Здесь и вещность, и вечность – великолепное, всепобеждающее, праздничное чувство языка, естественность интонации и раскрепощенность воображения, слитное единство существа и вещества, трагическая диалектика жизни и смерти: "Какими жуткими глазами глядятся в небо васильки" – простота на грани фола и, в тоже время, беспроигрышный шар в лузу сопереживания и соучастия – вот кредо большого поэта нашего времени! Вчитаемся теперь в певучие строки "Разлуки" (кстати, еще одно подтверждение того, что настоящему мастеру подвластны все изыски и ухищрения формальных поисков – это не триолеты и не терцины, но принципиально новые формы представления трехстиший, связанных тройной рифмовкой):
Какие вёсны
Скрылись за излукой
Степной реки!
Всплеснули вёсла
Над моей разлукой,
Как две руки.
И берег прежний
На глазах растаял,
Размылся вдруг,
И много стрежней
Позади оставил
Смолёный струг.
Нельзя же вечно
Верить в наважденье,
И в чох, и в чёт!
Но бесконечно
Сквозь твои владенья
Река течёт.
И только гуси
Слёзно прокричали
И высоко,
Как будто гусли
Всколыбнул в печали
Хмельной Садко.
Поплыли звуки,
Силу набирая,
В слепом дожде.
У той разлуки
Нет конца и края,
Она – везде!
Каждая коротенькая строчка здесь поет и аукается с соседками, бросает в глаза солнечные зайчики радужных озарений, и трудно оторваться от многоголосия этих хрустальных перезвонов, так же как и в стихотворениях "Багдадский вор", "Милая, я погибаю…" или в "Придорожном костре" – не могу удержаться от искушения целиком привести это прекрасное дактилическое созвездие трехстиший – ёмкое, лапидарное, музыкальное, афористичное:
Встретились плачи -
И стихла гроза
На покосах.
Разве иначе
Находит слеза
Отголосок?
Стали под Лирой
Костер разводить
Придорожный,
Чтобы ни сирой
Тоски не будить,
Ни острожной,
Чистые струи
Пробили пласты
Вековые.
Это о струны
Задели персты
Огневые.
Не правда ли, интонацию и звукопись, экспрессию и подтекст Владимира Бояринова не спутаешь с иными – перед нами то самое обыкновенное, но такое нечастое чудо, что зовётся "лица необщим выражением".
Когда пишешь о таком многомерном и масштабном явлении русской поэзии, как творчество Владимира Бояринова, всё время ловишь себя на мысли о том, что оно не поддаётся каким-либо расхожим формулировкам, таким, как, скажем, "песенник с абсолютным музыкальным слухом и природным чувством ритма и слова", или поэт былинного склада, обладающий врождённым даром диалектического единства пантеистических, языческих, от "Слова о полку Игореве" идущих, и христианских, староотеческих, исповедально-покаянных мотивов". Всё это так, всё это истинная правда и вместе с тем в этом не вся правда, ибо есть за бояриновскими стихотворными строчками нечто такое, что не поддаётся дефинициям, что может в полной мере ощутить лишь родственная душа, настроенная на те же волны соучастия, сопереживания, сочувствия…
Особого и пристального внимания исследователей в контексте не простой эмоциональной связи реципиент – перципиент, а в системе чисто теоретических штудий заслуживает столь ярко и выразительно воплощённое в стихотворной ткани бояриновских книг понимание эт-нографически-фольклорной истории неразрывной "связи времён", мифа и миротворчества как такового во всей системе образов, архитектоники, интонации, фактуры и пластики "стихов на все времена":
"За селом цветёт гречиха,
В буйной зелени сады,
Ясноликая купчиха
Золотые пьёт меды.
Это – солнечные краски,
Это – праздник и восторг!
Это колоб русской сказки
Покатился на Восток!"
Вот такие чистые спектральные высверки пуантализма в щедром "колобе русской сказки", и всё здесь естественно, природно, как подтверждение того, что русской поэзии просто противопоказаны мотивы истерии и истерики, которыми так часто грешила эпигонская рать…
В стихотворении Владимира Бояринова "Когда из поволоки…" душа – "всего лишь птаха меж небом и землёй", но надо же было суметь так написать об этом, чтобы ни малейшей сентиментальности и максимум открытости – это стихотворение уже неотделимо от моего понимания изначального трагизма бытия!
В заключение давайте вместе прочтём, всмотримся и вслушаемся в такие шаманского, колдовского, мистического наполнения строки поэта на все времена:
Между мною и тобой -
Ворон с черною трубой,
Он играет -
А в соседнем сосняке
От беды на волоске
Стая грает.
Чтоб им стало поперёк
То, что я не уберёг!
Чтоб им стало!
Но с орясиной в руке
Мне сидеть невдалеке
Не пристало.
Всё равно тебя люблю!
Всё равно ружье куплю! -
Пусть не грает.
Два заряда вколочу!..
А трубу позолочу.
Пусть играет.
Пусть же вечно играет золотая труба Владимира Бояринова – стихи поэта завораживают, и невольно ты готов уже встретить его признание в том, что духовидец связан ментально с высшими силами, с тонкими мирами. Недаром, толкуя приснившееся видение, поэт однажды вспомнил в самом конце предыдущей книги "Красный всадник" библейскую притчу о двух братьях, один из которых пустил полученный талан наследства в оборот, а другой зарыл в землю. Поэту, настоящему поэту на все времена не пристало зарывать Божий дар в землю, ибо ответ придется держать на небе. Пиши, поэт!
"Я и пишу!" Этими трогательными, наивными и явно ниспосланными свыше словами поэт заключает свою книгу стихов на все времена.
Владимир Бояринов может и должен занять в бесконечной шеренге стихотворцев в полной мере заслуженное им место в самых первых рядах кудесников русского слова, воителей за русскую идею.
Через несколько лет весь читающий мир убедится в истинности моего прогноза – я в этом уверен непреложно, ибо в мире явлены помимо сиюминутных несчастий и благ и непреходящие ценности на все времена!
30.06.2006 г.
Квинтэссенция русской души
Пётр КАЛИТИН
Книга стихов Владимира БОЯРИНОВА "Красный всадник" (издательство "Вече", 2003) уже стала событием литературной жизни России, вобрав в себя не просто самое лучшее, сакраментальное и просто талантливое из написанного поэтом – вобрав в себя саму квинтэссенцию русской души. И поэтому разговор о бояриновской книге позволяет вспомнить и утвердить классический эстетический критерий: оригинальности – при оценке художественного произведения, который естественно заостряется до демонстрации – актуальнейшей демонстрации оригинальной русскости как таковой. Ведь вслед за ключевым теоретиком нацизма А.Розенбергом и прочими несостоявшимися "ключниками" наших душ (от Гришки Отрепьева до т. Троцкого) их нынешние ученики – если бы современно и тем более цивилизованно! – исповедуют принципиальное отрицание этой оригинальности, зашоривая её тем или иным частоколом понятных для них и потому заведомо вторичных и, конечно, товарных, продажных истин-висюлек. Кстати, не в розенберговском ли "подвешенном" единомыслии кроется причина запрета на его "Миф XX века" (не говорю о гитлеровской "Майн КампфТ со стороны нынешнего, якобы политкорректного официоза, чью точку зрения как раз и проговаривают бюджетно оплачиваемые, известные и – понятные, понятные умники-русофобы – особенно на TV (слепоты не хватает на русскую аббревиатуру!)?! Кому же захочется обнаружить, ладно, привычные: русофобско-католиче-ские или руоэфобско-троцкистские – нет, русофобско-нацистские! – рога, благо всё общечеловечески – "политкорректно" – едино?!.. И именно всем этим русофобам в наитоварнейшем виде: чистюлечного ничего – противостоит, празднично, былинно противостоит лирический геройй Владимира Бояринова – в "красной рубахе":
По его ль сноровке, по его размаху,
По его ль желанью, по его уму
Подарила мама красную рубаху,
Видную рубаху сыну своему.
Какая удаль, какая мощь закладывается уже в ритм, ритм-накат стихотворения! А что говорить о судьбе героя?!
Пыль столбом взметнулась, расступились дали,
Полымем занялся парень на ветру.
…С той поры над степью только и видали
Красную рубаху рано поутру.
Неопалимая купина – неопалимая суть-жуть русской души не может не пламенеть без красной рубахи, ох, далёкой от понятного, т(о)варного. TV – комильфо – вот одно из откровений, пронзительно-первозданных откровений бояриновской книги. И не стоит его бояться, как любое подлинное от-кров{ь) – ение. Тем более и сам лирический герой делает его вехами своего пути:
О себе нимало не печалясь,
Я разлуку чувствовал острей.
Если что-то в жизни получалось,
Я спешил разрушить побыстрей.
Чем тошнее, тем оно и лучше, -
В забубённом этом кураже
Ни в тайге, ни в городе Алуште
Не нашёл я благости уже.
Тесен, тошен русскому человеку, нет, не отчий дом, не земля родная, не мир в делом – чего там хочется всяческим – метафизисцирующим, бердяйствующим, идейным – "ключникам": ведь тогда нам только и останется, как в-их-истину воскурить кладбищенскими небожителями, русскими, но, ах, ах, не с т(о)варным – TV – ничего – тесен, тошен русскому человеку исключительно псевдо-благой, зацикленный на удачливости – безбожный – мир, чему посвящено программное стихотворение книги: "Так случится…":
И воскликну я: "Здравствуй, Иуда!"
"Мы одни, – скажет он, – мы одни!
Непонятны мне все остальные.
И родней не бывает родни,
Потому что мы оба земные."
Он вздохнёт: "Я устал призывать
Всех, кто знал о дрожащей осине.
А теперь есть кого предавать
И скорбеть о тебе, как о Сыне.
Здесь Владимир Бояринов и его лирический герой доходят до оригинального, до парадоксального осознания основной беды русского человека в XX веке: его здравомысленной приверженности земному с его безбожно-прагматическими благами; его цивилизованного желания обустроиться в счастье при помощи одной гуманно-родственной человечности. И за это русский человек – как настоящий иуда своей фасной рубахи – достоин неумолимого предательства и одновременно преданности Иуды оного, достоин – вместо Христа – в условиях Богооставленного, безбожного мира. Такова органическая метаморфоза всякого "одинокого" гуманизма, родственного в России иудству да ещё "ласкам" и "вкрадчивым речам" зелёного змия, как замечает поэт в другом стихотворении: "Прощание с зелёным змием". Но каково, каково быть преданным при всём своём гуманистичном ничтожестве – вместо самого Христа?! Чем ни ещё один здравомысленный соблазн, теперь земного, гуманизированного христианства?! И то же, ей-ой, на крови или, в лучшем случае – на дрожащей осине… Да, действительно тяжело и почти невыносимо осознание в себе, осознание вне себя русскости в её метаморфозах XX века. В её псевдоблагости, не важно большевистского или демократического разлива.
Как ни остро мы чувствуем время -
Время ранит больней и острей!
Так и тянет воспеть просто стихийную, самозабвенную – "заблудшую" – душу.
Она всего лишь птаха
Меж небом и землёй,
В своём скитанье давнем
Не ставшая ни камнем,
Ни мудрою змеёй.
Так и хочется умопомрачительной баньки – "Ерохвоститься пора!" Так и хочется любвеобильного экстаза до некой "весны". Но красная рубаха – неопалима, наша суть-жуть никуда не исчезает:
И поныне тропою окольной
Не объедешь и не обойдёшь
Звон молитвенный, звон колокольный,
Небеса обращающий в дрожь.
И в другом стихотворении:
И не надо пьянящей свободы,
Если тянет вглядеться в упор
На бездонные в омутах воды,
На горящий в потёмках костёр.
Даже Иванушка у поэта отнюдь не домашний дурачок-бездельник и тем более не здравомысленный иуда, а воин-богатырь, умеющий держать бойцовскую паузу и ждать без суеты целую вражескую орду, но главное – умеющий вопрошать, не надеясь на ответ в виде той или иной понятно-продажной истины, умеющий отвечать рукоприкладно – по бессловесно-победоносному существу. Так, сама русскость уводит поэта, а за ним и читателя от различных псевдоэстетических банальностей и стереотипов, оставляя нас один на один – в упор – с нашей подлинной и потому небезопасной – откровенной – природой.
Нет больше сил бодриться да куражиться.
Пора, пора подумать о душе.
Пора на одиночество отважиться;
Пора, мой друг, нет выбора уже.
И опять парадокс: речь идёт не о каком-нибудь экзистенциальном, индивидуалистическом или том же безбожном одиночестве. Нет, речь идёт о наверно единственно возможном сегодня для русского человека возвращении-прорыве в нашу национальную традицию – апеллируя к своим личностным и вроде бы сугубо эгоцентрическим, а получается – архетипичным! – безднам.; В условиях тотального уничтожения русского традиционного уклада и в деревне, и в городе. И в литературе. И Владимир Бояринов естественнее, доверительнее своих современников прислушивается к своей архетипичной русской душе, не боясь её откровенно безмолвного, откровенно апофзтического – откровенно акультурного – самовыражения:
До поры зерно таится,
Зарываясь в темноту,
Чтобы вдруг не опалиться,
Не ослепнуть на свету.
Под землёю прозябая,
Не спешит подняться в рост,
Чтобы курочка рябая
Не разрыла тех борозд…
Владимир Бояринов и его лирический герой мужественно переживают не только утрату близких, отчего дома, любимой, не только трагедию Родины – он мужественно пережил и своё долгое поэтическое молчание, можно сказать, невозможное для любого авторского самолюбия – для бояриновского тоже:
Пальцем в язве сердечной не стану копаться,
Но себе не прощу, не прощу никогда, -
Как ходили по свету они побираться,
У казённых порогов сгорать со стыда.
Так пишет поэт о своих вернувшихся стихах, и его вдохновению не мешает действительно традиционно русское, нет, не смирение, а трезвление над своими всегда греховными и потому творчески – первородно! – значимыми, и потому безмолвными безднами. Темнотою бездн. Именно из них произрастает оригинальная и одновременно мужественная светоносная! – поэзия Владимира Бояринова. Именно из них произрастает наша традиционная и одновременно модернизированная русскость. Именно из них вырастет и наша, наша новая Россия пускай не без наших потерь и просто без нас.
И пока нам, русским, страшно будет стать, как птицам небесным, травою – "пусть васильковой, пусть полынной" – по примеру наших безымянных предков – с их "высокой песней": созиданием Руси-России-СССР – до тех пор мы будем строить свои маленькие россии в отдельно взятой квартире: с легко открывающимися замками – на радость ключнику" даже с неполиткорректной фомкой.
"День литературы" № 12, ДЕКАБРЬ, 2003 г.
* * *
Евгений СТЕПАНОВ,
КАНДИДАТ ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК.
Владимир Бояринов, "Испытания", М., "Новый ключ", 2008.
Пытаясь понять поэта, всегда ищешь его литературные истоки, корни.
В случае с Владимиром Бояриновым это сделать не трудно.
Поэту явно близки по духу Сергей Есенин и Николай Рубцов, Николай Тряпкин и Юрий Кузнецов, Анатолий Передреев и Василий Казанцев.
Заметно некоторое влияние Георгия Иванова.
Но совершенно очевидно: Бояринов – самостоятельный, сложившийся поэт.
Первоклассный мастер и глубокий художник.
Я уже давно понял, что в современной поэзии доминируют два типа авторов. Одни хотят запутать читателя, шифруют свои нехитрые мысли, усложняют простое, аппелируют к придуманной ими вечности. Другие – наоборот, упрощают сложное, говорят предельно простым (зачастую неграмотно) языком, размышляют о дне сегодняшнем. И получается следующая печальная картина: одни поэты пишут так, что никто их сочинения кроме них самих и нескольких ангажированных критиков понять не может, другие пишут так просто и примитивно, что читателю это неинтересно. В итоге с читателем говорят очень немногие поэты, те, которые филигранно владеют версификационным мастерством и, вместе с тем, не стесняются выражать своим мысли доступным, понятным языком.
Владимир Бояринов – как раз из таких. Он – мастер стиха, несущий свое слово людям.
Его стих ладен, точно северный сруб-пятистенок, открыт как истинно русская душа.
Трагичен и самоироничен одновременно.
Мне особенно по душе восьмистишия Бояринова. Лапидарные, выверенные.
Только перепел свищет о лете,
Только ветер колышет траву.
Обо всем забывая на свете,
Я гляжу и гляжу в синеву.
Ничего я для неба не значу,
Потому что на вешнем лугу
Я, как в детстве, уже не заплачу.
Не смогу.
Или вот такое -
И потянулись стаями
Над долом журавли,
И с криками растаяли
В темнеющей дали:
За росстанью, за озимью,
За речкою иной…
А я, как лист, что осенью
Примерз к земле родной.
В этих стихах всё на своём месте. И душа, и звук, и крепкие дактилические ассонансные рифмы (стаями-растаяли; озимью-осенью).
Главное – виден человек. Человек, мучающийся, страдающий, откровенно размышляющий о смысле жизни. Размышляющий о себе. Размышляющий о всех нас. Мы живём в тягостное время, когда чёрные pr-технологии достигли не только политики и шоу-бизнеса, но уже и поэзии. Во время, когда бесцветные литературные лилипутики, ползущие по гигантским спинам писателей-великанов, не замечают их, а только, злобно толкая друг дружку, стремятся вперёд к сиюминутной известности.