В. Лазарев
Вампилов
Так поздно мы на крышу вылезли,
В провалах зыбились огни…
Зачем сюда мы речи вынесли -
слова заветные свои?
Пришло же это Сашке в голову -
Лоб вешним духом освежить,
Соприкоснуться с вечным городом:
В открытости поговорить.
Душа дышала незажатая
В туманных шорохах листвы.
И, крону ночи чуть пошатывая,
Мерцал глубокий гул Москвы.
Общежитейское и братское,
Святое чувство доброты
Роднилось с чувством высоты,
Как эти смуглые, бурятские
И эти русские черты.
И в этом весь – в своей манере он:
Мысль тотчас в действие облечь…
Ах, Саня, Сашка… О Мольере он
Вблизи небес заводит речь.
Все о театре, о Сибири он…
Все о Чулимске, о тайге…
Что выразим мы в этом мире,
где каждый миг на волоске!
А свежесть переходит в росность.
Бледнеет млечная тропа.
Так скрытен и опасен Космос,
Так скрытны слово и судьба…
Во времени живыми нитями
Я чутко связан с ночью той:
Сидим. На крыше общежития
Над затихающей Москвой.
"Пришло же это Сашке в голову…"
Пришло же это Сашке в голову
И мне, смешному дураку,
На крышу вылезти по желобу
И наглотаться коньяку.
Посля добавить "жигулевское",
Гамзу, шампанское, портвейн…
Внизу все было микроскопское,
И все мерцало, как глинтвейн.
А Сашка был, как Великанище,
Он непрерывно осушал
Стаканчик, рюмочку, стаканище,
Потом он все перемешал…
Нас было трое, или четверо…
А, может, двое было нас…
Жаль в доме больше выпить нечего,
А то бы вспомнил сей же час…
Тогда мы пили неумеренно,
А что б на утро приберечь!..
Ах Саня, Сашка… О Мольере он
Там вел взволнованную речь…
Покончив с театральной критикой,
Он рассказал мне про Байкал…
Потом сразил меня политикой -
Он ни на миг не умолкал…
Подумать только – сколько нового
Узнать от Сашки я бы мог!..
Но кто-то вызвал участкового…
Мне даже кажется, что Бог…
Вот как порой опасен Космос:
В нем каждый миг – на волоске…
А мы-то думали, законность
Карает только на земле.
И вот что, право, исключительно:
Так слово связано с судьбой,
Что до сих пор я вижу зрительно
Картины нашей пьянки той…
Янтарный блеск портвейна милого,
Манящий блеск ночных огней,
И страстный монолог Вампилова,
И штрафа двадцать пять рублей…
Александр Лаврин
Дробилка
Бывало: приду домой – холщовая рубаха
Стоит, как колокол, когда поставишь в угол.
Я был похож на худшее из пугал,
когда под кран ополоснуться шел.
Но, как ни странно, был доволен этим.
Мы в гении, признаться, часто метим,
И забываем, как необходим
Душе обычный труд, хотя порою
Бывает он тяжел, и я не скрою,
Что мне бывал он тоже не сладим.
В то лето я работал на дробилке
На фабрике игрушек. Тишина
Казалась мне прекраснее, чем Баха
Скрипичная соната, оттого,
Что мой станок ревел, как сто медведей,
И грохотом мне душу раздирал.
Я молча брал обрывки и обрезки
И сильными чугунными руками
через весь цех носил их бригадиру
На мощные напольные весы.
Пал Палыч в пересменку мне поведал,
Что пару раз в гудении станка
Он слышал вдруг прекрасную музыку.
И музыку. Какие чудеса
В его душе тогда происходили!
Он певческие слышал голоса,
Мелодии, и фуги, и кадрили…
О время, время! Хочется и мне
Сквозь грохот слышать голос твой напевный,
Чтоб до конца отдать родной стране
напор и мощь энергии душевной!
"Известно всем: поденный труд не сладок…"
Известно всем: поденный труд не сладок.
И я от вас не скрою: леший с ним!
Что он и мне бывал не слишком сладок.
Но в те года, увы, необходим.
В то лето я работал на дробилке.
С Пал Палычем я все подряд дробил.
Бухал с ним в перерыв в автопоилке
И с ним же про искусство говорил.
Вот, как-то… Взяв портвейну, в пересменку,
Пал Палыч мне, бухнув, поведал быль:
Мол, он в дробилке слышал Летку-Енку,
А, может, даже фугу и кадриль.
И тут я вспомнил, что дробилкой чудной
Я приобщался тоже, но к стиху…
Так мы с Пал Палычем пошли дорогой трудной,
Негаданно начавшейся в цеху.
Была иль нет в нас творческая жилка -
Дед композитор нынче, я – поэт…
Волшебная советская дробилка,
Прими от нас наш творческий привет!
Виктор Лапшин
Лермонтов
Шли вечно мы равниной снежной.
Нет ни былинки на безбрежной.
Сиял беззвучный снежный наст.
И целью некоей влекомы,
Шли отрешенно и легко мы.
Был мир безлюден. Кроме нас.
Я пересек овраг пологий.
И обернулся: странно-строгий,
Моляще-гневный встретил взгляд.
Опешил я, но страх отринув,
Я понял, что ему Мартынов
Во мне почудился. О, брат,
Прости меня, мой брат любимый…
Наст подо мной несокрушимый
Распался, поднимая прах,
И трещины, щемяще-звонко
Вмиг досягнули горизонта,
И пробудился я в слезах.
"Я спал, лицо свое отринув…"
Я спал, лицо свое отринув.
Мне снилось, будто я – Мартынов.
Кругом торосы и метель.
Чего ж мне было удивляться,
Что с Мишкой Лермонтовым драться
Во сне я вышел на дуэль?
И вот мы встали в полукружье.
Но взяли странное оружье:
Литературные грехи…
В Грушницком мне могилу роя,
Он выбрал своего "Героя",
А я взял "Лермонтов" – стихи.
Он прочитал свое прегладко,
И от себя мне стало гадко.
Не знаю сам, как уцелел.
Но вот, в короткое затишье
Свое прочел я шестистишье -
Он блеванул и околел.
Олег Самарин
Двор
Выйду во двор покурить.
В бездну вгляжусь голубую.
Между тазов и корыт
Место себе облюбую.
В небе плывет самолет.
В бочке вода леденеет.
Гляну в нее – что за черт!
Чем-то космическим веет.
Первую строфу я оставил без изменений, а дальше я позволил себе продолжить:
Мысли волнуют сранья.
В бочке вода леденеет.
Жаль, что не курит свинья
и говорить не умеет.
Мои литературные выходки прямым ходом отправлялись в КГБ. Меня попытались вызвать: я отчетливо послал на… Попробовали затолкать в машину на улице – я начал орать:
– Помогите!
Тогда районный явился ко мне домой поговорить.
Мы поговорили на лестнице, и я стал вечным клиентом этой непрезентабельной, вызывающей рвоту, организации. Интерес ее ко мне не пропал и поныне, хотя на мой недавний запрос я получил ответ, что мной не занимаются, не занимались, и материалов на меня нет. Если бы я не разучился смеяться, я хохотал бы сутки. Ну разве могло остаться без их внимания стихотворение "Муза"?
Я отправлю стихи в журнальчик.
Получу дорогой ответ.
Уважаемый Мальчик с Пальчик,
С сожалением пишем: нет.
В ваших строчках одни химеры,
То бессонница, то печаль,
Да к тому же не те размеры,
И неведомо чья мораль.
И заплачу не от обиды,
Что читал их дурак и хам,
Чьи глаза, словно злые гниды,
Проползли по моим стихам.
Не от дуры смешной – природы,
Изнасилованной скопцом,
И от глухонемой свободы
С изуродованным лицом.
______________________
Благословенно незнание,
Когда не ведаешь зла,
И, что такое изгнание,
Не понял еще и для
Тебя не очень-то острые
Камни пока, дружок.
И глупо себя наверстывать,
Как февральский снежок.
И, видимо, стоит томика
Злоба тупых невежд,
Когда стоишь возле холмика
Детских своих надежд,
Не переживших скупости
Солнечного луча,
И пролетарской глупости
Вешателей сплеча.
Так что пока покатится
Грустная голова,
Пускай печатает матрица
Огненные слова,
В которых горят Дзержинские, Ленины и т. д.
И прочие рыла свинские,
Пропущенные Корде.
Поскольку и для пропавшего
Девственного листа,
И о любви мечтавшего,
Мученика – Христа,
Горькая моя ненависть
Лучше наверняка,
Чем прописная стенопись
Русского языка.
Все же, в давние времена, несмотря на опалу, мне везде были рады, всем хотелось послушать, а то и переписать мои крамольные сочинения.
И тогда я отправился за славой, а также на поиски приключений в Мекку советских писателей – Дом творчества "Коктебель".
В Коктебеле я устроился в Дом творчества чинить катер. Мной руководил среднего ранга начальник по фамилии Черненок. Едва мы катер починили, как он пропал. Обвинили, естественно, меня. С какой стороны ни посмотри – это был абсурд.
Я купался, загорал и ждал следователя. Понятно, что никакой следователь не приехал. Через неделю катер нашли у того, с кем я его ремонтировал. Поселили меня в домике, где жила врач – Оксана Петровна Бузук. Она не только всех лечила, но еще и сочиняла песни на стихи разных авторов.
Мелодии немного смахивали одна на другую, но вкус у нее был, и голос. И тексты она подбирала очень хорошие. По вечерам у нее собирались поклонники, и она пела. Я тогда сочинял еще и песни, и исполнял их неплохо, а стихи читал вообще удивительно.
Еще бы: у меня было одно время намерение поступить во МХАТ.
Я усердно готовился, занимался дикцией и сценическим мастерством у прекрасной актрисы Зои Александровны Сахновской… Как-то раз я немного спел, немного почитал – все были ошеломлены.
Меня стали приглашать в приличные писательские дачи, и даже старая графиня Изоргина, вылитая Пиковая дама, прониклась ко мне до такой степени, что угостила однажды обедом, чего не удостаивался ни один из коктебельских мэтров.
Я очень скоро стал знаменит и везде вхож. Директор Дома творчества Николай Васильевич Дегтярев был человеком парадоксальным. Прежде он был секретарем Судакского райкома партии, и на людях вел себя как ортодоксальный коммунист.
Однако жилка свободолюбия у него была. Ему нравились песни Высоцкого. Он даже учинил просмотр запретного тогда фильма, что было весьма рискованно. После катера он мне грязной работы не поручал, да и вообще работой ту ерунду, что я выполнял, назвать было нельзя. Тем не менее, он платил мне зарплату, кормил в рабочей столовой, которая была во сто крат лучше писательской.
Нередко приглашал меня послушать мои стихи, угощал коньяком и относился с явным уважением. У нас сложились настоящие дружеские отношения.
Я стал бывать на даче у писательницы Наталии Лесиной. Мы подружились. Я вписался в коктебельский круг, словно всегда там и был.
Год после Коктебеля прошел в адской работе. Я связал все, что говорил Бродский, со словами Юнны Мориц, к этому добавилось сердечное отношение Булата Окуджавы, поделившегося секретами мастерства, Саши Величанского бескорыстная помощь и многих других. Я трудился над стихами, как галерник.
И результат превзошел все ожидания. Даже КГБ стало посылать по моим стопам своих топтунов. К тому же я сочинил смехотворную повесть про старого чекиста и милиционера, увлекся акварелью и написал серию "Лениниана".
Там Ленин был изображен настолько отталкивающе, что самой невинной была акварелька, где на субботнике рабочие тащат огромное бревно, сгибаясь под его тяжестью, а на бревне, скрестив ножки, сидит Ильич и похабненько улыбается. Хранилась основная масса моей антисоветчины в сейфе моего друга – подполковника МВД, на Житной, с моей бумажкой, что все это я сдаю добровольно, верю исключительно в Советскую власть и впредь отказываюсь от сочинительства и распространения своих, теперь в моих глазах, гнусных измышлений. Только числа там не было. Ручка была…
Едва дождавшись весны, я вернулся в Коктебель. Как прекрасна коктебельская весна! Как прекрасен Коктебель! Как не похож он на себя теперь! Коля Дегтярев тут же принял меня на работу садовником. В мои обязанности входило прохаживаться с огромными ножницами по писательскому парку, и при виде писателей время от времени что-нибудь ими срезать…
Юная Анна Михалкова в окружении свиты дочек Чаковского и иных, увидев меня, спросила:
– Ты кто?
– Не видишь – парикмахер.
– А меня подстрижешь?
– Да.
Ну и слегка подстриг. Мы подружились. Как-то встречаю ее в 35-градусную жару в мохеровом свитере.
– Ты с чего это так вырядилась? – спрашиваю.
– А вчера вышла в трусах – стало холодно, и дождь пошел. Снять-то я его всегда могу, – добавила она лукаво.
И я сочинил песенку:
Трет глаза морской водою
Дом поэтов – Коктебель.
Горы в складках надо мною,
Словно смятая постель.
И счастливою подковой
Солнце пляжное встает -
Только Ане Михалковой
Почему-то не везет.
Если из дому одета
Выйдет в майку и трусы,
То уж точно до обеда
Жди отъявленной грозы.
А когда она степенно
Одевает свитера,
Наступает непременно
Африканская жара.
Всех ошибочных прогнозов
Невозможно сосчитать,
А ведь можно очень просто
О погоде узнавать.
Нужно только к Михалковым
Забежать с утра успеть:
Аньку выспросить толково,
Что ей хочется надеть…
Я написал ноты и подарил песенку ей. Интересно: сохранилась ли она у нее?
Постепенно стали собираться дачники и любители стихов. Приехала и Юнна Петровна со своими друзьями. Как-то она меня пригласила, и я всю ночь читал им на веранде за чаем стихи, а больше пародии, и громкий, яркий, какой уже никогда не будет звучать в нашей стране, смех разносился по спящему писательскому поселку.
Меня повсюду приглашали. Один раз я читал у Гарика Лисициана. Было прохладно, и он накинул на меня свой пиджак.
Поднимаясь, я сказал:
– Вот – возвращаю пиджак великого артиста.
В ответ услышал:
– …Побывавший на великом поэте…
Приехала Лесина. Закружилась параллельная поэтическая карусель. В Коктебель приехал Витя Цой со своей бандой. Они ходили от моря к своему дому, оглушительно распевая песни. Встречал я там и Игоря Талькова. Он, в отличие от Цоя, вел себя очень тихо и скромно, и на людях я его не видел. В Коктебеле мне было на редкость хорошо. Меня все признали. Очаровательные барышни в меня влюблялись, и я сам симпатизировал двоим. К одной – Оле, напоминавшей бабочку махаон, я после ездил в Харьков. А другая – Маша была постоянно с маман, которая не сводила с очаровательной дочери глаз, не отпуская ее ни на минуту. Но однажды, сидя на скамейке возле писательского кафе, я почувствовал, как чья-то ручка меня нежно-нежно гладит по шее, забирается в волосы…
После баловница, как ни в чем не бывало, вышла из-за скамейки, невинно глядя в глаза мамаше, только в глазах сверкали золотистые искорки.
Я часто ездил в Феодосию – прекрасный город, воспетый Александром Грином, боготворившим Крым, и в Солнечную Долину – место фантастических скал. Между прочими похожденьями я помог получить Оксане квартиру, о чем она через пару лет благополучно забыла. Какое-то время я снимал комнату у соседки Оксаны – Марии. У нее была кошка – подросток, совершенно черная. Красоты необыкновенной. Настоящая маленькая пума. Во двор приходили ухаживать за ней большие матерые коты. Анфиса – так звали кошку, налетала на них, как вихрь, сбивала с ног и валяла по двору, так что только пыль клубком по двору завивалась. Я старался с ней подружиться. Но она была очень строгой, и ни с кем не изъявляла желания общаться.
Я долго за ней ухаживал, покупал изысканные лакомства, которые она отвергала. Но потом она уловила во мне настоящую любовь, и угощенье мое приняла. Но есть стала, только когда я отошел достаточно далеко. И вот как-то раз я лежу, не спится, дверь чуть открыта – жарко. Входит Анфиса, вспрыгивает на подушку и ложится вокруг моей головы.
Я говорю Маше:
– Это заколдованная принцесса, прошу у тебя ее руки.
Скорее всего, оно так и было. Принцесса она была… А потом пришла пора уезжать. Я не решился вмешаться в ее судьбу. Мы грустно простились. А она впервые потерлась о мое лицо.
– Ты смотри, не увези ее, гад, – ревновала Маша.
У нее дома Анфиса вела себя независимо и нежностей никому не позволяла. Гладить ее опасались – она тут же уходила, и можно было без руки остаться. Я не увез ее. Слишком она была мне дорога, чтобы вмешаться в ее судьбу.
Ко мне привязывались животные, любили меня. Однажды нас с мамой пригласили в деревню. Хозяйкина дочка выходила замуж за поселкового, и меня пригласили на свадьбу. В поселке я уже прославился тем, что носился на налаженном за литр самогонки дореволюционном мотоцикле и посылал всех недовольных, что было мне особенно свойственно в ту пору. Среди "посланных" был брат жениха, молодой, задиристый парень. И вот на свадьбе он долго "выпрашивал", а потом предложил "отойти". Предвидя подобное развитие событий заранее, я задолго тщательно обследовал место назревавших событий, подобно Суворову. Ну, мы отошли. Я встал спиной к амбару, в котором в огромном ларе хранилась мука. Он ударил меня – сила-то молодецкая – и выломал две доски из амбара.
И тут мне пришла оригинальная мысль. Всегда надо заниматься спортом – когда-нибудь пригодится. Зацепив его железной самбисткой хваткой, я вволок его в амбар и, невзирая на сопротивление, в выходном черном костюме засунул в ларь с мукой и накинул крючок. Сам вернулся к столу и, потупив глазки, стал понемножку выпивать и закусывать. И тут возникла сцена, о которой наверняка пожалел бы Иванов, сотворивший "Явление Христа народу".
Весь белый, с трогательным, обращенным к народу, лицом, наподобие ивановского "Христа", но с обилием упущенных художником деталей, предстал перед гостями несостоявшийся натурщик великой картины. Не припомню, слышал ли я когда такой хохот. На каждой свадьбе случается что-то необычное, но это представление заслуживает войти в историю…
Естественно, со следующего же дня напротив дома, где я жил, стала дежурить бригада типа "скорой помощи" во главе с братом жениха.
По этой оказии я стал носить за поясом топор и всячески любезно зазывал их во двор, притворно обещая выпивку и всяческое угощение. Кто-то из них уже отсидел, поэтому во двор они не заходили, как я их ни умолял, а приглашали меня поболтать на улице, на что я, в свою очередь, не соглашался.
Вскоре мне стало скучно, и я повадился кормить хлебом овец, которые у хозяйки были одна к одной, словно с картины Буше.
И вот однажды я их угощаю, как вдруг кто-то меня сзади как подденет маленькими рожками! Оборачиваюсь – маленькая черная овечка, а на лбу белая звездочка. А в глазах написано: гляди, какая я прелесть, а ты на меня не обращаешь вниманья… С того дня мы подружились и стали вместе гулять по задкам.
В доме с нами жила милая добрая женщина – Капитолина – или просто Капа. У нее была девятилетняя, такая же милая, дочка Наталья и муж Павлик. Трезвый он был спокойный, но, выпив, становился буйным и бросался на жену и дочку.
Во время очередного приступа бешенства я его выбросил в окно вместе с рамой и стеклами, выпрыгнул за ним сам и чуть не до смерти избил.
А наутро предупредил:
– В следующий раз – убью!
Странно, но он как-то затих и особо не докучал. Так к нашим прогулкам присоединилась Наташка. Она была очень робкая, поскольку писалась из-за этого идиота, и очень ласковая. Мы подолгу гуляли, а когда я садился спиной к огромному дереву, Звездочка клала мне головку на одно бедро, Наталья – на другое, и так мы мирно дремали под заканчивавшуюся жару. Они повсюду ходили со мной, как собачки.