- У меня остался только этот лакей, сударь, - пояснил Таверне, - он не справляется со своими обязанностями. Этот дурак служит мне уже лет двадцать задаром, не получая ни единого су, ну а я кормлю его так, как он работает… Он глуп, вот вы увидите…
Бальзамо продолжал присматриваться к тому, что его окружало.
"До чего бессердечен! - подумал он. - Впрочем, возможно, это напускное".
Барон притворил дверь столовой. Подняв подсвечник над головой, путешественник окинул взглядом залу.
Он оказался в большой комнате с низким потолком, бывшей когда-то главным залом небольшой фермы, возведенной владельцем в ранг замка. Он так скудно был меблирован, что казался почти пустым. Плетеные стулья с резными спинками, гравюры с батальных картин Лебрена в черных лакированных рамках, дубовый шкаф, почерневший от копоти и старости, - вот и вся меблировка. Посреди зала возвышался небольшой круглый стол, на котором дымилось единственное кушанье, приготовленное из куропаток с капустой. Вино было подано в пузатой керамической бутылке. Столовое серебро - истертое, почерневшее - состояло из трех приборов, кубка и солонки. Солонка была тонкой работы, но очень массивная; она казалась бесценным бриллиантом среди бесцветных камней.
- Вот сюда, сударь, прошу вас, - предложил барон стул гостю, не спуская с него пытливого взгляда. - Вижу, вы обратили внимание на солонку, вы любуетесь ею; что ж, это свидетельствует о прекрасном вкусе. Это тем более любезно с вашей стороны, что солонка - единственная здесь вещь, достойная внимания. Сударь! Разрешите от всего сердца поблагодарить вас. Впрочем, я ошибся. У меня есть еще кое-что, клянусь честью! Моя дочь!
- Мадемуазель Андре? - спросил Бальзамо.
- Да, Андре, - отвечал барон, не скрывая своего удивления осведомленностью гостя. - Я желал бы представить ей вас. Андре! Андре! Поди сюда, дитя мое, тебе нечего бояться.
- Я не боюсь, отец, - отвечала нежным, мелодичным голосом молодая особа, без тени смущения или робости появившись в дверях.
Джузеппе Бальзамо умел хорошо владеть собой, в чем мы уже имели случай убедиться, однако он не смог удержаться, чтобы не склониться перед этой совершенной красотой.
Андре де Таверне, словно осветившая своим появлением зал, в самом деле, была хороша собой. Ее рыжеватые волосы были чуть светлее на висках и затылке. Черные глаза, большие и ясные, смотрели пристально, невозможно было отвести взгляда от ее притягивающих глаз. Влажные коралловые губы капризно изгибались. Восхитительные, античной формы, длиннее обыкновенного, белые руки поражали красотой. Гибкая талия была словно заимствована у языческой статуи, которая чудом ожила. Изгибом изящной ножки девушка могла бы соперничать с Дианой-охотницей; казалось, она не шла, а плыла, словно бестелесное чудо. И наконец, ее простое, скромное платье было сшито с таким вкусом, так чудесно сидело на ней, что самый богатый королевский наряд мог бы по сравнению с ним показаться менее элегантным и дорогим.
Все эти подробности поразили Бальзамо. Одним взглядом, еще прежде чем поклониться, он охватил и отметил их, пока мадемуазель де Таверне входила в зал. Барон же, со своей стороны, ревниво следил за впечатлением, которое произвела на гостя красота девушки.
- Вы совершенно правы, - проговорил Бальзамо едва слышно, - мадемуазель на редкость красива.
- Не говорите бедняжке Андре слишком много комплиментов, - небрежно отвечал барон, - она только что из монастыря и поверит всему, что вы скажете. Это не значит, - продолжал он, - что я могу заподозрить ее в кокетстве - напротив, моя дорогая дочь недостаточно кокетлива, сударь; будучи заботливым отцом, я пытаюсь развить в ней это качество - главное оружие всякой женщины.
Андре потупилась, краснея. При всем желании она не могла одобрить странной теории своего отца.
- Скажите, а в монастыре мадемуазель тоже этому учили? - со смехом спросил Джузеппе Бальзамо у барона. - Это также предписывалось воспитанием, которое давали ей монахини?
- Сударь! - отвечал барон. - Я имею честь излагать свои собственные идеи, как вы, должно быть, уже могли заметить.
Бальзамо поклонился в знак того, что всецело согласен с бароном.
- Да нет, - продолжал тот, - я далек от того, чтобы повторять вслед за теми отцами семейства, которые говорят своим дочерям: "Будь осмотрительной, непоколебимой, слепой, гордись своей честью, деликатностью, холодностью…" Глупцы! Они ведут борцов на ристалище, совершенно обезоружив их перед схваткой с противником, вооруженным до зубов. Нет, черт возьми! Не бывать Андре безоружной, хотя и воспитывается она в такой дыре, как Таверне.
Бальзамо был того же мнения о замке Таверне, однако счел своим долгом из вежливости изобразить на лице несогласие.
- Да ладно уж, - махнул рукой барон, словно отвечая на возражения Бальзамо. - Я-то знаю, чего стоит Таверне. Но, как бы там ни было, как мы ни далеки от блеска Версаля, моя дочь узнает свет, который я сам так хорошо знал когда-то. Если ей суждено когда-нибудь войти в высшее общество, я постараюсь вооружить ее согласно своему опыту и сообразно воспоминаниям… Однако я должен признать, сударь, что монастырь сильно ей навредил… Моя дочь - надо же такому случиться! - дочь моя оказалась благодарной воспитанницей, взявшей все лучшее у монахинь и почитающей Священное писание. Тысяча чертей! Согласитесь, барон, что это большое несчастье!
- Мадемуазель - сущий ангел, - отвечал Бальзамо, - по правде говоря, меня ничуть не удивляет все, что вы рассказываете.
Андре поклонилась гостю в знак признательности и симпатии, затем села на место, которое указал ей глазами отец.
- Садитесь, барон, - пригласил Таверне путешественника, - если голодны - угощайтесь. Это отвратительное рагу состряпал скотина Ла Бри.
- Куропатки! И вы называете это отвратительным рагу? - с улыбкой переспросил гость. - Да вы просто несправедливы! Куропатки в мае! Они, должно быть, из ваших лесов?
- Мои леса… Все, что у меня было, - должен признаться, батюшка оставил мне неплохое состояние, - так вот, все, что у меня было, давно уже продано, съедено и переварено! О Господи, да нет, благодарение Богу, у меня и клочка земли не осталось. Это все бездельник Жильбер: он украл - уж не знаю где - ружье, немного пороху да свинца, теперь тайком охотится на землях моих соседей. А ведь он способен только валяться с книжкой и мечтать… Угодит на галеры, а я ни за что не буду вмешиваться, я жду не дождусь, когда от него избавлюсь. Правда, Андре любит дичь; только поэтому я и терплю этого бездельника.
Как ни всматривался Бальзамо в лицо прекрасной Андре, он не заметил на нем и тени смущения.
Он занял место между бароном и его дочерью, она стала ухаживать за ним, нимало не смущаясь скудостью стола: он состоял из дичи, подстреленной Жильбером, приготовленной метром Ла Бри и сурово осужденной бароном.
Бедняга Ла Бри не пропускал ни единой похвалы путешественника в свой адрес. Он подавал тарелки с сокрушенным видом, сменявшимся мало-помалу торжествующим выражением по мере того, как Бальзамо расхваливал приправы.
- Да он даже не посолил это дрянное рагу! - вскричал барон, обглодав пару крылышек, которые дочь положила ему на тарелку вместе с плававшей в жиру капустой. - Андре! Передайте солонку господину барону!
Андре послушно протянула руку с необычайной грациозностью.
- А, вижу, вы снова восхищаетесь моей солонкой, барон, - заметил Таверне.
- На сей раз вы заблуждаетесь, сударь, - возразил Бальзамо. - Я залюбовался рукой мадемуазель де Таверне.
- Браво! Ответ, достойный Ришелье! Но раз уж эта восхитительная солонка попала вам в руки, барон, и вы сразу же оценили ее по достоинству, рассмотрите ее хорошенько! Она была изготовлена по заказу регента ювелиром Люка. Вы видите на ней сатиров и вакханок, это несколько вольно, но премило.
Только тогда Бальзамо отметил, что, несмотря на тонкое, изящное исполнение, изображенная на солонке сцена была не просто вольна, но скорее непристойна. Он был восхищен спокойным безразличием Андре: подчиняясь приказанию отца, она подала путешественнику солонку без малейшего смущения и невозмутимо продолжала ужинать.
Однако барон, как видно, стремился хотя бы поцарапать лак невинности, который, подобно библейскому покрывалу девственности, защищал его дочь. Он продолжал подробно расписывать прелесть серебряной безделушки, несмотря на усилия Бальзамо переменить тему разговора.
- Ах да, кушайте, кушайте, барон! - воскликнул Таверне. - Должен предупредить вас, что, кроме этого блюда, ничего нет. Вы, может быть, думаете, что принесут еще жаркое или вас ждут закуски, но не обольщайтесь, не то будете сильно разочарованы.
- Прошу прощения, сударь, - произнесла Андре со свойственной ей холодностью, - Надеюсь, Николь правильно меня поняла, она, должно быть, уже начала готовить десерт по моему рецепту.
- Рецепт? Вы дали кулинарный рецепт Николь Леге, вашей служанке? Ваша служанка занимается стряпней? Не хватало только, чтобы вы сами начали стряпать! Разве герцогиня де Шатору или маркиза де Помпадур готовили еду? Напротив, король подавал им омлеты собственного приготовления… Господи Боже! Что я вижу: в моем доме женщины на кухне! Барон, извините мою дочь, умоляю вас!
- Да ведь надо же что-то есть, отец! - спокойно возразила Андре. - Леге, милочка, - продолжала она громким голосом, - готово?
- Да, госпожа, - отвечала девушка, внося блюдо, распространявшее изумительный аромат.
- Ну а я знаю того, кто ни за что на свете не притронется к этому! - вскричал взбешенный Таверне, швырнув на пол тарелку.
- Может быть, вы, сударь, попробуете? - холодно спросила Андре гостя.
Затем она обратилась к отцу:
- Вам хорошо известно, сударь, что у вас осталось всего семнадцать тарелок этого сервиза, завещанного мне матушкой.
С этими словами она разрезала на куски дымившийся пирог, который подала к столу хорошенькая служанка.
VI
АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ
Наблюдательный Джузеппе Бальзамо отмечал малейшие недостатки в жизни странных обитателей замка, затерявшегося в одном из уголков Лотарингии.
Одна история с солонкой столько ему поведала о характере барона де Таверне! Призвав на помощь всю свою проницательность, он следил за выражением лица Андре в тот самый момент, когда она кончиком ножа провела по серебряным фигуркам, словно замершим после одной из ночных оргий регента, по окончании которых Канильяку вменялось в обязанности гасить свечи.
То ли из любопытства, то ли под влиянием других чувств Бальзамо наблюдал за Андре с такой настойчивостью, что несколько раз в течение, по меньшей мере, десяти минут взгляды их встречались. Сначала чистая, целомудренная девушка выдержала его необычный взгляд без тени смущения. Однако путешественник смотрел все пристальнее. В то время как барон кончиком ножа кромсал шедевр, приготовленный служанкой, Андре почувствовала легкое нетерпение, заставившее ее слегка покраснеть, а затем это нетерпение охватило все ее существо. Она смутилась под странным взглядом Бальзамо, попыталась выдержать его, в свою очередь устремив на него огромные ясные глаза. Но скоро она вынуждена была сдаться, ее веки тяжело опустились под гипнотическим влиянием горящего взора. Теперь она лишь изредка и со страхом взглядывала на путешественника.
Пока шла молчаливая борьба между девушкой и таинственным незнакомцем, барон изрыгал проклятия, хохотал и бранился, как настоящий деревенский сеньор. Он принимался щипать Ла Бри всякий раз, как тот оказывался, к своему несчастью, поблизости от хозяина, а нервное напряжение барона достигало апогея и ему необходимо было кого-нибудь ущипнуть.
Очевидно, барон собирался накинуться и на Николь, как вдруг взгляд его упал на ее руки. Таверне был большим ценителем женской красоты, ради нее он наделал столько глупостей в молодые годы!
- Взгляните-ка, - произнес он, - до чего хороши пальчики у этой мерзавки. Как удлинен ноготок, он вот-вот закруглится, это был бы верх совершенства… если бы не надо было этим ручкам колоть дрова, откупоривать бутылки, чистить кастрюли - все это источило коготки, ведь у вас, мадемуазель Николь, на пальчиках настоящие коготки…
Николь не привыкла к комплиментам барона. С губ ее просилась улыбка, в которой сквозило больше удивления, чем тщеславия.
- Да, - продолжал барон, догадавшись о том, что творилось в сердце юной особы, - побольше кокетства, мой тебе совет! Должен вам сказать, дорогой мой гость, что мадемуазель Николь Леге, которую вы видите перед собой, совсем не такая скромница, как ее хозяйка, комплиментами ее не смутишь!
Бальзамо поспешно перевел взгляд на дочь барона: он заметил в выражении прекрасного лица Андре снисходительное превосходство. Тогда он постарался придать своему лицу соответствующее выражение. Андре заметила это и, должно быть, желая выразить признательность, взглянула на него уже не так смущенно, как до сих пор.
- Поверите ли, сударь, - продолжал тем временем барон, проведя тыльной стороной ладони по подбородку Николь, - казалось, только теперь он заметил, какая она хорошенькая, - поверите ли, что эта чертовка приехала вместе с моей дочерью из монастыря, где получила почти такое же воспитание. Кроме того, мадемуазель Николь ни на минуту не отходит от хозяйки. Такая преданность могла бы вызвать улыбку у господ философов, утверждающих, что у людей этой породы есть душа.
- Сударь, - возразила Андре с недовольным видом, - Николь вовсе не из преданности не отходит от меня, а потому, что я приказала ей всегда быть поблизости.
Бальзамо поднял взгляд на Николь, желая увидеть впечатление, которое произвели на нее слова хозяйки, почти оскорбительные в своей гордыне. По тому, как Николь поджала губки, он понял, что девушка была весьма чувствительна к унижениям, которые ей приходилось испытывать, будучи служанкой.
Однако выражение это едва успело промелькнуть в ее лице; когда она отвернулась, чтобы смахнуть набежавшую слезу, ее взгляд упал на окно столовой, выходившее во двор. Бальзамо интересовало все, что могло хоть отчасти прояснить характер действующих лиц, среди которых он оказался волею судьбы; все интересовало Бальзамо, как мы уже сказали, поэтому он проследил за взглядом Николь: ему показалось, что в окне, на которое она смотрела, мелькнуло лицо мужчины.
"В самом деле, - подумал он, - все весьма любопытно в этом доме, у каждого своя тайна; но, я надеюсь, не пройдет и часа, как я узнаю все, что касается мадемуазель Андре. Я уже знаю тайну барона и догадываюсь о том, что скрывает Николь".
Он на миг погрузился в свои мысли, но этого времени оказалось довольно, чтобы барон заметил его задумчивость.
- Вы тоже мечтаете! - вскричал он. - Ну что ж, однако, вам следовало бы, по крайней мере, дождаться ночи. Мечтательность заразительна, и сейчас эта болезнь готова нас одолеть, так мне кажется. Сочтем мечтателей. Прежде всего, грезит мадемуазель Андре. Затем у нас есть еще одна мечтательница - мадемуазель Николь. Наконец, я вижу, как всякую минуту предается мечтам этот бездельник Жильбер, подстреливший куропаток, фантазировавший, вероятно, даже в тот момент, когда охотился на них…
- Жильбер? - перебил его Бальзамо.
- Да, философ вроде Ла Бри. Кстати о философах: вы не из их числа? Должен предупредить, что в этом случае мы вряд ли найдем общий язык!
- Ни да ни нет, сударь, я не знаю, о ком вы говорите, - отвечал Бальзамо.
- Тем лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты, еще более ядовитые, чем безобразные! Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше не умеют смеяться, все теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой: "При монархическом правлении народу нелегко сохранить добродетель". Или, например: "Истинная монархия есть учреждение, изобретенное с целью развратить народы и поработить их". Или вот еще: "Если королевская власть от Бога, то ее следует рассматривать как болезнь или стихийное бедствие, посланные поразить род людской". Как это все забавно! Добродетельный народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А все идет скверно, и началось это, понимаете, с тех пор, как его величество имел беседу с господином Вольтером и прочел книги господина Дидро!
В это мгновение Бальзамо показалось, что в окне опять мелькнуло то же бледное лицо. Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел его как следует рассмотреть.
- Мадемуазель тоже любит философствовать? - спросил, улыбаясь, Бальзамо.
- Я понятия не имею о философии, - отвечала Андре. - Могу только сказать, что мне нравятся серьезные вещи.
- Ну, мадемуазель, - перебил ее барон, - нет ничего серьезнее, на мой взгляд, чем жить благоденствуя, так любите же такую жизнь.
- Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадемуазель не любила жизни, - заметил Бальзамо.
- Все, сударь, зависит от обстоятельств, - возразила Андре.
- Еще одно дурацкое словцо! - воскликнул Таверне. - Поверите ли, сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?
- У вас есть сын, дорогой хозяин? - спросил Бальзамо.
- Господи, да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта жандармов дофина; мой сын - прелюбопытный субъект!
Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждый звук.
- Поздравляю вас, сударь! - сказал Бальзамо, отвесив поклон.
- Да, - продолжал старик, - еще один философ. Все это приводит меня в замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении негров. "А как же сахар? - спросил я. - Я люблю кофе с сахаром, и король Людовик Пятнадцатый - тоже". А он мне: "Можно скорее обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса…" - "Раса обезьян! - возразил я. - Да и то много будет чести назвать их так". Знаете, что он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы. Он заявил, что все люди - братья! Я - брат какого-нибудь негра из Мозамбика, каково?
- Это уж чересчур!.. - воскликнул Бальзамо.
- Ну, что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра - ангел, брат - апостол!.. Выпейте, сударь… Ох, до чего же отвратительное у меня вино!
- На мой вкус, оно превосходно, - возразил Бальзамо, взглянув на Андре.