Поразительное по эпической многозначности и исповедальной искренности стихотворение: полет поэта охватывает, мало сказать, небо – другие миры вплоть до подземной бездны, он – велик и таинственно-объективен, ибо не укротим, опасен и не нуждается в ясно: субъективистской и гум-ан-ус-ной опоре, целомудренно и всегда вдохновенно преисполняясь только верой в заветно: убийственное или спасительное – земное поле… Здесь осознанно и концентрированно: сгущена и – разрежена: въявь! – бездна русского бытия в двадцатом столетии: мы, наконец-то, социально, хозяйственно и научно вознеслись над своей славянофильской и почвеннической данностью, отныне нуждаясь в ней лишь как прямой: стартовой: – площадке и – неопределенно: живой – по-имперски! – вдруг – перспективе, которая прекрасно заключает в себе и столько раз угаданную русскую чистоту, детскость, всевозможность, и – по-бояриновски: принципиально-целеполагающую! – открытость любому экзистенциально-судьбинному исходу (см. также "Не помню, что было в начале…") – что естественно и – вызывающе! – требует "веселой" "отваги" и "силы", "и лучшего нет и не будет ни в буднем, ни в праздничном дне" ("Какая веселая сила…" – знаменательно! – ставшая названием целого сборника поэта: 1978–1982 годов).
Никаких броских, "деревенско-прозаических" и прочь-их, кладбищенски-матерых" стенаний по поводу исторически-оправданного советского взлета в общечеловечески-вселенские просторы, равно вертикального и горизонтального – бездонно: пере-крест-ного! – размаха мы не найдем в веселых и доблестных стихах Владимира Бояринова. Более того, он самоотверженно и – традиционно предлагает вслед за своим героем Ивашкой забить возле отчего дома "ось земную, вкруг нее пойдет земля!" ("Ось") – да и вся обрусеваемая на наших глазах галактика: с пастбищем – едва ли не поголовно – солнечных – звёзд ("Мои стада", "Кони") – которые рано или поздно, пусть, и "нелегким" путем, но приведут – по-лобачевски! – зацикленно – новейшего пастыря к родному порогу ("Большая медведица") на неэвклидово-земное поле…
Да, наш поэт по-советски: бесстрашно и целенаправленно – принимает цивилизованную, да и культурную необходимость: не-классически-беспредельного расширения – русского космоса, очерчивая в нём не просто удалые, а исконно-огатырские и былинные масштабы ("По душам", "Сны старого дуба"). Ведь гармонично и надёжно соединить в себе традиционно: прямую и – домостроевски: самодержавную! – данность с её со времен Петра Первого чаемым – народно – и сверх-кольцовски – ! – модернизирующимся улетом – очень и очень трудно в силу и очевидной исторической бепрецедентности, и антиномично-истинной логосной цельности, и постоянной – над-душевно-личностной – крестности – этого "непокойного" и "горько-медового"! – синтеза ("День за днем", "Эти каменные стены…")
Вот почему заметное большинство русских писателей особенно последней трети XX века, "деревенщински" и – "вечнобабски": старушечьи! – предпочли у-доб-р-ен-но и однозначно ограничиться патриархально-уходящей в небытие натурой, придав ей формалинно-приторную и по-иезуитстски – трупную! – идеальность и, тем самым, уготовив "совершенно" внеисторическую и откровенно: дегенеративную – здесь-и-сейчас – будущность: мирно-прогрессируюшую – ж-с-уть! – нам: "законно" – постсоветским – в-у-смерть: ничего… То-то, свободно и – "подчистую": чем не по-движнечески – "комильфо"?! – возлюбили мы своё нынешнее физическое вымирание – ради, ей-ей, "классической" и "гениальной" аттестации: на посошок – уже всего русского народа, а не его отдельных – субъек-тивистски-кладбищенских "предтеч", к коим "соборно", "патриотично" и – судя по себе: намертво – затесали даже не-ис-тово-воскресительного Юрия Кузнецова…
Но поэзии Владимира Бояринова абсолютно и – эпатажно не грозит подобная официозная аберрация и, конечно же, дегенеративность прямо-"классического" пошиба – особенно в "глазах" какого-нибудь vi-ё-р-исто: нобелевского бельма: бояриновская русскость не даёт ни малейшего по-лож(ь) – ительного повода для её буквалистски: выспренной и "духовитой" – до могильно-летательного венчика! – аннигиляции. Она заведомо мужественно и трагично вбирает в себя по-халкидонски-! – неслиянную и нераздельную – динамичность: улёта – можно сказать, к-рай-не! – догматизируя его весёлый и праздничный напор:
Не надо шалаша
У рая на краю,
Где общая душа
Вольёт в себя свою…
("Не надо шалаша…").
И "зловещие кометы" превращаются "в лебедей!" ("По душам")…
Оптимистично-аскезный лейтмотив бояриновской поэзии сродни зиждительно-парадоксальной шукшинской "маэстровости" – проницательно и – пророчески постиг кардинальную опасность для современной русской души: "подло"-"омутную" обыденность, которой народ дал точно-двойственное определение "ништяк" и в которой волей-неволей затаптываются в-сырьё-з остаточные "жаркие угольки" исконного и – гвардейского! – богатырства ("Иванов день"), чтобы окончательно и – "совершенно" затмился в нети Иван, в лучшем случае наивно, пассивно и политкоректно ожидая "давнего чуда" с "запрокинутым в небо лицом" ("Что скажет небо", ""Ясный месяц")…
Но выпадают, выпадают – поделом! – слепящие и оглушающие "туманы в предутренние росные часы" ("Туманы") – напрочь отделяя нас от выси, себя и нашего же – да, чудесного, но всегда: органично-! – возникающего: актуально – вдруг – побеждать – витяз(ь) – ества-гусарства-танковоительства ("Странник"). Тем более, необходимого, по-гагарински-! – необходимого – в послевоенные – "сиреневые" – дни; при возрастающем: глобалистски – "ништяк" – обыкновении ("Сиреневый день")…
Оно-то в первую очередь – "нормально", "мирно" и – застойно"! – и привело нас к адекватно: аж г-л-я-а-мурному! – краху СССР – улётно-модернизированной империи, по-петровски и – сталински рассчитанной л на исключительно-вдохновенное и непредсказуемо: юродствен-но! – торжествующее распятие своих – традиционно: не снимающихся! – с его "немыслимого крена", "свистящего ужом виража" ("Когдаломаются копья") – подданных – под "звон колокольный небеса обращающий в дрожь ("Грянет колокол"); по-бояриновски: неопалимо-горящей! – империи, живительно и – Провиденциально возносящейся: быть – из у-доб-р-ен-но-уютнейшего "склепа": "четырёх стен" ("В четырёх стенах") – наперекор и на осиновый кол её с лихвою: "земным" – "иудам" ("Так случится, что даст петуха…")…
Именно из-за этого – кардинально-бездонного – смыслополагания основной русской опасности и – соблазна к исходу, двадатого века, против коих способна выстоять только и-горе-и-долу: о-крест! – устремленная богатырски-имперская удаль – в заветной "красной рубахе" ("Красная рубаха"); именно поэтому – бояриновское творчество до сих пор остаётся не-вид-ан-ной и немыслимо: объективнейшей! – реальностью, прямо и – улётно оттеняющей нашу, нет, не кузнецовски-умирающую и – умершую, а откровенно: праздничную – от всей аскезной души на самом вечно-актуальнейшем острие! – нашей исконной русскости – словом: "озимую" ("Озимые") – победоносность. И осознавать её не надо "классически и с одно-ш-з-начной предвзятостью – лучше беспредельно: немотствуйте! – во имя сугубо своей и – нашей вселенской "зари" ("Немота") – не в-п-рок супероригинальной: при её – демо-к-г-рафическом – даже распятии обыденности и – ничего…
Статья печатается в авторской орфографии.
"Независимая газета", 03.10 2009 г
Жить. Как богом дано или золотое крыльцо Владимира Бояринов
Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН
Владимир Бояринов "Открываешт ставень райский". -М., ТБ "Звёздный час", 2006. – 24 с.
КНИГА НАЧИНАЕТСЯ неожиданно и задиристо: автор приглашает разделить свою поэтическую трапезу всех "влюблённых и весёлых", а "сердитых и бесполых" отгоняет от стола прочь. "Попрошу захлопнуть книгу!" – требует он от последних. (Вспомним Вергилиево: "Procul este profani!" – "Прочь, непосвящённые!") И – ясное дело! – кому же захочется – даже наедине с собой! – признаться, что он сердитый или – не приведи, Господи, – "бесполый"! Поэтому читатель, конечно, переворачивает страницу и входит в книгу: отворяет дверь мир поэта. В мир, где "ночью светлым-светло От первобытных звёзд", где "воздух студёный чист", где "путаных нет следов, Дерзкий не слышен свист…" Целебная, светлая тишина – и в этой чистой ночи лирический герой В. Бояринова просыпается от Зова (который – согласись, о чуткий к тайне жизни, читатель! – раздаётся рано или поздно в жизни каждого из нас), и -
С птицами на плечах,
С радостью на лице
Вижу тебя в лучах
На золотом крыльце.
Кого увидел лирический герой? Возлюбленную? Бога? Давайте, влюблённый и весёлый читатель, вместе подумаем над этим многозначным поэтическим образом. Да, когда-то каждый из нас такой Зов слышал – но что видел при пробуждении? То, что предстало пред очами лирического героя В.Бояринова, меня сразу заставило вспомнить святого Франциска, блаженного подвижника, который, одержимый любовью, к зверям обращался "мой брат Волк", "моя сестра Лиса", взывал к небесному "мой братец Солнце", к земному – "моя сестрица Вода", который понимал язык птиц и на их языке разговаривал с ними, для которого наш тварный мир был миром Божьим, проникнутым любовью; на старинных литографиях св. Франциск так и изображался – с птицами на плечах.
Может быть, разгадку этого образа поискать в стихотворении "Страда", где, скошенные косой косца, васильки "жуткими глазами", словно раненное насмерть живое существо, "глядятся в небо"?
Или в стихотворении "Омут", где лирический герой делится с ракитой своей бедой, а ракитный куст об этой беде разговаривает с вороном, и, "травы, звери да тучки серые", и даже "ветры Севера" возьмут от его кручины "поровну"; и развеется горюшко над каким-нибудь просторным "полюшком"?
А, может быть, для разгадки пригодится образ чахнущего в жаркую погоду ковыля, который "солнцу в глаза посмотрел по оплошке", из стихотворения "Неделю стоит одуряющий зной…"? А что нам об этом может сказать душа, которая "предчувствует как птица", "щитами благости и веры (курсив мой. – И.Б.-А.) не до конца ограждена"? Или стихотворение "Снова пронизана солнцем опушка"? Или берёза из трагического, по сути, одноимённого стиха? Не могу удержаться и цитирую этот мудрый стих полностью:
БЕРЁЗА
Стоит полунагая
Над стынущей рекой.
– Не зябко, дорогая?
– Не шибко, дорогой.
Вернусь усталый с речке
Поленьев наколю.
Я за полночь у печки
Сумерничать люблю.
Чтоб дольше не потухли
Сгребаю кочергой
Берёзовые угли…
– Не жарко, дорогой?
Стихотворческому приёму оживлению природы, наделением её человеческими чувствами – века; но у Бояринова это не дюжинный технический приём, которому, наверное, учат в литинститутах; это – беру на себе смелость утверждать – его чувство мира; более того, мы здесь имеем дело с преодолением того стихийного язычества, которое присуще нам до поры, пока мы не задумаемся сутью вещей, над дивной гармонией всего. До поры, пока не раздастся Зов будящий нас, и мы, очнувшись от сна увидим вдруг Золотое Крыльцо и на нём – Тебя с птицами на плече…
В стихотворении "Иванушка", исполненном умного русского духа, есть стая, но ёмкая строка об Иванушке бы-
линно мощном и былинно разумном, несуетном мужике: "Жил, как Богом дано, как умел". Сказано почти мимоходом (самое важное чаще всего говорится мимоходом) – но точно и неслучайно. И вся книга – о жизни Богом дано". А Богом автору (илу его лирическому герою) дано тонко, к самый первый, заревой час, чувствовать природу, Бога в ней, понимать добро и зло, любить и грустить – так тепло, по-человечески трепетно! – о неразделённой или угасшей любви, с ощущать Родину, Россию как живую часть себя. Я перечисляю то, что вычитал в книжке – но всё перечисленное как бы сплавлено в ней в одно целое, неотделимое одно от другого, цельное. (Делакруа в своём "Дневнике" как-то обронил, что живопись перед литературой имеет то преимущество, что художник даёт картину сразу, а литератор её детали вынужден перечислять). Не случайно поэт очень точно пишет о благости и вере как ограждении души. Если бы какой-нибудь понимающий поэтическое дело живописец по прочтении этой книги вздумал написать портрет В.Бояринова, он должен был бы написать его в природном ландшафте с птицами на плечах, как святого Франциска.
Рискну предложить свой вариант разгадки образа, с которого начинается книга: лирический герой В.Бояринова увидел Бога.
Подтверждением моей догадки служит то, что герой в следующей строфе сообщает нам, что он ослеп. Что ж – да, безнаказанно узреть Бога нельзя это известно; но строки об этом – вот какие:
…Это с тех самых пор
Я от любви ослеп.
"От любви!" Так, может быть герой всё-таки увидел возлюбленную? И это "ослепление" – лишь очередной поэтический троп? – Нет прямого ответа, как и полагается в истинной поэзии. А.Франс писал: "Не свои – наши мысли заставляет поэт петь внутри нас". И – далее, очень точно: "Повествуя нам о женщине, которую поэт любит, он пробуждает у нас в душе нашу любовь и нашу скорбь. Поэты помогают нам любить; они только для того и нужны". Так что без большого риска ошибиться давайте предположим, что поэт соединил Бога и возлюбленную в одном образе. И это даёт ключ к пониманию всей книги. Этим образом, как камертоном, задаётся тематика сборника, её интонация, её символический ряд. Вот, например, тема Пути:
Какая весёлая сила,
За дали степные маня,
И голову мне закружила,
И заворожила меня.
И глядя с земных колоколен,
И стоя на звёздной меже,
Я был непривычно спокоен,
Как будто предвидел уже,
Что в жизни за высшее благо
Останется, сколь ни ряди,
Весёлая эта отвага,
И лучшего нет впереди…
…Не будет прощенья у Бога,
И память покуда жива -
Навстречу несётся дорога
И кругом идёт голова!
С темой Пути, решённой в традиционном образе дороги, пусть весёлой до головокружения, переплетается и тема Памяти об этом Пути, которая решена в высшей степени ново и глубоко, в стихотворении "Узелки на память". Лирический герой здесь вспоминает свой Путь (как принято в русской классике: проснувшись от жизни) и обнаруживает вдруг, что "не катится клубок неведомой тропой". Он вспоминает, он "шарит по траве ослепшею (вновь – ослепление! От чего? Не от любви ли? – И.Б.-А.) рукой" и обнаруживает, что "нить свернулась в жгут, вся – узел на узле, – И жгут они, и жгут, как уголья в золе!"
Не думаю, что высшим поводом к написанию этого пронзительного стихотворения послужила идея китайского дао – бесконечного пути, конец которого одновременно и начало: нет, В Бояринов – поэт русский, а нам, русским, и своей глубины в понимании Пути хватит. Перебирая жгучие узлы былого на путеводной нити, не проделываем ли мы свой Путь сызнова? От того Золотого Крыльца, на котором – Ты в лучах с птицами на плече? Разве не возвращаемся мы раз за разом к тому же Золотому Крыльцу? И в который раз уходя от него "по бездорожью", в который раз сознавая, что "все мы, все мы станем прахом", разве мы вновь и вновь не ценим неповторимую и высоко прекрасную, как "взмах журавлиных крыл", жизнь? ("На взмахе"). Вся книга В. Бояринова наполнена гулом и трепетом жизни её полнотой и сложностью, стремлением постичь тайну её начал Вот темы, которые беспокоят зоркую мысль поэта: женщина, природа, Бог, Вера, лики любви, добро и зло, лики жизни и её суть, культура, Родина…
Темы всё неисчерпаемые, о которых поэты писали испокон веков – и о которых будут писать до тех пор, пока существует поэзия. Браться за такие темы и сказать при этом новое, неожиданное и истинное по плечу лишь опытному, искушённому и любящему человеку. Вот лирический герой смотрит на репинский "Портрет неизвестной":
Туманна за спиной небесная,
Снежком присыпанная даль.
Ещё скрывает "Неизвестная"
Неуловимую печаль.
Последней нежности растратчица
Очарования полна.
Отьедет конка – и расплачется,
И разрыдается она!
Не мудрость ли здесь? Не знание ли женщин? Не сочувствие ли, не понимание ли их, не любовь? И – вместе с тем – не культурный ли взгляд, не культурное ли ощущение этого потрясающе живого портрета, за которым – самоё жизнь? И я настаиваю на вопросе: а не отражён ли здесь, в таком понимании знаменитого портрета, тот образ Золотого Крыльца, с которого начинается всё в книге? Вопрос не праздный. Система образов в стихотворениях одного поэта, сведённых в единый сборник, не может быть случайной. Поразмышляй об этом, любезный читатель – дело стоит того.
Как не случайна каждая краска, каждый символ. Читая внимательно этот сборник, нельзя не заметить, например, особенного отношения автора к красному цвету – жаркому символу опять-таки всего жизненного, живого, огненного (стихотворения "Красный всадник", "Красная стрела", "Страх всегда надежды полон…", "Красная рубаха" и др.) Есть "золотое крыльцо", и есть "золотая колыбель" ("Младенец русской славы"). Подобными символами наполнена книга. Символический строй этого сборника В.Г. Бояринова должен бы стать предметом серьёзного литературоведческого исследования. Дельная статья на эту тему была бы очень полезна любому молодому поэту, серьёзно относящемуся к своему призванию. Символ, если проникнуть в него всерьёз (который чаще всего у поэта рождается мгновением "высокого озарения", т. е. молненным прикосновением к истине) не меньше расскажет о жизни, чем слова, из которых стих сложен. На этом стоит мощь поэзии как способа познания мира. И В.Бояринов знает в этом толк.
Меня порадовало ещё одно качество этой книги, нынче почему-то крайне редко встречающееся у современных поэтов – разнообразие размеров, ритмов, рифмовки, интонаций – даже былинный напев есть в сборнике, стилистически безупречно выдержанный, даже народно-песенный строй! – наряду с классическим, идущим от Пушкина, Некрасова и Блока. Ничего необычного для В.Бояринова – поэта, которому доступна сегодня форма венка сонетов (см. сборник его переводов "Кавказский венец") здесь нет: ему естественно писать так, как поётся, и поддаётся любая форма. Сознаюсь, мне с каждой новой стихотворной книжкой становится всё неинтереснее читать стихи с убаюкивающей рифмовкой "а-б-а-б". Чаще всего встречается вечный, но какой-то несвежий ямб, всё тот же хорей, всё тот же анапест. Говорят досужие люди, будто эти размеры органичны для русского языка. Да для русского языка практически все известные размеры органичны! А вот молодому современному поэту органична лень! И, возможно, недостаточная образованность, низкая культура, бесчувствие к поэтическому слову.
Вот и шпарят молодые одинаково. Не сочтите за труд, о юные ямбо– и хорееписцы, в порядке самообразования изобразите размеры каждого стихотворения