Николая Александровича Гумилев знал давно. Узнавал у профессора смысл китайских иероглифов, беседовал с ним об искусстве древнего Китая и "золотой" Индии, или о поэзии английской "озерной школы". Николай Александрович - один из самых эрудированных людей в Петербурге, умница, тонкий ценитель поэзии, счастливый обладатель роскошной библиотеки... Аннушка, правда, к отцовской библиотеке прикасалась нечасто и то, как правило, чтобы смахнуть пыль, когда горничная была в отлучке. Она куда больше ценила сладости и танцы по методике Далькроза. В Петербурге поговаривали, что Аннушка - незаконнорожденная дочь Бальмонта, ведь ее мать вышла за профессора Энгельгардта вторым браком, а до этого была супругой Бальмонта. Кстати, с Никсом Бальмонтом - сыном поэта - она была на редкость схожа: те же монгольские скулы и пепельный цвет волос, та же наивно-детская улыбка.
В один из коротких отпусков Николай Степанович посетил вечер армянской поэзии в Тенишевском училище. Вечер вел Брюсов, и Гумилев не мог не засвидетельствовать свое почтение кумиру дней былых. На этом вечере Николай Степанович и познакомился с двумя подругами - барышнями одна краше другой: Анной Энгельгардт и актрисой Ольгой Гильденбрандт-Арбениной. Познакомился и - как результат: роман, в сущности ненужный и мимолетный: в то время рядом уже была Леричка, которая влекла его к себе, как магнит. Что поделаешь, недаром Марина Цветаева, особа, знавшая толк и в поэтических аналогиях, и в романах, называла его Дон Жуаном! Вообще-то, стоило гордиться, но неприятностей от этого еще больше.
Теперь, когда воздушный романчик с Аннушкой Энгельгардт, казалось, остался в прошлом, Аннушка, разумеется, все почувствовала - прозорлива, как оба ее "отца" - и Бальмонт, и Энгельгардт - этого не отнимешь. Вот и рванулась госпожа Энгельгардт в решительное наступление, применив весь богатый арсенал женского кокетства и жеманства! Хоть бы поскорее ушла со своей угнетающей детской улыбкой и приторными вздохами!
Но Лери, почему не пришла она? Письмо, отосланное милосердной сестрой, должно было оказаться в ее милых руках еще прежде, чем он - на госпитальной койке!
...Ну все, капнула щедро выдавленная слезинка; на подходе вторая, а затем - целый водопад рыданий. Положительно, это выносить уже невозможно!
- Анна Николаевна, - официально начал "бедный больной" и "мнимый возлюбленный", - я несказанно признателен вам за чертовски милый визит, но, видите ли, как раз сейчас я жду одну персону... Не хотелось бы, чтобы она застала Вас здесь.
По логике вещей после такой нарочито грубой отповеди эмоциональная Аннушка должна была порывисто вскочить, обозвать его "мерзавцем", убежать, чуть-чуть поплакать где-нибудь на скамеечке и найти себе более постоянного кавалера. И дай Бог счастья! Но он явно отстал на фронте от перемен, произошедших за последнее время в женской психологии.
- Я знаю, кого ты ждешь, милый Коля, - ледяным тоном ответила барышня. - Но знай, она не придет.
- Не придет? Извольте объясниться, мадмуазель, о ком вы говорите?
- Не притворяйся. О Ларе Рейснер, о ком же еще?! Визита Анны Андреевны ты бы не стал столь влюбленно ждать! - издевательски улыбнулась Аннушка, и в ее глазах мелькнуло что-то ядовито-угрожающее. В эту минуту она уже не походила на ангела из собора святого Роха в Варшаве, как изволил выразиться многоумный пан Твардовский. На кого же она похожа? На растревоженную змейку, весьма изящную, но от этого не менее смертоносную. Вот тебе и невинное дитя! Прапорщик даже рассмеялся собственному открытию.
- Почему же вы думаете, что Лариса Михайловна не придет? - поинтересовался он.
- Потому что я все рассказала ей, все! - истерически закричала Аннушка и покраснела от злости. Да, для настоящей змеи у нее еще не хватает выдержки; ничего, дело наживное!
- Позвольте полюбопытствовать, что именно из всего вы имеете в виду под этим очаровательным понятием: "все"? - язвительно спросил Николай Степанович.
- Все о нас, о нашей любви, о том, что было между нами! - Аннушка всерьез заплакала и стала совсем некрасивой.
Он должен был почувствовать жалость, но почувствовал только стыд. "Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить...". "Огненное искушение" приобрело тогда власть над ним. Иначе он бы никогда не покусился на этот лицемерно-приторный, но такой ядовитый плод! "Но и святой Цецилии уста прошепчут, что душа моя чиста...". Ах, Лери, Лери, Анна Энгельгардт действительно сказала тебе "всю" правду, но в сущности эта правда была ложью. Почему ты не поверила святой Цецилии, а услышала только голос Антония? Духом мы близки, как брат и сестра, как путники, бредущие по одной дороге, за одной и той же звездой. Тысячу раз прав был старый лис и мудрец пан Ежи Твардовский, мы оба - авантюристы, необузданные души, в нас говорит одна и та же властная сила. Пойми это, Лери, и не сердись на меня. Если сможешь... В это мгновение он впервые почувствовал отчаяние. Похоже, все действительно кончено! У этого "змеевидного ангелочка" хватило расчетливого коварства рассказать все так, как ей было выгодно. А у Лери, наивного и чистейшего существа, слишком благородного для этого жестокого мира, конечно же, хватило глупости поверить.
- Анна Николаевна, я глубоко уважаю вас и вашего отца, профессора Энгельгардта, но любовь - слишком высокое слово, чтобы употреблять его всуе. Вы еще встретите того, кто будет достоин вас, а мне предоставьте идти своим путем, - устало дал ей последнюю отповедь невезучий Дон Жуан.
- Так знайте, что Лара Рейснер вам изменяет! - Аннушка вскочила со стула и нависла над ним, как палач над жертвой. - В эту самую минуту она, должно быть, находится в гостинице на Гороховой, в этом омерзительном притоне, с мичманом Федором Ильиным! Я знаю это наверняка, я за ней следила!
- Следили? - рассмеялся Гумилев. - Удививительные метаморфозы произошли с барышнями за мое отсутствие! Нет, последствия войны действительно ужасают! И что же, вошли вслед за ними в номер или изволили наблюдать сквозь замочную скважину?
Аннушка снова покраснела, а ее монгольские скулы, казалось, еще больше заострились.
- Нет, в номер я не заходила... - стыдливо прошептала она.
- Так что же тогда, Анна Николаевна? Как это там, у Брюсова: "Я утром увидал их - рядом! Еще дрожавших в смене грез! И вплоть до дня впивался взглядом, - Прикован к ложу их, как пес..."?
- Нет, я не стояла под дверью, я тотчас же ушла. - Аннушка растерянно взглянула на Гумилева. Она, казалась, поняла, что ничего не выиграла сегодня. - Милый Коля, ты сам сможешь в этом убедиться, если... Если поговоришь с Федором Ильиным. Он все расскажет тебе, он хочет жениться на Ларе Рейснер! - Аннушка использовала последний "довод королей", но Гумилев все так же иронически улыбался.
- Увольте меня от лакейских пересудов, Анна Николаевна, - брезгливо ответил он. - Все, что я захочу узнать, я узнаю у самой госпожи Рейснер. А сейчас прошу вас, оставьте меня одного. Я нуждаюсь в отдыхе.
- Ах, Коля, Коля, - сквозь на сей раз вполне искренние слезы пролепетала барышня, - почему ты не хочешь мне верить?
Она закрыла платочком заплаканное личико и, шурша туго накрахмаленным платьем, пошла к двери. Тут в ней снова проглянуло прежнее, ядовитое естество, она со змеиной грацией повернулась, метнула на него исполненный презрения взгляд и бросила по-французски: "Miserable!". Резко, театрально хлопнула дверью...
Он наконец остался наедине со своими невеселыми мыслями. Значит, Лери обижена. Разумеется, теперь, скорее всего, не придет. Обижаться она умеет! Даже если не придет, он все равно найдет ее сам. Но что тогда? Какие найти для нее слова или дела? Лучше всего помогут стихи. Лери не сможет устоять только перед голосом поэзии. Гумилев положил на колени планшетку, достал из прикроватного шкафчика одно из писем Лери и, прямо по обратной стороне письма быстро и вдохновенно забегал его карандаш. Эти строки должны были стать ему защитой и оправданием:
"Ты розу алую срывала
И наклонялась к розе той,
А небо над тобой сияло
Твоей залито красотой...".
Поселок Окуловка Новгородской губернии, февраль 1917 года
Николай Степанович и Лариса тихо шли по аллеям старого парка в имении поэта Сергея Ауслендера - давнего друга Гафиза. Когда-то, в таком далеком теперь 1910 году, Сережа Ауслендер был шафером на венчании Гумилева с Анной Горенко, состоявшемся неподалеку от Киева, в церкви Никольской слободки. В том же 1910 году Николай Степанович гостил в усадьбе Ауслендера Парахино, расположенной в окрестностях Окуловки. Теперь они с Лери выбрали для объяснения и встречи не лазарет в Кречевицких казармах, а парк сережиной усадьбы. Странное совпадение или, лучше сказать, зловещая гримаса судьбы: когда-то Ауслендер был свидетелем исполнения его давней мечты - венчания с "черноморской русалкой", теперь аллеям сережиной усадьбы суждено увидеть, как вдребезги разобьется другая мечта Гафиза - надежда на союз с Лери Рейснер.
Старая усадьба, деревья в серо-стальной пелене дождя и снега: как все это напоминало Гумилеву родное имение Слепнево Тверской губернии, которое он так хотел показать Лери! И вот теперь они шли по аллеям парка вдвоем, но, кажется, в последний раз. Гумилев тщетно пытался прочесть в серо-стальных глазах Лери хотя бы понимание. Кроме холодного жесткого блеска оскорбленного достоинства, жаждущего удовлетворения, там не было ничего. Значит, она сейчас Лера, а не Лаик... Как жаль...
Лариса наконец-то решила навестить своего, вернее, теперь уже чужого Гафиза. Стоял серый и унылый зимний день, и в воздухе словно повисло тяжелое и томительное ожидание. Лариса понимала, что объяснения напрасны, но ее вела за собой властная и роковая сила гордыни. Сине-золотой цвет ее души, которым так восхищался Гафиз, превратился в стальной. "Я сейчас, как раненый зверь... - обреченно подумала она. - Как раненый зверь...".
- Как ты мог? - спросила Лери. - Я так ждала тебя, так верила тебе... Чем прельстила тебя эта глупая овечка?
- Она совсем не овечка и отнюдь не глупая... Впрочем, какое это имеет значение? - устало спросил Гафиз. - Моя единственная Леричка - это ты... И Лера-Лаик из "Гондлы" - это тоже ты... Не заставляй меня оправдываться, Лери. Я все равно не умею. Не заставляй ворошить прошлое. Оно, как мертвые листья, надежно спрятано под снегом. Есть настоящее - и выбор, о котором я говорил тебе. Ты уедешь со мной?
- Снег растает, Гафиз, и обязательно обнажатся гнилые мертвые листья, - сухо возразила Лери. - Твоя неверность, твои измены - все это вернется еще много раз. А я не смогу это принять и понять...
- Но ведь и ты изменила мне, Лери, - примиряюще улыбнулся Гафиз. - Мы квиты.
- Откуда ты знаешь?! - вспыхнула Лариса. - Кто тебе рассказал?!
- Все та же госпожа Энгельгардт, которую ты так презираешь и, судя по всему, в грош не ставишь... Зря, она опасна! Она видела тебя в нашей гостинице на Гороховой. С каким-то мичманом Ильиным, или Филиным, или как его там? Впрочем, мне нет до этого дела. Я понимаю, ты хотела отомстить. Но теперь мы квиты и можем забыть - и о госпоже Энгельгардт, и об этом... Филине. Я не стану спрашивать у тебя отчета.
- Значит, это ты должен прощать меня? Выходит - так?! - нервно рассмеялась Лариса. - Оказывается, это я перед тобой виновата?!
- Никто ни в чем не виноват, Лери. Забыто - значит прощено. Прости и забудь.
- Я не могу, - обреченно сказала она. - Быть может, моя любовь слишком уязвима. Как только подумаю, что ты говорил одни и те же слова и мне, и ей, и водил в гостиницу на Гороховой и ее, и меня... Как только подумаю - не хочу тебя видеть.
- "Она любит тебя слишком наивной и потому уязвимой любовью...", - обращаясь к самому себе, грустно сказал прапорщик. - Прав был пан Твардовский...
- О чем ты? - переспросила Лери.
- Один очень старый поляк, а может, совсем не старый, просто зажившийся на этом свете, предсказал мне и твою обиду, и эти слова... - объяснил Гафиз. - Я не знаю, как оправдаться перед тобой, Лери. Там, на фронте, мне казалось, что не в чем оправдываться.
"Святой Антоний может подтвердить,
Что плоти я никак не мог смирить,
Но и святой Цецилии уста
Прошепчут, что душа моя чиста..."
Твоя любовь не успела окрепнуть - поэтому первое же испытание оказалось для нее роковым. Но подумай, Лери: ты можешь выбрать обиду и остаться с этим мичманом и своей революцией, или выбрать любовь и уехать со мной в огромный и, Бог даст, добрый мир. Там все изменится. Помнишь, я писал тебе, что ты - новая Елена Троянская, и я хочу тебя увезти. На Мадагаскаре, или в Абиссинии, или в Марселе, в чудесном саду, среди цветущих деревьев, мы будем счастливы... Но если мы останемся в России, чтобы разделить ее агонию, тогда...
- Что тогда? - жестко посмотрела на него Лери.
- Тогда ты забудешь о социальной революции и говорунах из отцовской гостиной. Они раздувают страшный огонь, словно колдуны, творящие такое роковое проклятие, которое не пощадит ни их врагов, ни их самих!..
- Отказаться, как ты изволил выразиться, от друзей-революционеров? - раздраженно спросила Лери. - Бросить все самые светлые мечты и надежды? Ради чего? Ради твоего донжуанства? Если бы я верила в твою любовь, то смогла бы уехать с тобой. Или даже остаться в России и пойти за тобой... Пускай в другой лагерь! Но я тебе больше не верю.
- Из-за чего, Лери? Из-за нестоящего коротенького романчика? - горькому изумлению Гафиза не было предела. Значит, правда, что "женщине с мужчиной никогда друг друга не понять...". Неужели обида Лери так сильна? Коварная и мстительная девчонка с ангельским личиком спутала ему все карты! Зачем только злой рок свел Анну Энгельгардт с его Лери?! Неужели он обречен злым роком на женщин с именем Анна? Похоже, эту петроградские приятели-остроумцы гордо назовут "Анна Вторая".
- Поверь мне снова, Лери, - мягко и терпеливо, насколькоэто было возможно, начал он. - Я написал для тебя стихотворение, прочти... - Николай Степанович вложил в ручку Ларисы сложенный треугольником листок бумаги. - Пусть это будет еще одно письмо с фронта. Ты ведь так любила читать мои письма. Ответь мне письмом, если не захочешь больше прийти. Я пойму. Но помни: у нас с тобой два пути. Или вместе к жизни, или порознь к смерти.
Лариса машинально взяла письмо, тяжело и скорбно взглянула на Гафиза и побрела одна по аллее. Николай Степанович грустно смотрел ей вслед. Самая лучшая, самая своенравная девушка вот так просто уходила из его жизни... По аллее с конвертом в руке. Он смотрел на то, как теряется в пространстве ее силуэт, и читал про себя молитву Богородице: "Пресвятая Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой...".
Откуда-то издалека зазвонил колокол. Тяжело, гулко. Он перекрестился истово, словно в детстве, усмотрев в этом знак Провидения, и уныло побрел обратно. По старой привычке подумал он стихами - собственными: "Лучшая девушка дать не может больше того, что есть у нее...".
Окуловка Новгородской губернии, февраль 1917 года
Мир разрушался прямо на глазах. Рушилась Россия, исчезал, уходил в небытие прежний уклад жизни, разваливалась армия, и даже Гумилев, отнюдь не столп армейских уставов, во время коротких визитов в Петроград, не раз говорил старому другу Лозинскому, что без дисциплины воевать нельзя. В полку началось переформирование эскадронов в стрелково-кавалерийские дивизионы, гусар отправляли в окопы как простую пехоту: на них еще хоть как-то можно было надеяться, что не разбегутся.
Прапорщика Гумилева направили в распоряжение полковника 4-го уланского Харьковского полка барона фон Кнорринга. Под началом Кнорринга прослужить довелось недолго - полковник не стал дожидаться, пока собственные солдаты пустят ему пулю, и застрелился сам. Прислали нового командира - подполковника Сергеева, но и тот пребывал в жалкой растерянности. Хвалившееся многовековыми трациями, кичившееся благородством происхождения, российское императорское офицерство теперь представляло собой печальное зрелище. Словно тело солдата, изъеденное трехлетней окопной гнилью, армия разлагалась прямо на глазах и смердела. В воздухе отчетливо угадывался и опасный трупный запах грядущей революции... А где грянет одна - там жди и вторую, поговаривали досужие острословы. Гумилев однажды назвал происходящее "часом гиены": гиены питаются падалью, а гниющий труп Российской империи превращался сейчас в лакомую добычу.
Чтобы хоть как-то отвлечься от мучительных размышлений и ощущения собственной беспомощности, Гумилев подолгу пропадал в имении нового знакомого - географа и литератора Сергея Николаевича Сыромятникова. Они часами могли беседовать об экваториальной Африке, планах экспедиции в Конго, об Абиссинии, о скандинавских сагах и о песнях древних северных скальдов... Сыромятников побывал и в странах Персидского залива, и в Корее - поговаривали, не только с этнографическим интересом: под носом у англичанами добывал сведения для русской разведки... Он-то и подал Николаю Степановичу спасительную мысль: уехать туда, где, вдали от метрополии, еще сохранилась армейская дисциплина - на Салоникский или Месопотамский фронт.
- А что? - посмеиваясь, поддержал его Гумилев. - Может быть, в самом деле? Завести себе малиновую черкеску, стать резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана, а заодно - собрать коллекцию персидских миниатюр?
- Есть еще одна возможность, Николай Степанович, - посоветовал ему Сыромятников. - Франция, Русский экспедиционный корпус... Там еще есть дисциплина!
Гумилев стал всерьез подумывать об отъезде. От Лери не было ни вестей, ни писем. С женой он несколько раз виделся в Петрограде, но Аня в конец эмансипировалась и даже, словно между делом, с изящной непосредственностью посвящала его в подробности своих недавних романов... Он резко обрывал ее - и уезжал в Окуловку. Она обижалась и долго не могла понять, что же она такого сказала?
Сын Левушка оставался в Слепнево, на попечении бабушки - Анны Ивановны Гумилевой. Аня Энгельгардт несколько раз навещала его в лазарете Кречевицких казарм, но уходила ни с чем. Понемногу Гумилев стал прощупывать две возможности, предложенные Сыромятниковым, - или Месопотамский фронт, или Экспедиционный корпус во Франции... Оставалось одно последнее дело: перед отъездом смертельно хотелось повидаться с Лери и все-таки еще раз предложить ей уехать вместе. Сына и мать можно будет потом вызвать к себе, устроившись на новом месте. Впрочем, он не был уверен, что уезжает насовсем...
В двадцатых числах февраля Гумилев бросил закупку сена, которой озаботил его полковой командир, и уехал в Петроград. По пути все думал, какой застанет Лери, и при этом неожиданно для себя волновался, как мальчишка, курил, бормотал стихи, а то и прихлебывал спирт из солдатской фляги. От спирта и стихов так разобрало, что в Петрограде уже еле стоял на ногах, но до квартиры Рейснеров, на Петроградскую сторону, все же добрался. С иронией отчаяния подумал, что хотел прийти в профессорскую квартиру просить руки Лери, а приходит вот так - виноватым, но, видит Бог, так ли тяжела его вина?