Но более или менее отчетливо собственно романтическое течение в русской литературе восторжествовало лишь в 1820-е годы. В первое десятилетие XIX века преобладающее положение в русской поэзии и прозе занимает сентиментализм, ведущий успешную борьбу с отживающим свой век классицизмом и расчищающий путь романтическому движению. Однако исследователи давно обратили внимание, что определять литературный процесс 1800-1810-х годов как историю борьбы сентиментализма с классицизмом можно лишь с большими натяжками, что "специфика этого периода не может быть охарактеризована по аналогии с тем или другим из общеевропейских художественных направлений" (Е. Н. Купреянова). Ясно пока лишь одно: Батюшков и Жуковский, Вяземский и юный Пушкин – все считали себя "карамзинистами".
Карамзин был и оставался признанным главой русского сентиментализма. Но в его творчестве начала XIX века произошли довольно существенные перемены. Сентиментализм на уровне "Бедной Лизы" остался в прошлом и стал уделом эпигонов типа князя П. И. Шаликова. И Карамзин, и его соратники ушли вперед, развивая ту перспективную сторону русского сентиментализма, которая органично связывала его с просветительством на одном полюсе и с романтизмом на другом, которая открывала русскую литературу навстречу насущно необходимым ей в процессе своего становления самым разнообразным западноевропейским влияниям. Сентиментализм карамзинской школы в начале XIX века ярко окрашен предромантическими веяниями. Это течение переходное, емкое, синтезирующее в себе черты классицизма, просветительства, сентиментализма и романтизма. Без обогащения русской духовной культуры западноевропейскими общественными и философскими идеями, эстетическими представлениями и художественными формами дальнейшее развитие и самоопределение новой русской литературы, стремящейся стать "с веком наравне", было невозможно.
На этом пути русская литература столкнулась в начале XIX века с большими препятствиями: необходимо было решить "задачу огромной национально-исторической важности – привести лексический состав русского языка в соответствие с инородными ему западноевропейскими идеями и понятиями, уже освоенными образованной частью общества, сделать их общенациональным достоянием" (Е. Н. Купреянова). Образованная прослойка дворянского общества выражала эти идеи и понятия на французском языке, а для перевода их на русский в отечественном языке не существовало слов адекватного смысла и значения.
Разумеется, в галломании дворянского общества проявлялись космополитизм, пренебрежительное отношение к России и русскому народу. Не случайно язык дворянского общества Москвы Чацкий в "Горе от ума" Грибоедова остроумно назовет "смесью французского с нижегородским". Но в увлечении французским языком была и другая, может быть более существенная, причина, ничего общего с галломанией и низкопоклонством перед Западом не имеющая. После петровских преобразований в России возник разрыв между духовными запросами просвещенного общества и семантическим строем русского языка. Все образованные люди вынуждены были говорить по-французски, ибо в русском языке не существовало слов и понятий для выражения многих мыслей и чувств. Даже для Пушкина порой "язык Европы" был "привычнее нашего" (письмо к Чаадаеву от 6 июля 1831 года).
Кстати, в то время французский язык действительно имел общеевропейское распространение; не только русская, но, например, и немецкая интеллигенция предпочитала его родному языку, что оскорбляло национальные чувства Гердера не менее, чем Карамзина. В статье 1801 года "О любви к отечеству и народной гордости" Карамзин писал: "Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка; мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре" – и призывал дать родному языку все тонкости языка французского. Карамзин успешно разрешал эту задачу тремя путями:
1. Обладая незаурядным стилистическим чутьем, он ввел в русский язык такие варваризмы (прямые заимствования иностранных слов), которые органически прижились в нем: "цивилизация", "эпоха", "момент", "катастрофа", "серьезный", "эстетический", "моральный", "тротуар" и многие другие.
2. Новые слова и понятия Карамзин создавал из русских корней по образцу иностранных: "in-flu-ence" – "в-ли-яние"; "de-veloppe-ment" – "раз-ви-тие"; "raffine" – "утонченный"; "touchant" – "трогательный" и т. д.
3. Наконец, Карамзин изобрел слова-неологизмы по аналогии со словами французского языка: "промышленность", "будущность", "потребность", "общеполезный", "усовершенствованный" и др.
В статье "Отчего в России мало авторских талантов" (1802) Карамзин обратил внимание на необходимость обновления не только лексического, но и синтаксического строя русской речи. "Истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые даже обыкновенные мысли". Поэтому "русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершенно узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски… Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения!" (Курсив мой. – Ю. Л.).
Глубоко реформировал Карамзин сам строй русской литературной речи. Он решительно отказался от тяжелой и несоответствующей духу русского языка немецко-латинской синтаксической конструкции, введенной Ломоносовым. Вместо длинных и неудобопонятных периодов Карамзин стал писать ясными и краткими фразами, используя как образец легкую, изящную и логически стройную французскую прозу. Поэтому суть реформы Карамзина не может быть сведена к сближению "книжных" норм с формами разговорного языка дворянского "света". Карамзин и его сподвижники были заняты творчеством общенационального языка, литературного и разговорного одновременно, языка интеллектуального общения, устного и письменного, отличающегося как от "книжного" стиля, так и от бытового просторечия, дворянского в том числе. Осуществляя эту реформу, "сентименталист" Карамзин, как это ни странно может показаться, ориентировался на языковые нормы не сентиментализма и не романтизма, а французского классицизма, на язык Корнеля и Расина, а также на язык французского Просвещения. И в этом смысле он был гораздо более последовательным "классиком", чем его противник А. С. Шишков. Ориентация на зрелый и обработанный французский язык позволила сторонникам Карамзина Жуковскому и Батюшкову создать в поэзии "школу гармонической точности", усвоение уроков которой помогло Пушкину завершить становление языка новой русской литературы.
А это говорит о том, что ни классицизма, ни сентиментализма, ни романтизма в чистом виде в русской литературе просто не существовало. Это и понятно: она в своем развитии устремлялась к созданию реализма общенационального масштаба и звучания, реализма ренессансного типа. Исследователи литературы эпохи Возрождения давно обратили внимание на то, что искусство писателей и поэтов того времени, как в зерне, содержало все последующие направления в развитии европейской литературы, все элементы будущих литературных течений. Собирая в мощный синтез на национально-русской духовно-нравственной основе разбежавшиеся в западноевропейской литературе течения, русский реализм формально как бы двигался "назад", но фактически устремлялся далеко вперед.
Карамзину не удалось, конечно, избежать крайностей и просчетов. В. Г. Белинский заметил: "Вероятно, Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае та, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников". Действительно, стремление к изяществу выражений приводило язык Карамзина к обилию эстетических перифраз, заменяющих простое и "грубое" слово: не "смерть", а "роковая стрела": "Счастливые швейцары! Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями".
Эту односторонность Карамзина русская литература первой четверти XIX века уравновесила явлением баснописца И. А. Крылова. В языке Крылова просторечие, разговорные и народно-поэтические обороты, идиомы, идиоматические и фразеологические сочетания перестали быть приметами "низкого стиля": они используются не нарочито, а естественно, в согласии с духом самого языка, за которым скрывается исторический опыт народа, строй народного сознания. Вслед за Крыловым А. С. Грибоедов в комедии "Горе от ума" освоил язык московского фамусовского общества и дал образец дворянского просторечия.
Стремление к тонкости мысли и точности ее словесного выражения нередко приводило Карамзина, а особенно его эпигонов к манерности, вычурности, чрезмерной перифрастичности. "Чувствительность" вырождалась в приторную слезливость. Резкий разрыв с церковнославянизмами, с высоким стилем древнерусской литературы и русского классицизма ограничивал возможности нового слога изображением интимных переживаний. "Новый слог" оказался мало приспособленным для выражения гражданских, патриотических чувств. Сам Карамзин это чувствовал и в поздних трудах пытался исправить свои недостатки. Повесть "Марфа Посадница, или Покорение Новагорода", особенно "История государства Российского", которой писатель отдал последние двадцать лет жизни, написаны уже слогом не только чувствительного автора, но гражданина и патриота, что превращает труд Карамзина в крупнейшее достижение русской допушкинской прозы. Стиль "Истории государства Российского", без сомнения, оказал прямое влияние на становление гражданской лирики декабристов и на вольнолюбивую лирику Пушкина петербургского и южного периодов его творчества.
Спор "карамзинистов" с "шишковистами".
Начало XIX века в истории русской литературы было отмечено спорами о языке. Это был спор "архаистов" и "новаторов" – "шишковистов" с "карамзинистами". В лице адмирала и русского патриота А. С. Шишкова, основателя литературного общества "Беседа любителей российского слова", Карамзин встретился с сильным и благородным противником. Старовер, поклонник языка Ломоносова, Шишков был литературным классиком с весьма существенными оговорками. В противовес европеизму Карамзина он выдвинул идею народности литературы. Но проблема народности – важнейший признак не классицистического, а романтического мироощущения. С этой точки зрения Шишкова можно тоже причислить к предромантикам, но только не прогрессивного, а консервативного направления, отрицавшего послереволюционную западную действительность с аристократических дворянских, а не с демократических позиций.
В 1803 году Шишков выступил с "Рассуждением о старом и новом слоге российского языка", в 1804 году добавил "Прибавление" к этому сочинению, а затем опубликовал "Рассуждение о красноречии Св. Писания и о том, в чем состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка" (1810) и "Разговоры о словесности между двумя лицами…" (1811). В них Шишков ратовал за возвращение литературы к устному народному творчеству, к народному просторечию, к православной церковнославянской книжности. В "Рассуждениях о старом и новом слоге" он упрекал "карамзинистов" в том, что они поддались соблазну европейских революционных лжеучений: "Вместо изображения мыслей своих по принятым издревле правилам и понятиям, многие веки возраставшим и укоренившимся в умах наших, изображаем их по правилам и понятиям чужого народа…" Стиль языка он считал приметой идеологической принадлежности автора.
Шишкову казалось, что реформа языка, осуществленная Карамзиным, антипатриотична и даже антирелигиозна. "Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный свидетель дел. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных", – заявлял Шишков. А поскольку Карамзин отрицательно отнесся к обилию церковнославянских слов в русском языке, Шишков утверждал, что "новшества" Карамзина "исказили" благородную и величественную его простоту. Шишков ошибочно считал русский язык наречием языка церковнославянского и полагал, что все выразительное богатство его заключается в использовании славянизмов из богослужебных книг. Шишков упрекал Карамзина в неумеренном употреблении варваризмов ("эпоха", "гармония", "энтузиазм", "катастрофа"), ему претили неологизмы ("переворот" – перевод слова "revolution", "сосредоточенность" – "concentrer"), его ухо резали искусственные слова: "настоящность", "будущность", "начитанность".
Иногда критика его была меткой и точной. Шишкова возмущала, например, уклончивость и эстетическая жеманность в речи Карамзина и "карамзинистов": почему вместо выражения "когда путешествие сделалось потребностью души моей" не сказать просто: "когда я полюбил путешествовать"? Почему изысканную и напичканную перифразами речь – "пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся фараонид" – не заменить всем понятным выражением: "деревенским девкам навстречу идут цыганки"? Справедливы были порицания таких модных в те годы выражений, как "подпирать свое мнение" или "природа искала нам добронравствовать", а "народ не потерял первого отпечатка своей цены".
В "Беседе…" делались первые шаги в изучении памятников древнерусской письменности, здесь увлеченно штудировали "Слово о полку Игореве", занимались фольклором, выступали за сближение России со славянским миром. Предромантические веяния проявлялись в том, что даже Шишков не только защищал "три штиля" Ломоносова, но и признавал необходимость сближения "выспренного" "словенского" слога с простонародным языком, а в поэтическом творчестве ("Стихотворения для детей") отдавал дань традиции сентиментализма.
Наконец, в споре с Карамзиным Шишков выдвинул веский аргумент об "идиоматичности" каждого языка, о неповторимом своеобразии его фразеологических систем, делающих невозможным дословный перевод мысли с одного языка на другой. Шишков писал: "Происхождение слов или сцепление понятий у каждого народа делается своим особливым образом". Русское идиоматическое выражение "старый хрен", например, при дословном переводе на французский "vieux raifort" теряет переносный смыл и "означает токмо самую вещь, а в метафизическом смысле никакого круга знаменования не имеет". Следовательно, "каждый народ имеет свой состав речей и свое сцепление понятий". Здесь Шишков подходил к пониманию неповторимого своеобразия национального характера вообще и басенного стиля Крылова в частности. В. Г. Белинский тоже говорил потом об "оригинально русских, не передаваемых ни на какой язык в мире образах и оборотах" крыловских басен.
В пику карамзинской Шишков предложил свою реформу русского языка: он считал, что недостающие в нашем обиходе понятия и чувства нужно обозначать новыми словами, образованными из корней русского и старославянского языка. Вместо карамзинского "влияния" он предлагал "наитие", вместо "развития" – "прозябение", вместо "актер" – "лицедей", вместо "индивидуальность" – "яйность". Утверждались "мокроступы" вместо "калош" и "блуждалище" вместо "лабиринта". Большинство его нововведений не прижилось в русском языке. Шишков был искренним патриотом, но плохим филологом: моряк по своей специальности, он занимался изучением языка на любительском уровне.
Однако пафос его статей вызвал сочувственное отношение у многих литераторов. И когда Шишков вместе с Г. Р. Державиным основали литературное общество "Беседа любителей российского слова" (1811) с уставом и своим журналом, к этому обществу примкнули П. А. Катенин, И. А. Крылов, а позднее В. К. Кюхельбекер и А. С. Грибоедов. Один из активных участников "Беседы…" плодовитый драматург А. А. Шаховской в комедии "Новый Стерн" высмеял Карамзина, а в комедии "Урок кокеткам, или Липецкие воды" в лице "балладника" Фиалкина создал пародийный образ В. А. Жуковского.
Это вызвало дружный отпор со стороны молодежи, поддерживавшей литературный авторитет Карамзина. Так, Д. В. Дашков, П. А. Вяземский, Д. Н. Блудов сочинили несколько остроумных памфлетов по адресу Шаховского и других членов "Беседы…". Один из памфлетов Блудова "Видение в Арзамасском трактире" дал кружку юных защитников Карамзина и Жуковского название "Общество безвестных арзамасских литераторов" или, попросту, "Арзамас". В организационной структуре этого общества, основанного осенью 1815 года, царил веселый дух пародии на серьезную "Беседу…". В противоположность официальной напыщенности здесь господствовала простота, естественность, открытость, большое место отводилось шутке. Пародируя официальный ритуал "Беседы…", при вступлении в "Арзамас" каждый должен был прочитать "похвальную речь" своему "покойному" предшественнику из числа ныне здравствующих членов "Беседы…" или "Российской Академии" (графу Д. И. Хвостову, С. А. Ширинскому-Шихматову, самому А. С. Шишкову и др.). "Похвальные речи" были формой литературной борьбы: они пародировали "высокие" жанры, высмеивали стилистическую архаику поэтических произведений "беседчиков". На заседаниях общества оттачивались юмористические жанры русской поэзии, велась смелая и решительная борьба со всякого рода официозом, формировался тип независимого, свободного от давления всяких идеологических условностей русского литератора. П. А. Вяземский назвал "Арзамас" школой "литературного товарищества" и взаимного литературного обучения. Общество превратилось в центр литературной жизни и общественной борьбы второй четверти XIX века. У членов "Арзамаса" были свои литературные клички: Жуковский – "Светлана", Пушкин – "Сверчок" и т. п.
Участники "Арзамаса" разделяли тревогу Карамзина о состоянии русского языка, нашедшую отражение в его статье 1802 года "О любви к отечеству и народной гордости". В своем литературном творчестве они стремились привить национальному языку и сознанию европейскую культуру мышления, искали средства выражения на родном языке "тонких" идей и чувств. Когда в 1822 году Пушкин прочел в переводе Жуковского "Шильонского узника" Байрона, он сказал: "Должно быть Байроном, чтобы выразить с столь страшной силой первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить". Здесь Пушкин точно определил суть творческого гения Жуковского, стремившегося не к переводу, а к перевыражению, превращающему "чужое" в "свое". Во времена Карамзина и Жуковского огромная роль отводилась таким переводам-перевыражениям, с помощью которых обогащался наш литературный язык, становились общенациональным достоянием сложные философские мысли, утонченные психологические состояния.