Юрий Батяйкин и галантно ведет свою избранницу в четвертый ряд партера. Огановский с Белашом встречаются на улице через месяц.
– Ну, как Батяйкин? – спрашивает Белаш.
– Житья нет, – отвечает геолог.
– А что ж ты ко мне не пришел?
– Ты же сам позвонил.
– Это ты позвонил.
Препирались, чуть не до драки.
После мне Белаш говорит:
– Ну, Юрка, хитрый ты…
Это было во дворе, и я сказал ему:
– Иди, Григорий Иванович, лучше глотни портвейна…
По всей вероятности, у меня есть дочка. В ту пору в меня была влюблена милая девушка Маша. Как-то она на меня обиделась, и вышла замуж… Ее муж – физик, мог производить только мутантов.
И тогда она вернулась в мою постель, больше месяца самозабвенно с утра до вечера мне отдавалась, а потом у нее родилась дочь – тоже Маша и тоже Романюк.
После этого мы встречались редко, а с моими переездами встречи и вовсе прекратились.
Я пытался передать им привет через Машкину свекровь, но это – как позвонить на тот свет. Сейчас они живут где-то в Швейцарии.
Шло время, девушки в моей жизни менялись.
Как-то ко мне пришла Таня, милая хорошая девочка. Когда мы уходили, новый сосед – художник-соцреалист, которого я звал Полуактовым и Недояновым (вообще-то он был Полуянов), вякнул что-то плохое ей вслед.
Я вернулся, сломал ему нос, и мы ушли. Мы-то ушли, а когда я вернулся домой, меня арестовали. На этот раз был реальный шанс меня посадить. Но не тут-то было!
Моя матушка позвонила подруге, подруга – судье, судья – в МУР, и утром меня, вопреки правилам, доставили к судье – инвалиду с костылем, герою войны, вышедшему ради меня не в свою смену.
– Пять суток, – сказал он.
– Так мало?
– Десять хватит?
– Да.
Сидеть мне пришлось в подвале 108 отделения милиции, где с дореволюционных времен были подземные казематы. Я тут же подрался с татарскими урками, летчик за меня еще заступился. Утром пришел "мусор" будить меня на работу. Вместо этого я предложил ему послушать Бродского. Он пошел жаловаться. Пришел заместитель начальника отделения.
– Я имею право не работать, а вы можете меня не кормить.
Меня заперли в отдельной камере. Когда все затихло, я начал барабанить в дверь что есть силы. Пришел рыжий надсмотрщик:
– Чего тебе?
– По нужде.
Через полчаса я опять начал долбить в дверь.
Снова рыжий:
– Чего тебе?
– По нужде!
– Ты ж ходил.
– Тогда я ходил по другой нужде.
Через полчаса я опять начал стучать.
– Чего тебе?
– Почитать принеси че-нить.
– У меня нет.
– Тогда открой меня. Я погуляю и никого не буду беспокоить.
Рыжий выпустил меня. Гуляя по подземным казематам, я нашел в одной из камер паренька, которого за тунеядство выселяли из Москвы. Мы подружились.
Кушали вместе. Сначала он меня угощал, потом мать принесла мне передачу.
В конце начальник не поленился спуститься.
– Ну, поработай хоть дня три. А то мне выговор дадут.
– А где?
– В Ленкоме, в котельной.
Я обрадовался. В Ленкоме у меня были друзья, да и сидеть надоело.
На следующий день меня и летчика – его посадили за то, что он вышел на улицу покурить на дне рожденья матери – послали кидать уголек в котельной театра.
Я предлагаю котельщику бизнес. Мы ему каждый день литр – и гуляем, а приходим за час до машины. О‛кей.
И вот мы с летчиком перешли к полусвободной жизни, а котельщик перестал отапливать спектакли. Кто-то стукнул, машина явилась на час раньше, и нас уличили.
– Завтра на бетонный пойдешь!..
Ага, ждите. Вот сижу я, скучаю, а мне осталось два дня. Спускается пресловутый участковый.
– Юрик, – говорит елейно, – ты ведь пишешь, рисуешь? Можешь нам стенгазету сделать к 1 мая?
– Без проблем.
Нарисовал я карикатур, шаржей, газету назвал "Мусор", начинил ее заметками пакостными, стишками…
Свернул в тубу, зову Белаша.
– Нарисовал?
– Сам посмотри.
– Лана, некогда мне, иди домой.
Через час я смылся в Ригу.
Больше трех месяцев дома не появлялся. Участковый, встретив меня, сказал:
– Твое счастье, что сбежал. Попался бы ты нам тогда!.. Мы ведь газету генералу показали, а сами-то не посмотрели…
Жизнь в коммунальной квартире учит многому, и, в частности, как не пропасть среди российских славных птахов… Мне, хулигану и безотцовщине, каждый соседский выродок считал своим долгом сделать замечание, что я забыл выключить свет в коридоре, туалете, на кухне не убрал… Эти придирки, высказанные с потаенной ненавистью, изрядно отравляли мне жизнь и могли привести к нехорошему, если бы, на мое счастье, на место Полуактова не въехал Сергей Иванович Иванов с женой Катей, верные голубки-энкэвэдэшники, на руках которых была кровь преданных и расстрелянных ими людей.
Описывать эту пакость здесь не стоит: я их вывел в повести "Яблоки горят зеленым", там они даже преобразились в то, чем им никогда было не стать. Поскольку меня донимали все, кому было не лень, я сообразил, что надо искать противоядие от этих змей. И нашел.
Сергей Иванович Иванов, "перекрасившийся" в семнадцатом из Кацнельбогена, люто ненавидел евреев, как ему завещали это советская власть, Сталин и Берия. А тут на счастье и соседи – евреи: Харитоны. Биня Львовна и Лева. Левкин брат был адвокат, в харитонском доме – еврейский, как бы шахматный, клуб. Ходили по квартире гордо и независимо. Им тоже во мне не все нравилось.
– Смотри, как израильцы-то ходят, – заметил я раз Сергею Ивановичу.
В те времена Израиль вел войны направо и налево, угнетая бедных арабов, и в газетах то и дело появлялись статейки об их бесчинствах.
– Они газет не читают, – сказал я.
– Да? – удивился Иванов.
– Надо им на стол класть.
– А как?
– А вырезать ножницами и класть.
С того дня Кацнельбоген выбирал самые антисемитские статейки, вырезал и клал их на стол Бине Львовне.
– Смотри, – говорил он ей, – что израильцы твои творят… Ты ведь газет не читаешь!
Биня, надувшись, как гусыня, величественно удалялась, а я тем временем подкладывал еще парочку статеек, которые для меня собирал весь двор, следивший за развитием событий, как на скачках.
– А давай политинформацию проведем, – предложил я Иванову.
Заметим, что от возраста и преступлений, которыми он был опутан, как паутиной, маразм и бесы его не отпускали ни на секунду.
И вот на кухне появилось объявление. Сергей Иванович запасся вырезками антисемитской направленности, и в назначенный час мы с ним расставили стулья. Я уговорил матушку, Катрин сама уселась, а Биню с Левкой силком приволок Сергей Иваныч. На этот раз я отыскал особенно антисемитские материалы. Предполагалось, что Иванов их зачитает, а затем начнется обсуждение…
Минут через пять Биня как завизжит:
– Антисемит!!!!
Лева стал уговаривать:
– Пойдем, мама…
Это ее раззадорило чрезвычайно, и она стала истошно вопить:
– Энкэвэдэшник, расстрельщик!!!
Ответом Кацнельбогена-Иванова были его любимые чекистские изречения: "чёртова ты кукла", "сопля морская"… Скандал получился превосходный. Театр…
Но этого все же было недостаточно. На мою удачу, у нас в квартире каждый что-то имел. Биня – лестницу, Иванов – швейную машинку. Я тайно передвинул машинку, и на ее место втиснул лестницу.
Биня, выйдя на кухню, переставила машинку обратно, но с запасом. Поэтому когда Кацнельбоген появился на кухне, машинка стояла безобразно.
– Кто это? – прохрипел он.
– Кто? Биня, конечно. Сказала, что скоро вообще выкинет эту рухлядь.
Тут выходит Биня.
– Ты сделала? – спросил Иванов.
– А зачем вы мою лестницу трогали?
Но Иванов не слушал. У него включился ядерный реактор, и он, схватив Бинино достояние, поволок выбрасывать, по моему предварительному совету, на лестницу.
Биня цеплялась, оба наполучали ушибы и синяки.
Конфликт разгорался.
В подобной ситуации великая выгода: обе стороны в тебе ищут союзника, про свет в туалете не вспоминают, участковому стучать забывают.
На мое счастье, через несколько дней Биня повесила в сортир альманах "Аргументы и факты". Я, как-то присев, раскрыл и обомлел. На меня смотрел с доброй улыбкой "Наш Ильич"… Этого я пропустить не мог. Вывернув Ильичом газету наружу и наткнув на гвоздь, я пошел за "Железным Феликсом".
– Посмотри, что израильцы проклятые вытворяют, – сказал я. – Уже Лениным попку подтирают.
ЧК убедился, что это факт. Вошел к Бине без стука, приволок в сортир и вопросил:
– Ты повесила?
– Я, – не понимая, в чем дело, пропищала Биня.
– Я Лениным попку подтирать не позволю! – взревел Иванов и, неожиданно перейдя на шепот, добавил: – Я Лениным попку не подтираю. А только чистенькой марлечкой…
– Да подтирайтесь вы хоть наждачной бумагой! – заорала Биня.
Тут Кацнельбоген-Иванов изловчился и старческим кулачком ей по глазу – бах!.. Биня пошатнулась.
Вышел на дрожащих ножках Левка, наблюдавший за событиями в щёлку, и Сергею Ивановичу тоже по глазу: бух! НКВД рухнул на унитаз. Лева увел мать, а я помог Сергею Иванычу добраться до Кати. После этого я долго и неразборчиво поговорил сам с собой по телефону и отправился к чекисту.
– Слыхал? – говорю.
– Что слыхал? – слабым голосом отвечал Иванов.
– Левка позвонил брату, другу Шурику, всему еврейскому кагалу. Вечером они будут здесь. Я, конечно, за тебя, но вдвоем нам не выстоять – забьют.
– Что же делать? – забил тревогу Сергей Иванович.
– Звони сыну. (А сын у чекистской четы был гебнюк.) Пусть собирает своих и к семи подходит.
Затем я пошел к Левке.
– Сергей Иванович звонил сыну, слышал?
– Ну и что? – обреченно спросил Лева.
– А то, что к семи приедут гэбэшники, изобьют тебя и мать – им ничего не стоит.
– Что же делать? – возопил Лев Давидович.
– Звони брату, Шурику, всем, кому сможешь. Я тоже буду за вас, но вдвоем мы не выстоим.
Наступил вечер. Собрались две армии: Ганнибала и Ксеркса. Долго подзуживали друг друга в своих апартаментах, затем нерешительно стали выстраиваться стенка на стенку у туалета. Помолчали. Затем сын Иванова, Володя, спросил Левку:
– Ты почто отца мово ударил?
– А почто он мать мою ударил? – дрожа, пропищал Лев Давидович.
И тут Володя заехал ему в глаз. Шурик, друг Левки и израильский патриот, мгновенно вонзил свой кулак в глаз Володи. И началась великая сеча. А я вышел, не торопясь, в соседскую квартиру, попросил разрешения позвонить и, к удивлению тамошних жильцов, сказал незнакомым голосом:
– Приезжайте скорее! Там Батяйкин опять кого-то убивает или насилует…
Стандартно менты едут от отделения 12 минут. А тут уже через пять – воронок был тут как тут. Я, прислонясь в сумерках к дворовому забору, наблюдаю, как выводят с закрученными за спину руками потрепанных в свалке ратников и без разбору швыряют на железный пол воронка. Когда всех увезли, я вернулся домой. Царила дивная, ни с чем не сравнимая, благодатная тишина.
После полуночи сначала Иванов с супругой вошли в квартиру, спустя минут двадцать – Биня и Лева. Я, разумеется, каждого инкогнито поддержал:
– Смотрите, что энкэвэдэшники творят! Смотрите, что израильцы вытворяют! Пишите заявление – я подпишу…
И долго еще никто из них не вякал, что я не выключил свет в сортире, не запер входную дверь на ночь, не завернул кран на кухне. Неожиданно для всех я стал очень приличным человеком.
Однако назревала армия. Еще когда мне было лет 14–15, ко мне во дворе подошел самый асоциальный парень из всех, кого я знал.
– В армию пойдешь, Юрок?
Надо сказать, что ни один из моих старших друзей не служил, по тем или иным причинам, в армии. Тогда состоялся между нами интересный разговор, после которого произошли события, заслуживающие особенного внимания.
После того как меня выперли из школы, я некоторое время работал на заводе по рекомендации одной из моих теток. Впоследствии этот эпизод начисто исчез из моей биографии, поскольку я сменил Трудовую книжку. Так вот: когда-то я был свидетелем эпилептического припадка какого-то мужчины. Я в точности на заводе воспроизвел всю сцену. Когда явилась "скорая", я дергался уже значительно меньше, только нижнюю часть лица еще покрывала кровавая пена, да изредка я пытался колотиться затылком об асфальт.
По дороге в "Склифосовского" "припадок" стал угасать. Я понимал, что профессионалы раскусят меня в одну секунду. Я впал в сонное состояние и проспал несколько часов. После я проделал подобное в трамвае – очень было забавно, как реагируют окружающие.
И вот пришел светлый день призыва меня в армию. Странно: на медкомиссии я почему-то повел себя неадекватно, поведал психиатру под большим секретом, что мастурбирую практически беспрерывно.
– А еще чего-нибудь было?
– Было, – отвечаю, – сотрясение: шел на скрипке учиться и попал под троллейбус. Сейчас уже известным скрипачом был бы.
– А еще?
– Ну, припадки были, как их – эпилептические.
На этом месте меня отправили домой, велев передать матери, чтобы она нашла время зайти в военкомат.
Для этого случая я дал ей "Дневник", который вел с шизофреническим уклоном несколько лет, и стихи в духе забытого развлечения буриме. Помню оттуда несколько строк:
Я родил жеребенка в черешневый сад.
Был мне клоп дорогой собутыльник и брат.
Стихи дополняли две поэмы. Одна – про караван, нашедший в пустыне воду, вдруг обернувшуюся огнем, другая – про паука, который плетет огромную сеть, а на вопрос героя загадочно отвечает: "Для них – для тебя ль, я не знаю, но сеть я плету потому, что, возможно, представится случай".
После похода матери меня положили на обследование в полубуйное отделение психушки им. Ганнушкина. Там я освоился в одно мгновенье. Я тогда курил, причем на тот момент моим увлечением были весьма пахучие кубинские сигареты "Визант". Как только я вошел, молодой симпатичный парень попросил у меня закурить. Через некоторое время я сам зашел в туалет покурить и с удивлением увидел, что он плачет, а кубинское зловоние исходит от татарского коротыша при отсутствии переднего зуба. Курящие, а их было человек пять, смачно сплевывали в дырявый, видавший виды таз, стоявший по центру умывальника.
Рассчитав траекторию падения лица татарской национальности, я с силой подсек его под обе ноги, так что башка его пришлась точно в таз.
В этот день в моей карточке появилась первая, такая нужная мне запись. Скоро я выявил странную привычку одного еврея по кличке Пейсах. Он мочился всегда в углу палаты № 1, что не особенно радовало проживавших там мужиков.
Обычно я подходил к нему неожиданно и, глядя прямо в глаза, говорил:
– Пейсах, пописай.
Пейсах покорно шел, как вы догадались уже, в палату № 1. Жалко его было, конечно. Но не в армию же идти. Мне также нравилось донимать дедушку "То-то".
Этот дедушка, стоило ему разозлиться, начинал страшно ругаться, причем не обычными и не матерными словами, а используя звукосочетание "то-то". Он и в мирной жизни использовал исключительно данный диалект, а поругавшись, накидывался на обидчика, точно зверюга какой или птица. Раз, застав его в туалете за дефекацией, я пригрозил ему в очкур:
– То-то-то!
Ответом был каскад "то-то", мало того: "тотошка" вскочил и, не отерев зад, понесся за мной по всему сумасшедшему отделению, опрокидывая мебель и отвешивая оплеухи санитарам. Он был силен, как большинство сумасшедших, и его не сразу скрутили.
С того дня он меня невзлюбил и, увидев, начинал ворчание на одному ему понятном "тотосском" языке.
В дурдоме заставляли, якобы для трудотерапии, клеить всякие пакетики, коробочки – в общем, тару. В это время мы с моим другом Рыжим занимались тем, что он филигранно показывал мне, как имитировать любые звуки на земле, а я бездарно их воспроизводил. От трудотерапии мы нагло устранялись – не убивать же нас!
Как-то меня отправили на рентген в сопровождении здоровенного санитара. Я подумал, что будет не лишним от него убежать. Я дернул. Он – за мной. Побегав вокруг корпуса, я "споткнулся" и упал. Тот дурила насел на меня, выкручивая руки. Происшествие скоро стало известно всей больнице. А вечером выяснилось, что в полубуйном отделении не хватает ножниц. Я непрерывно таскался к сестрам за анальгином для якобы нестерпимо круглосуточно болевшей головы и инструмент слямзил. Можно представить, что в состоянии натворить полубуйный больной, способный в любую секунду стать буйным, имея в руках ножницы. Шмон был такой, что сделал бы честь Берии. Ножницы тем временем мирно лежали в куче угля, куда я забросил их сквозь зарешеченное окно.
К ночи я подошел к санитару, который меня поймал, и задал ему задачку:
– Слыхал – ножницы-то пропали?
– Ну, слыхал.
– Смотри – не спи…
Много я там чего накуролесил. К примеру, не разрешал сумасшедшим смотреть определенные телепередачи… Но все это меркнет перед дружбой с гордым еврейским парнем – Григорием Роскиным. Гришка прославился в психушке тем, что просыпался рядовым Роскиным, а отходил ко сну в чине не ниже генерала.
Ему очень понравились мои идеи: выключать сумасшедшим телевизор и не разрешать подходить к кошке, которую мы объявили своей собственностью. Моя кровать была в коридоре, Гришкина – в палате. Ровно в 5 утра, как по будильнику, я просыпался и с еврейским акцентом вопил на все отделение:
– Гирша!!!
В ответ из палаты Григорий не своим голосом кричал:
– Юга!!!
Я кричал:
– Кошачка!
Гришка орал:
– Кошачка!
И весь дурдом вставал на дыбы.
Странно, как нам позволили провести военный парад? В один прекрасный день мы с Гришкой начали устанавливать реквизит. Врачи и сестры наблюдали за нами, делая пометки в тетрадях. Наконец, все было готово. Гришка взгромоздился на красиво оформленный стул, на котором было написано "ЛЕНИН". Я оседлал с применением "сбруи" самого здорового сумасшедшего, а за мной психи тащили привязанные к ним стулья и иные предметы, изображавшие танки и артиллерию.
"Подъехав" к Григорию, я развернул "лошадь" и голосом знаменитого маршала отчеканил:
– Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин! Войска для проведения парада построены на Красной площади.
– Парад начать, товарищ Жуков, – прорычал Гришка, и "артиллерия и танки" двинулись в свой единственный боевой путь.
Рыжий с оркестром оформляли действо, а авиацию изображали психи с обувью большого размера в руках.
После главный врач задал мне массу вопросов относительно данного мероприятия. Однако венцом моего ганнушкинского творчества было ухаживание за заведующей отделением – женщиной решительной и очень красивой. Каждое утро перед ее обходом я мочил свои, тогда густые длинные, волосы и тщательно зализывал назад каждую волосинку. На шею я повязывал вафельное полотенце в стиле Серебряного века, так что, думаю, даже Игорь Северянин остался бы мной доволен.