Михайловский разделяет толстовское неприятие концепций официальной народности…. славянофилов, почвенников. Если у славянофилов он находит "много ценных сторон", то почвенников называет "межеумками", в лице Н.Н. Страхова проповедовавшими идеи "общего благосостояния" и согласия между бедными и богатыми. Не принимает он и стремления славянофилов защитить русских заводчиков, русскую буржуазию, противопоставляя ее западным лендлордам и фермерам. Он указывает на общность интересов русской и европейской буржуазии, отношений между "трудом и капиталом". "Святорусские" фабриканты ведут Россию по европейскому "политическому типу" развития, и этому, с точки зрения Михайловского, содействует отождествление славянофилами интересов "незанятых" и "занятых" классов под прикрытием идеи национального единства. Михайловский признавал "уместность" философии в том случае, когда она оставалась в рамках теории, хотя и невысоко ценил ее практическое значение, указывая при этом на гениальные абстракции, например, Шопенгауэра или Гегеля. Главное для ученого – "комбинация", "сочетание" "общественных сил". Гегельянство, отразившееся в различных общественных ситуациях Франции и Германии, привело в первом случае к революции, во втором – к прусскому консервативному государству. Правильные выводы можно сделать лишь на основе "всей совокупности жизненных явлений", полагает Михайловский, а не на основе произвольно извлеченного определенного факта или абстрактной теории. Истина для него – лишь "случай равновесия между потребностью познания и окружающим познаваемым миром". Истина постоянно изменяется вместе с изменением субъекта, под влиянием изменений в социальной обстановке. Признавая закономерности исторического процесса, он выступает против исторического фатализма и мистицизма. Михайловский создает свою концепцию взаимодействия личности и общества, утверждая, что "общество и цивилизация сами по себе цены не имеют, если не служат удовлетворению потребности личности".
Однако едва ли правомерно приписывать Михайловскому неограниченный субъективизм в социологии и философии. Он утверждает право нравственного суда личности над историей, опираясь на идеи социальной справедливости, отвергая философскую, национальную и историческую ограниченность предшествовавших теорий. Михайловский сочувственно цитирует письма Г.И. Успенского, в которых критикуются и "доктринеры народничества", идеализирующие народ, и "доктринеры марксизма", не понявшие Маркса и особых условий российской действительности. Если идеалом "типа" социально-экономического развития являлась для него российская деревня с ее перспективой превзойти и по "степени" развития западноевропейский экономический уклад, то сам путь развития выглядел не столь определенно и конкретно, а лишь как "направление" с наиболее близкими "станциями". Это направление он обозначил словами, характеризовавшими, с его точки зрения, идеал М.Е. Салтыкова-Щедрина: "Это далекий и в подробностях не совсем даже ясный пункт, достижение которого будет стоить многого труда, борьбы, жертв, но который может и должен сейчас руководить нами…. это светлая точка, маяк, определяющий направление нашей деятельности…." Ближайшие пункты для философа – сближение с народом не в мистицизме славянофилов, а в изучении его повседневных действительных нужд, смелости мысли, гуманизме, "действенной вере" в справедливое будущее.
Специфику художественного творчества теоретик рассматривает в духе революционных демократов – как "воссоздание" действительности "в ее живой целости". Но, в отличие от Белинского или Добролюбова, он допускает возможность соединения в одном человеке большого таланта беллетриста-художника и таланта, обладающего "силой логического анализа". Здесь критик ссылается на талант Герцена, Мильтона, Г. Успенского, не различая специфики деятельности ученого или философа. Михайловский считает излишним опровергать или отрицать "чистое искусство": он просто не верит в него, не допускает возможности его существования. И греческое, и современное искусство отражали и отражают как текущую повседневность, так и "дух времени" в целом, служат интересам общества. Поэт-художник для Михайловского – "человек, умеющий говорить и за себя, и за другого". Это и есть для него "простая мерка" искусства: умение "говорить красками и образами за других, за молящегося, негодующего, любящего, ненавидящего, страдающего, радующегося человека". А "чистое искусство", равно как и абсолютные, безусловные мораль, справедливость, наука, – лишь "замаскированное" служение данному общественному строю. Все формы общественной жизни – этика, эстетика, мораль, наука, нравственность – тесно связаны, переплетены друг с другом и изолированно, в "чистом" виде существовать не могут. Древнегреческая "комбинация" "чистой" красоты неповторима, но и само древнегреческое искусство также служило своему обществу. Нынешнее редкое стремление к "чистому" творчеству способно порождать лишь "тепличные растения". Общий "характер", или "склад", творчества писателя Михайловский определяет "душевным складом", включающим в себя не только образ мыслей, но и темперамент, особенности психологии, даже физиологии. Характер творчества выражается в его содержании, которое, в свою очередь, определяет художественные средства и приемы, присущие писателю. В противовес узости "чистого искусства" критик выдвигает требование его широты и тем выше ценит талант художника, "чем больше струн души человеческой он затрагивает".
"Вечным" темам искусства Михайловский предпочитал изображение современных, животрепещущих картин действительности, которое, по его мнению, и гарантирует долговечность произведениям искусства. Вместе с тем он полагал, что художник должен обладать "чувством меры" в изображении темных глубин и исключительных по своей бесчеловечности картин жизни. В отличие от Пушкина, считавшего несовместимыми гениальность и злодейство, Михайловский своей формулой "жестокий талант", закрепленной им за Достоевским, тем самым не исключал возможности такого соотношения.
"Душевный склад" писателя, корректируемый "духом времени", отражается на характере его творчества. Так, предреформенными настроениями в России конца 1850-х – начала 1860-х годов философ объясняет некоторый "оптимизм" в работах Добролюбова или Салтыкова-Щедрина. Он придавал огромное значение литературе, беллетристике. Но в то же время различал литературу, зовущую к добру, истине, идеалу, подвигу, и литературу доносов, лжи, издевательств над совестью и честью. К первому направлению он относил литературу, одухотворяемую идеями Белинского и Добролюбова, ко второму – официальные издания типа катковских. По существу, это было признанием партийности литературы, не полагающейся на вдохновение, а сознательно выбирающей пути своего развития. При этом Михайловский указывал на преемственность межлитературных идей и на необходимость этой преемственности. Себя как мыслителя Михайловский считал продолжателем и носителем идейного наследства русской революционной демократии. Он отмечает вместе с тем служебную роль литературы, которая в Древней Греции питалась отношениями рабства, а в России – крепостным правом. Говоря о зависимом положении литературы, Михайловский решительно заявляет, что в буржуазном обществе, в котором отношения фабриканта и работника не отличаются от отношений крепостного и помещика, литература находится на содержании у капитала.
Не абсолютизирует критик и литературу как профессию, рассматривая ее как "одну из функций жизни", которая значительно шире и богаче литературы. Михайловский указывает, что рамками чисто литературной деятельности в конце жизни тяготился Салтыков-Щедрин. В отличие от беллетристики, по мнению Михайловского, публицистика не обладает творческим характером. Публицистические возможности видит Михайловский и у себя самого. Но резких формальных различий между беллетристикой и публицистикой он не отмечает, полагая даже, что при определенных условиях публицистичность усиливает беллетристический талант. Таковы, с его точки зрения, произведения с очерковой спецификой: роман Золя "Земля", драма Л. Толстого "Власть тьмы", "Нравы Растеряевой улицы" Г. Успенского.
Имея в виду стиль как индивидуальную манеру, теоретик говорит об "оригинальной литературной физиономии", "оригинальной художественной форме". Эту оригинальность он рассматривает как результат "выдержанности духовной черты" автора, выводящей "за одну скобку" все персонажи, все художественные образы произведения. Высоко ценит Михайловский литературную сатиру, главную задачу которой видит в бичевании и осмеянии "уклонений от действительности, от идеала". Направленность и характер сатиры зависят от "личного элемента", принадлежности к политической партии. Но для сатириков всех времен и народов есть один общий объект сатиры – расхождение между словами и делами, нравственной теорией и безнравственной практикой, изобличение лицемерия. С лицемерием не могут сравниться ни ложь, ни подлость, так как лицемерие может выступить под маской любого порока: предательства, клеветы, разврата, продажности, – а также под маской любых добродетелей. Основываясь только на обличении лицемерия, сатирик, по мнению Михайловского, может дать цельную картину нравов общества в сочетании с тонким психологическим анализом. "Коллекцию" образов лицемеров, говорит философ, ввел в сокровищницу мировой литературы Салтыков-Щедрин.
Литературную критику, как и саму литературу, Михайловский рассматривает с социальных позиций, считая ее "частью общества". В критике необходим природный талант, от размеров которого зависит и верность суждений. Нравственность критики, ее принципы зависят от образа мыслей критика, т. е. от его мировоззрения. Талант большого литературного критика столь же редок, как и талант писателя. Образцами для Михайловского в литературной критике являлись Белинский, Добролюбов, Писарев. Он отмечает бедность современной ему литературной критики, отражающей процесс некоторого оскудения самой русской литературы. "Ножу критического анализа не над чем отточиться", – говорит Михайловский. Он пренебрежительно отзывается о "Чуйковых, Маркевичах, Авсеенках, Лежневых, Боборыкиных", а критику журналов "Русский вестник", "Русский мир", "Гражданин" называет "пещерной", так как она, по его мнению, выражает интересы лишь господствующих ("образованных") кругов, незаслуженно претендуя при этом на роль критики общенациональной. Роль критика-хвалителя, ругателя или судьи неприемлема для Михайловского: он не считает главным дать оценку литературного произведения. Основное для него – определить характерные черты творчества писателя на определенном этапе его развития методом "перечитывания" литературных произведений, т. е. обобщения на уровне текстов. Критике бездарной, пустой, неубедительной он предпочитает критику талантливую, проницательную, опирающуюся на определенные убеждения и идеалы. Самым "негодным" приемом в критической полемике он считал подмену смысла. Себя самого Михайловский не относил к теоретикам широкого профиля, претендуя лишь на скромную роль рядового работника в "цехе обозревателей". Именно жанр обозрения использовался им наиболее часто. Не претендовал Михайловский и на роль аналитика (особенно в эстетическом отношении), ставя своей задачей, как он говорил, только "обратить внимание на любопытные явления литературы". Тем не менее его литературные оценки всегда глубоки и оригинальны.
Печататься Михайловский начал рано. Уже в 1860 г. в журнале "для взрослых девиц" "Рассвет", где годом ранее появились первые литературные статьи Писарева, он выступил со своей первой статьей "Софья Николаевна Беловодова", в которой неодобрительно оценил (с точки зрения верности действительности) образ Беловодовой, изображенный Гончаровым в отрывке из его романа "Обрыв". Поначалу сотрудничал в газетах "Гласный суд", "Неделя", в журналах "Современное обозрение", "Книжный вестник", в "Невском сборнике" Н.А. Некрасова. В течение полутора десятилетий (1869-1884) сотрудничал в журнале "Отечественные записки" Некрасова, затем Салтыкова-Щедрина. После закрытия "Отечественных записок" печатался в журналах "Северный вестник", "Русские ведомости", "Русская мысль" (1885-1893); в 1892-1904 гг. Михайловский – один из ведущих сотрудников народнического журнала "Русское богатство".
Известность Михайловский получил после выхода его работы "Что такое прогресс?" (1869), в которой он осудил разные формы угнетения личности. В работе "Теория Дарвина и общественная наука" (1870-1873), а также в цикле "Борьба за индивидуальность" и других работах этого периода Михайловский развивает учение о личности как явлении "неделимом", к "целостности" которого ведет историческое развитие человечества. В очерках "Вперемежку" (1876-1877) он выдвигает формулу "кающегося дворянина" применительно к интеллигенту, идущему "в народ". Свои социологические концепции он продолжает развивать в работах "Политические письма социалиста" (1879-1880), "Герои и толпа" (1882) и др. Как публицист и теоретик литературы в цикле "Записки профана" (1875-1877) в противовес "чистой" науке он выступает как бы от имени дилетанта, "профана", массового читателя-труженика. В эпоху капиталистического развития, полагает Михайловский, талантливый ученый или писатель вынужден пробивать свою дорогу в жестких условиях борьбы за существование.
Как литературовед Михайловский часто обращается к А.С. Пушкину, о котором говорит как об одном из "великанов" мировой поэзии. В то же время он считает его далеким от народа, а потому не заслуживающим звания поэта общечеловеческого. Пушкин, по его мнению, поэт по преимуществу дворянский, давший тонкий анализ "круга идей и чувств" среднего дворянина, понятный для образованного немца или француза, но недоступный для русского купца или мужика.
Довольно часто Михайловский обращается к М.Ю. Лермонтову, хотя специальных работ о Пушкине и Лермонтове у него нет. Нельзя не отметить некоторой противоречивости в оценке им творчества Лермонтова. С одной стороны, лермонтовские произведения – как бы бесспорный эталон художественности, а Лермонтов – "силач", обладавший "могучей фантазией", создавший великолепные произведения, "поражающие блеском и роскошью красок", роскошные пейзажи, которые едва ли найдутся в литературах "всех времен и народов", а с другой – поэт, в произведениях которого слабо различима мысль, заслоненная роскошью пейзажа или вообще нечетко выраженная.
Красивой отделке произведения или изящно выписанной картине природы Михайловский предпочитает "очеловеченную" природу в произведениях Г.И. Успенского, который готов считать себя "случайным знакомцем" природы и не рассматривать ее как эстетически самоценную. Свою эстетическую концепцию Михайловский утверждает уже в ранней статье "Из литературных и журнальных заметок 1874 года" на материале анализа им творчества Н.Ф. Щербины. Он отмечает изящество стихов начального, так называемого "греческого", периода творчества поэта (периода 1840-х годов), в которых "идеал красоты" соединен с "идеалом нравственности". Однако, как он полагает, современная Щербине российская обстановка отнюдь не соответствовала этому идеалу. Рабство, служившее базисом греческой и российской культуры, в России представлено дикими помещиками, а не здоровыми, цельными греческими красавцами, которых воспевал поэт. Михайловский утверждает, что подобный взгляд на российскую действительность на фоне протестов Белинского, Некрасова, Достоевского был отсталым.
В цикле "Записки профана" (1875-1877), напечатанном в журнале "Отечественные записки", Михайловский опубликовал большую статью "Десница и шуйца Льва Толстого" (1875). В такой метафорической форме он фиксирует противоречия во взглядах писателя, правая рука которого, по мысли философа, подчас не знала, что делает левая. Михайловский исходит из принятой им классификации "типов" социологических исследований, согласно которой научная социология развивается либо в рамках изучения судеб общества и цивилизации, либо в сфере исследования судеб личности. Во взглядах Толстого он обнаруживает как сильные ("десница"), так и слабые ("шуйца") стороны. К "деснице" он относит разграничение писателем интересов народа и так называемого "общества". Слабая сторона воззрений Толстого, его "шуйца", по мнению Михайловского, – изображение аристократических салонов и дамских будуаров, тиражирование "ощущений графа Вронского". Толстой сам видел эти слабости своего творчества, которое явилось "зеркалом" дворянского общества. Толстому были неприятны похвалы "пещерной критики", считавшей "своим" великого русского писателя. "Шуйцей" считает Михайловский исторический объективизм Толстого, трактовку им исторических процессов как стихийных, нецелесообразных. Как теоретик-социолог Михайловский считал Толстого крупным талантом, создавшим высокохудожественные произведения, но ключ к его творчеству он искал не столько в его беллетристике, сколько в эпистолярном и публицистическом наследии.
Часто в своих работах Михайловский обращается к Ф.М. Достоевскому, а в статье "Жестокий талант" (1882) раскрывает, по его словам, литературную эмбриологию" писателя. Теоретик полагает, что выводы Добролюбова о гуманизме Достоевского, сочувствии его к униженным и оскорбленным основывались на раннем творчестве писателя, а с другой стороны, как бы характеризовали "весенние" настроения самого Добролюбова периода российских реформ. В отношениях критики к Достоевскому Михайловский видит проявление партийных, "лагерных" пристрастий. Он резко отрицательно характеризует восторженные отзывы В. Соловьева о Достоевском как о пророке и вожде нации. Мнения Михайловского о художественном таланте Достоевского противоречивы. Он не отрицает огромного, оригинального художественного таланта Достоевского, но целым рядом конкретных замечаний фактически сводит на нет это утверждение. Михайловский видит в таланте Достоевского три характерные черты: уважение к существующему строю, стремление к проповедничеству и жестокость. Все они для него неприемлемы. "Общих" идеалов у писателя не было. В широком смысле это было "кокетство", "игра" творческими "мускулами". Достоевский, по мысли философа, видит в человеке деспота от природы, наслаждающегося "ненужным мучительством". Михайловский говорит о "сладострастии" злобы и жестокости как о специфической черте творчества писателя ("специальности" его). Михайловский не одобряет стремление Достоевского острог и каторгу "возвести в перл создания". Не боль за человека видит аналитик в произведениях Достоевского, а культ страдания, переходящий в "самооплевание". Таковы и герои Достоевского: отцеубийцы, эпилептики, юродивые, "зверинец", "питомник волков разных пород". Эти черты содержания определяют и особенности художественной формы, стиля произведений Достоевского: "вычурность" в изображении преступлений, "психологические кружева" жестокости и тиранства. Повторы и длинноты, сентиментальная лексика довершают впечатление, оставленное произведениями Достоевского. Перепоручение кому-либо из персонажей собственных мыслей – один из приемов стиля Достоевского, призванных реализовать его проповеднические цели на уровне длинных монологов, – по мнению философа, не что иное, как дурная публицистичность.