубеля:
Люблю, друзья, когда за речкой гаснет день,
Укрывшися лесов в таинственную сень,
Или под ветвями пустынныя рябины,
Смотреть на синие, туманные равнины.
Тогда приходит Пан с толпою пастухов;
И пляшут вкруг меня на бархате лугов.
Но чаще бог овец ко мне в уединенье
Является, ведя святое вдохновенье:
Главу рогатую ласкает легкий хмель,
В одной руке его стакан, в другой свирель!
Он учит петь меня; и я в тиши дубравы
Играю и пою, не зная жажды славы."Пан", 1829
Уже в стихотворениях, созданных в годы обучения в Благородном пансионе и Московском университете, юный поэт высказывает твёрдое убеждение в собственной избранности, в своей особой судьбе:
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!