Роман Франса и есть такое снятие "всяких прикрас" с истории. Следует обратить внимание на то, что в "Острове пингвинов" пародируется не только история Франции, как это принято считать, - в сущности здесь пародируется история всего человечества, ведь и сам автор замечает в предисловии, что в книге представлены "человеческие деяния", к которым лишь примешано "много черт" из жизни "родной страны". Да и само пародирование французской истории в конечном счете направлено на цивилизованное человечество вообще. В "Острове пингвинов" дан очень грустный по существу обзор всех основ цивилизации. Характер повествования несколько раз меняется в романе, то имитируя наивность средневековой легенды, то воспроизводя стиль исторической хроники, то, наконец, переходя на язык современного историка. Но неизменным остается гротескно-пародийный стиль книги, так как неизменной остается тенденция Франса - показать веками складывавшуюся цивилизацию в резком свете трезвого упрощения, свободного от всяких иллюзий. В стиле Франса, при всем наличии тонкой иронии, свойственной сатирику издавна, появляется и новое начало, появляется нечто, близкое к разоблачительной простоте плаката. Над отдельными темами, перенесенными в роман из других произведений писателя, доминирует одна тема, один вопрос: да есть ли какой-либо смысл во всей истории человеческой цивилизации? "Остров пингвинов" - не историческое дополнение к "Современной истории". Уже не нелепость войн, религии, лжедемократии, а обоснование этих нелепостей всей природой капиталистической цивилизации составляет тему франсовских саркастических разоблачений. Так, например, Франс и раньше создал немало жестких и ядовитых парадоксов по поводу захватнических войн своего времени, но только в "Острове пингвинов" со всей резкостью он поставил вопрос о неразрывной связи войн с основами капиталистической цивилизации, с горечью предлагая читателю парадоксальный термин "промышленные войны". Под цветами парламентского красноречия Франс обнаруживает первобытную дубинку, символизирующую право сильного.
В сатире "Острова пингвинов" чувствуется большая близость франсовского стиля к Рабле. Остров, который святой Маэль перевозит поближе к своей стране на самодельном шнурке; орден Почетного легиона, прикрепленный прямо к волосатой обезьяньей груди одного из полководцев; открытый автомобиль принца Крюшо, в котором монах Гриб разъезжает с двумя легкомысленными дамами; бесчисленные выписки, обрушившиеся лавиной на Фульгенция Тапира и погребающие под собой ученого мужа, - все эти образы, относящиеся к различным эпохам пингвинской истории, созданы в духе гротескно-сказочных образов "Гаргантюа и Пантагрюэля". Они в особенности придают стилю "Острова Пингвинов" характер острой сатирической плакатности.
В книге о Жанне д'Арк Франс создал светлый образ народной героини, в нем нашла себе выражение вера писателя в народ, в народную правду. Народную правду видел Франс и в русской революции 1905 года. В "Острове пингвинов" наблюдается уже спад исторического оптимизма писателя. Последняя часть романа носит заглавие "Будущие времена" с мрачным подзаголовком "История без конца". Вечный круговорот истории подчеркивается и композиционной особенностью последней части - повторением в начале и в конце ее одних и тех же безнадежных слов: "Дома казались людям все еще недостаточно высокими, их беспрестанно надстраивали все выше и выше, их строили в тридцать и сорок этажей; там громоздились бюро, магазины, конторы банков и предприятий, там все глубже уходили в землю погреба и туннели. Пятнадцать миллионов человек работало в гигантском городе…" "Остров пингвинов" - это скорбная книга, полная гнева и негодования, полная сочувствия к порабощенному народу, но в ней отвергается возможность перестроить общество при помощи революции.
К теме революции Франс возвращается в следующем своем романе "Боги жаждут" (1912) - историческом романе из времен французской революции XVIII века. Уже в "Острове пингвинов" временами дает себя знать трагическое начало, прежде лишь изредка возникавшее в творчестве Франса. "Боги жаждут" - книга трагическая в самой своей основе.
Франс не раз подчеркивает природную доброту и чистоту своего героя, революционного деятеля Гамлена. Подчеркивает он и человеколюбивый смысл владеющих им революционных чувств, человеколюбивую направленность революционной идеи, которой он преданно служит. "Что значат наши временные лишения и муки. - Революция на веки вечные даст счастье человечеству!" Гамлен наделен высокими душевными качествами, это подлинный герой, готовый на любую жертву ради торжества владеющей им высокой идеи. Но, делая его участником французской революции XVIII века, убежденным и страстным якобинцем, Франс постепенно прослеживает, как революционный пыл Гамлена, порожденный самыми благородными чувствами, приводит к тому, что Гамлен превращается в жестокого фанатика, уже не видящего перед собою живых людей, с их горестями и радостями. "Отведенная для одних лишь аристократов, гильотина показалась ему чем-то вроде несправедливой привилегии. Гамлен начинал создавать себе из возмездия религиозную и мистическую идею".
Гамлен сознает, что сам поставил себя "вне человечества". Совершать революцию во имя человечества и, совершая ее, утратить человечность - этот парадокс раскрывается в романе "Боги жаждут" в целом ряде сцен и образов, он определяет собою и весь трагический замысел романа. Недаром через всю книгу проходит лейтмотив, заимствованный из античной трагедии. Художник Гамлен пишет картину, изображающую Ореста. Образ Ореста то и дело перекликается с образом самого художника. Гамлен разъясняет свой замысел: "Что у него за судьба! Из сыновней любви и повинуясь священным законам, он совершил преступление, которое боги должны ему простить, но люди не простят никогда. Чтобы отомстить за попранную справедливость, он отрекся от природы человеческой, он сделался бесчеловечным…"
Тот же трагический замысел, выраженный в противопоставлении Гамлена, страстно мятущегося в своей революционной деятельности, и равнодушия жизни, людской толпы, преданной своим повседневным делам, своим частным интересам, проявляется и в концовке романа: здесь Элоди, бывшая возлюбленная Эвариста Гамлена, после его казни ставшая возлюбленной его приятеля, обращается к своему новому другу буквально с теми же словами, какими она некогда провожала Гамлена. Меняется и характер иронии Франса; она нередко переходит в буффонаду, когда, например, упоминается счет за "пару калош от 18 вандемьера" или новые игральные карты с "трефовой Свободой", "пиковым Равенством" и "бубновым Братством".
Революционной одержимости Гамлена, его фанатизму противополагается простая жизнь, где нет места абсолютным идеям, где все человечно и относительно. В качестве защитника такой жизни от тирании абсолютной идеи выступает у Франса Бротто дез-Илетт, последователь Лукреция, эпикуреец, не перестающий жадно впитывать в себя все радости жизни, даже стоя в длинной очереди за хлебом, даже по дороге на эшафот, к гильотине. В этом персонаже мы без труда узнаем черты излюбленного героя Франса, встречавшегося в прежних его книгах, - черты аббата Куаньяра, кое-какие черты Сильвестра Бонара и профессора Бержере. Но слишком много значила для Франса тема революции, чтобы разрешить ее теперь с точки зрения эпикурействующего Бротто. В этом персонаже немало обаяния, немало и героизма - нужно быть своего рода героем, чтобы сохранить эпикурейское спокойствие по дороге к гильотине. Но в такой книге Бротто мог оказаться лишь второстепенной фигурой. На первом плане - трагический образ Гамлена, ибо и для самого писателя была трагична противоречивость его собственного мировоззрения: сознание исторической и моральной необходимости перестроить общество, освободить его от черной неправды капитализма и - с другой стороны - идея круговорота истории. Следует, однако, отметить, что недоверие к революционному пути обновления общества связано в романе с полемикой А. Франса против либерально-апологетической оценки буржуазной революции XVIII века, оценки, которая в то время питалась страхом идеологов буржуазии перед Коммуной и революцией 1905 года.
В 1914 году Франс опять возвращается к революционной тематике - в романе "Восстание ангелов". Здесь привычный читателям, старый любимый герой Франса получает совершенно карикатурное изображение: это лысый библиотекарь Сариет, способный говорить только о книгах, окруженный глобусами и библиотечными полками, а сам "более бледный, более неясный, более расплывчатый, более воображаемый, чем образы, которые он вызывал". Мир библиотекаря Сариета уже не в состоянии дать даже кратковременный отдых душе, угнетенной зрелищем гнусного и лживого общества.
Франс удаляет ученого гуманиста в пыльную библиотеку, он теперь ему нужен только для библиографических справок. На первом плане - мятежные ангелы, кое-как приспособившиеся к условиям земного существования, чтобы готовиться к штурму божьего престола. Но хотя в новом романе Франса господствует аллегорическая фантастика, между "Восстанием ангелов" и романом "Боги жаждут" существует тематическая преемственность, что подтверждается рассказом ангела-фавна Нектария, связывающим события романа с событиями французской революции конца XVIII века. Аллегоризм, явный во всех частях романа, особенно сгущается там, где Франс изображает Люцифера, гордого и непреклонного врага небесного владыки. В вещем сне Люцифер видит себя победителем Иеговы, но ставшим после победы таким же деспотом, каким был Иегова, - и наутро отказывается быть предводителем мятежных ангелов. Анархические тенденции Франса, вскормленные долгими годами его социальных разочарований и заглохшие было в первые годы XX века, достигли в "Восстании ангелов" своего апогея.
Космизм и абстрактный символизм характеризует не только образы этой книги, но и самый ее замысел. В "Острове пингвинов" аллегория не ослабляла злободневно-сатирического содержания и была насыщена конкретным фактическим материалом социальной истории и социальной современности. В "Восстании ангелов" от былых разоблачительных картин, показывающих махинации политиканов, нелепость и бесчеловечность милитаризма, клерикализма и т. п., остались лишь отдельные штрихи. Попытка разрешить вопрос о революции вне конкретной классовой борьбы современного Франсу общества приводит к своеобразному смешению бытового правдоподобия в картине французского общества до первой мировой войны, с апокалиптически-гиперболичной фантастикой в изображении ангельского воинства или с идиллической условностью в описании прошлого. Такое сочетание проявляется и в составе персонажей, где можно обнаружить рядом с молодым шалопаем Морисом его ангела-хранителя Аркада, участника заговора против самого Иеговы, рядом с легкомысленной певичкой из кафешантана - мудрого Нектария, бывшего соратника Люцифера…
Такое же смешение конкретно-современного материала с абстрактно-условным наблюдается и в композиции романа. Особенно характерны в этом отношении два эпизода: рассказ Нектария о прошлом человечества и сон Сатаны, - а ведь именно на эти два эпизода падают две центральных темы романа: тема страданий угнетенного человечества и тема революции. Так абстрактность всего замысла книги влечет за собою и ослабление ее реалистической убедительности.
"Остров пингвинов", "Боги жаждут" и "Восстание ангелов" знаменуют собою самый трудный этап на творческом пути Франса. Если бы Франс был тем Дон-Жуаном мысли, тем гурманствующим скептиком, каким его иногда изображают, он легко мог бы вернуться в мир книг и рукописей, столь любезный первоначальным его героям. Но Франс не был им; не мог быть Дон-Жуаном мысли писатель, наделенный таким неутихающим социальным беспокойством. Скептицизм его не был скептицизмом гурмана. Давно покончил Франс с тем тоном эпикурейского спокойствия, каким отмечены первые его книги. Тревожным стал сам художественный стиль Франса. Плавная и гармоническая фраза и прозрачно-ясный язык и теперь еще позволяют угадывать во Франсе ученика французских классиков XVII века, знавшего наизусть целые страницы из Расина, - но как дисгармоничен мир его образов, как резко сменяются в его стиле юмор и сарказм, идиллия и буффонада, трагика и фарс…
Как-то Золя в предисловии к своему "Разгрому" сказал о том, что гибель Второй империи, бывшая для него необходимой как для писателя, осуществилась, наконец, как необходимость историческая. Революционная тема, разрешение которой необходимо было Франсу как писателю, разрешена была самой жизнью. Как подлинный и глубокий реалист, для которого в жизненной правде заключена высочайшая убедительность, Франс радостно откликнулся на голос революционной действительности, он открыто выступил как друг Советской России, он в своих воззваниях убеждал осудить буржуазные правительства, стремящиеся потопить в крови Октябрьскую революцию. Он первым подписал протест передовой интеллигенции Запада против блокады Советской страны, помещенный в 1919 году в "Юманите" и отмеченный Лениным в докладе на VII Всероссийском съезде Советов. Франс восхищался Лениным, в 1920 году он назвал себя большевиком, после раскола французской социалистической партии присоединился к коммунистам.
Франс обрел в коммунистических идеях великое подспорье и для своей борьбы за мир - той борьбы, которую он неустанно вел вою свою жизнь. С новыми силами стал бороться Франс против издавна ненавистных ему милитаристов.
В предисловии к "Жизни в цвету", последней книге поэтических "воспоминаний", завершающей его художественное творчество, Франс с грустью говорит о том, что новым поколениям читателей не нужна будет старая европейская культура. Настоящее собрание сочинений Франса - одно из наглядных опровержений такого пессимистического прогноза. Советский читатель любит Франса и хочет его знать. Любит Франса и хочет его знать со всеми его тревогами, колебаниями, ошибками, недоумениями, так как ценит в Анатоле Франсе благородство и силу гуманистической мысли, ценит в нем и смелого критика буржуазной цивилизации и упорного искателя пути к "новым временам".
В. Дынник
СТИХОТВОРЕНИЯ (POESIES)
К ЛУЧЕЗАРНОСТИ
Ты, возникшая первой, среди темноты,
Где реяла звездная стая,
Лучезарная мать, что, виденья рождая,
Питаешь плоды и цветы!Сквозь пловучий, парами насыщенный воздух
Едва ты от солнца сойдешь, -
Все живое, ловя твою светлую дрожь,
Смеется, рожденная в звездах!Славься! Ведь до тебя был безжизненный мрак.
Ты - сила, и ты - наслажденье.
Славься! Ты, о надежная спутница зренья,
Всегда направляешь мой шаг.Ты - божественных форм и оттенков начало,
Всего, что так сладостно нам.
Ты сверкаешь на высях по горным снегам,
Долинам отрадою стала.Ты под синью небес, средь душистой росы
Колибри пестро расцветила,
И на всем, что ты тронешь и что тебе мило, -
Сияние тихой красы.От тебя - над землей ликованье рассветов,
Ты негою льешься ночной
И заманчиво зыблешь тот сумрак лесной,
Что дорог для страстных обетов.Ты живые причуды взрастила в морях,
Пловцов золотишь белокурых.
Небеса освежатся грозой, и лазурь их -
В твоих семицветных огнях.Лучезарность! Твоим светоносным покровом
И женщины радуют нас.
Ты, вернувшись из женских сияющих глаз,
Даришь наслаждением новым.И камнями в ушке ты сверкаешь, где трон
Тебе уготован восточный.
Я повсюду люблю этот свет непорочный,
Такой, как в начале времен.Лучезарность! Собой укрепи мои мысли,
Укрась их своей простотой,
Мирной радостью полниться их удостой,
Их форму и меру расчисли.И глазам моим дай сладострастьем святым
Еще и еще насладиться,
Глядя, как красоту ты венчаешь царицей
Невинным венцом золотым.А исполнится срок, чтобы в недрах творенья
Мне снова свой век зачинать, -
Укрепи и омой меня светом опять
И в новом моем воплощенье.
ОЛЕНИ
В тумане утреннем, средь пожелтелой чащи,
Где ветер жалобный шуршит листвой дрожащей,
Сражаются в кустах олени - два врага.
Всю ночь, с тех самых пор, как тягою могучей
Обоих повлекло за самкою пахучей,
Стучат соперников ветвистые рога.В рассветной мгле, дымясь, они одной тропою,
Чтоб горло освежить, спустились к водопою, -
Потом еще страшней был новый их прыжок.
Под треск кустарника, с хрустеньем града схожий,
В изнеможении, под увлажненной кожей
Играют мускулы их сухопарых ног.А в стороне стоит спокойно, в гладкой шубке,
Лань с беленьким брюшком, и молодые зубки
Кусают дерево. Отсюда двух бойцов
Ей слышно тяжкое, свирепое храпенье,
И ноздри тонкие в горячем дуновенье
Учуяли, дрожа, пьянящий пот самцов.И, наконец, один, для схватки разъяренной
Самой природою слабей вооруженный,
В кровавой пене пал на вспоротый живот.
С губы слизнул он кровь. Тускнеет взор лучистый.
Все тише дышит он: то на заре росистой
Успокоенье смерть уже ему несет.И перед будущим сомнения не зная,
Рассеялась в ветвях душа его лесная.
Жизнь беспредельная раскрылась перед ним.
Он все вернул земле - цветам, ручьям студеным,
И елям, и дубам, и ветрам благовонным,
Тем, кто вскормил его и кем он был храним.Средь зарослей лесных извечны эти войны,
Но не должны они смущать нам взор спокойный:
Природы сын, олень родился и исчез.
Душа дремотная в лесной своей отчизне
За годы мирные вкусила сладость жизни, -
И душу тихую в молчанье принял лес.В священных тех лесах безбурно дней теченье,
Не знает страха жизнь, а смерть - одно мгновенье.
В победе, в гибели - единый есть закон:
Когда другой олень, трубя кровавой мордой,
Уходит с самкою, покорною и гордой, -
Божественную цель осуществляет он.Всесильная любовь, могучее желанье,
Чьей волей без конца творится мирозданье!
Вся жизнь грядущая исходит от тебя.
В твоей борьбе, любовь, жестокой и ужасной,
Мир обновляется, все более прекрасный,
Чтоб в мысли завершать и постигать себя.
СМЕРТЬ ОБЕЗЬЯНЫ
В теплице, за стеклом, где жалкие растенья,
Питомцы солнечных далеких островов,
Вздымая пестики из чахлых лепестков,
Под серым небом спят, без грез, без пробужденья, -Беднягу бьет озноб и кашель, и комком
Лежит она, дрожа в своей суконке грубой.
Дыхание свистит из пасти длиннозубой,
Ладони скрещены над рыжим животом.Нет ужаса в глазах, но нет и ожиданья, -
Меж миром и собой ей непонятна связь,
И полон этот взгляд, в себя оборотись,
Одной лишь кротостью животного страданья.Над дряблою губой десна обнажена.
Совсем как человек, пылающий и зябкий,
Вот мускулистые большие пальцы в лапки
Зажала - и уже не разожмет она.Но тут увидела, как солнце заходило
За мачтами судов, собравшихся в порту, -
И морщит низкий лоб, чтоб смутную мечту
В сознанье удержать хоть из последней силы.Не вспомнилось ли ей, как, средь лесных подруг,
Под небом ласковым, где свет горяч и золот,
Она, кокосами свой утоляя голод,
Средь пальмовых ветвей задремывала вдруг, -