Вполне ли законно высасывать часть души из многих людей, для того чтобы из добытого количества психических свойств создать одну прекрасную, идеальную душу? Если бы дело шло просто о крови, а не о духе (что не только буквально исполнимо, но исполнялось уже и прежде в применении к детям), если бы можно было выцедить данное количество крови из рук толпы и, влив его в жилы одного человека, сделать этого человека более чистокровным джентльменом, – конечно, это бы практиковалось, хотя, вероятно, практиковалось бы втайне. Но теперь, так как мы лишаем людей не крови, которую видно, а души и разума, которых не видно, – мы можем делать это совершенно явно и живем как хорьки, питаясь изысканной добычей. Другими словами, мы питаемся трудами некоторого количества олухов, которые, в состоянии полного отупения, копают и роют для того, чтобы мы могли исключительно предаться мышлению и чувству.
Однако такое положение дел имеет за себя многое. Высокообразованный и развитой английский, австрийский, французский или итальянский джентльмен (тем более – леди) – великое произведение, произведение более совершенное, чем большинство статуй; он обладает не только прекрасною формою, но и цветом, – да вдобавок еще своим высокоразвитым разумом; вы смотрите на него с восторгом и слушаете с изумлением; создание его, как создание церкви или пирамиды, неизбежно требует многих человеческих жертв. Может быть, лучше создать прекрасное человеческое существо, чем прекрасный собор или башню; благоговение перед человеческим существом, стоящим несравненно выше нас, дает большее счастье, чем благоговение перед стеною; но прекрасное человеческое существо должно, в свою очередь, нести некоторые обязанности, – оно должно быть крепостною стеной и башней, откуда раздается благовест.
УСЛОВИЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ИСКУССТВА. – Тернер не может написать пейзажа, если не будет природы, с которой писать. Тициан не может написать портрета, если не будет человека, с которого писать. Кажется, это не требует доказательств, и, однако, никто не соглашается со мною, когда я утверждаю, что первое дело искусства – очистить страну и позаботиться о красоте жителей.
В течение десяти лет я напрасно старался доказать эту очевидную истину; все продолжали считать мое утверждение нелепым. Позаботиться о чистоте в стране и о красоте народа – уверяю вас, что с этого надо начать в деле искусства. Конечно, оно существовало у народов, которые жили в грязи, чтобы служить Богу, но не у тех, которые жили в грязи, чтобы служить дьяволу. Бесспорно, оно существовало в тех странах, где люди и не были поголовно красивы, где у них были слишком толстые губы и почерневшие от зноя лица. Но нет искусства там, где народ бледен от непосильного труда и тени смертной, где губы людей иссохли от голода и побелели от зараженного воздуха.
Раз навсегда говорю вам: для произведения искусства не нужно ни быстроты сообщения, ни конкуренции, ни выставок; для процветания искусства нужно украсить свои жилища и остаться дома, нужно каждому по-своему, втихомолку делать свое дело как можно лучше; нужно жить праведно и работать по совести, все равно будет или не будет выставлена работа.
Словом, не ради гордости и не ради наживы, а только ради любви должен работать художник; ради любви к своему искусству, или к своему ближнему, или какой-нибудь другой, основанной на них, но еще высшей любви.
ХУДОЖНИКИ И РЕМЕСЛЕННИКИ. – В большом масштабе, в работе определенной чертежом и мерою, идея одного человека не только может, но и должна осуществляться трудом других людей. Но в размере меньшем, в рисунке, не поддающемся математическому вычислению, чужую мысль выразить невозможно; различие настроения в приемах человека, работающего самостоятельно, и человека, исполняющего чужие указания, нередко сводится к различию между великим и посредственным произведением искусства. Как всем известно, в былые времена строители имели склонность придавать основаниям колонн выпуклую форму; в шестнадцатом веке резчики дерева обратили эту форму в главный элемент орнаментации. Окна дома в Страсбурге – только подражание немецких крестьян тому, что в совершенном виде мы находим в Бергамском соборе. Но утонченному итальянцу доставляли гораздо менее удовольствия его роскошные гирлянды мраморных цветов, чем доставляет эльзасскому бюргеру или крестьянину это грубое подражание, смело и откровенно сообразующееся с величиною дома и свойством бревен, из которых он выстроен. Никакие сокровища большой выставки не обрадовали бы его так, как он радуется, когда видит конек своей крыши, заканчивающий ее лепные украшения, и пишет вычурными черными буквами в промежутках грубой скульптуры: "Мы с женою выстроили дом с Божьей помощью и молим Бога надолго продлить нашу жизнь в нем, а также и жизнь детей наших".
Но в настоящем рисунке обращает наше внимание не только простонародный стиль изображения дома, но и простонародный стиль самого изображения. Манера Проута изображать грубую столярную резьбу так же бесхитростна, как и самая резьба. Проут родился в отдаленной части Англии, учился рисовать без всякой помощи: рыбацкие лодки служили ему моделями; ощупью подвигаясь вперед, он наконец настолько овладел рисунком, что мог кое-что зарабатывать литографией. Он чувствовал живописную красоту старых зданий, с полустертой от времени резьбой; своеобразный инстинкт в передаче этой красоты не только доставил ему значительную известность, но открыл бесконечный источник наслаждений в уединении деревенских лачужек и тишине глухих городков. Таким образом, у Проута не было никаких побуждений стремиться к ознакомлению с тонкостями более выработанного искусства и к борьбе с его трудностями. Наоборот, самое несовершенство работы как нельзя более соответствовало избираемым сюжетам.
Толстые черты угля, которыми нарисован Страсбургский дом, вполне передают нам общее впечатление, производимое этим домом. Если бы его орнаменты были нарисованы с леонардовским изяществом, грубость и неправильность их резала бы глаза и казалась смешною, возбуждая представление о времени, потраченном, чтобы изобразить предмет, не стоящий такой работы, и привлечь ваше внимание к предмету только своей гадостью, какие когда-либо выходили из рук человеческих.
Будьте уверены, что нельзя силою приволочь человека к совершенству, нельзя скомкать его в совершенную форму, точно так же как нельзя скомкать в нее растение. Если когда-нибудь вы будете занимать положение, которое дает вам власть, и если вам придется избирать способы народного образования, узнайте сначала, чем занимались прежде те люди, которых надлежит обучать, и учите их совершенствоваться в том самом, что они делали прежде. Не ставьте перед ними никакого другого совершенства; не смущайте их благоговения перед прошлым; не думайте, что вы обязаны просветить их невежество и искоренить суеверие; учите их только правде и кротости; своим примером искореняйте привычки, которые считаете зловредными и унизительными; более всего оберегайте местные ассоциации и наследственность искусства.
Величайшее зло так называемой цивилизации состоит в том, что она, в погоне за оригинальностью, нарочно выдумывает новые методы заблуждения и в то же время искореняет везде, где может, благородную оригинальность наций, возникающую из чистоты расы и из любви к родной земле.
ДЕКОРАТИВНОЕ ИСКУССТВО. – Единственное существенное отличие искусства декоративного от искусства других родов заключается в приурочении его к определенному месту, где оно находится в связи с другими художественными произведениями, подчиняется им или первенствует над ними. Все величайшие в мире художественные произведения предназначены для определенного места и подчиняются известному плану. Самое высшее искусство всегда преследовало задачи декоративные. Лучшая скульптура, когда-либо существовавшая, служила украшением фронтона храма, лучшая живопись – украшением комнаты. Лучшее произведение Рафаэля – расписанные стены в нескольких комнатах Ватикана, а картоны его предназначались для ковров. Лучшее произведение Корреджо – расписанные купола в двух маленьких церквах в Парме; Микеланджело – расписанный потолок в частной капелле папы; Тинторетто – расписанный потолок и стена в помещении одного венецианского благотворительного общества; что касается Тициана и Веронезе, то они расточали драгоценные сокровища своего гения даже не на внутреннее, а на наружное убранство простых кирпичных стен в Венеции.
Перестаньте раз навсегда считать декоративное искусство отдельным и низшим родом искусства. По сущности и природе своей оно приноровлено к определенному мюзету и должно соединяться в гармоническом единстве с другим искусством; в этом не только нет ничего постыдного, декоративная живопись не только не унижается своей нераздельностью с определенным местом, но, наоборот, для искусства скорее унизительно быть переносным. Искусство переносное, не зависящее от своего места, – по большей части искусство низшее. Ваш маленький голландский пейзажик, сегодня поставленный на камин, а завтра повешенный между окон, внушает гораздо менее уважения, чем пространные поля и леса, которыми Беноццо украсил и оживил когда-то унылую арку Пизанского Кампо-Санто; серебряный кабан, которого вы употребляете в виде печати или прячете в бархатный футляр, далеко не такое благородное животное, как бронзовый кабан, извергающий струю фонтана из-под своих клыков на базарной площади во Флоренции. Переносная картина или изваяние, конечно, может быть в своем роде первоклассным произведением, но оно первоклассно не потому, что его можно переносить. Фрески Тициана отнюдь не теряют своего первоклассного значения от того, что они прикреплены к месту; наоборот, очень часто величайшей похвалой картине может служить сравнение ее с фреской.
ГНЕЗДО. – На днях я был у мистера Гульда, орнитолога, и видел коллекции собранных им птиц; коллекция эта едва ли имеет себе равную во всей Европе; она свидетельствуете о неутомимом терпении и любви к науке, о тонком художественном чувстве своего составителя. Он показал мне, между прочим, гнездо обыкновенной английской птички; оно казалось интересным даже ему, несмотря на его знакомство с затейливыми постройками всех птиц земного шара; тем более оно удивило и восхитило меня. Это было гнездо снегиря, устроенное в разветвлении черенка, где для него понадобилось сделать более широкое основание. Весь первый этаж снегирь выстроил исключительно из одних сухих стебельков цветка Clematis. Стебельки эти он осторожно переплел, а разветвленные цветочные головки все оставил снаружи, в виде причудливого готического орнамента удивительной красоты и оригинальности; в работе этой выразилось, по-видимому, радостное и любовное отношение к искусству и стремление к орнаментальной красоте.
Но у снегиря не было никакого подобного намерения: боюсь, что незачем и говорить вам об этом. "Боюсь", потому что мне было бы гораздо приятнее уличить вас в преувеличении разума низших животных, чем в преуменьшении его. Но в настоящем состоянии естественной науки вам скорее грозит опасность вообразить, что снегирь – просто механическое соединение нервных волокон, покрытое перьями, благодаря хроническому выделению кожи, и собирающее цветочные стебельки пол влиянием гальванического тока.
Такое заблуждение с вашей стороны было бы гораздо больше и гораздо хуже, чем если бы вы приписали снегирю сознательное соперничество с самыми изящными готическими рисунками м-ра Стрита.
У снегиря ровно столько вдохновения, столько знания и столько умения, сколько нужно для его счастья; стебельки клематиса показались ему легче и тверже всех остальных стебельков, и извилистые стебли его удобнее для плетения. Цветы он, естественно, должен был оставить снаружи, – так как для гнезда нужно было гладкое основание; не снегирю, а скорее цветам обязано оно своею красотою.
А все же я уверен, что если бы вы его видели, и тем более, если бы вы присутствовали при постройке его, вам бы очень хотелось выразить архитектору свое горячее одобрение; если Вордсворт или какой-нибудь другой такой же добродушный человек мог хотеть, чтобы "маленькая горная маргаритка понимала красоту той тени, которую, в виде темной звездочки, она бросает на гладкую поверхность голого камня", тем более желали бы вы выразить свое сочувствие веселому маленькому строителю гнезда и объяснить ему по всем правилам искусства, какую он делает изящную вещь.
Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что некоторым из лучших и мудрейших наших художников не всегда возможно объяснить, какие изящные вещи они делают, и что, может быть, самое совершенство их искусства зависит от того, как мало они его сознают?
Приходило или не приходило, уверяю вас, что это так. Величайшие художники, правда, иногда снисходят до науки, исполняют свое дело более или менее систематично, как обыкновенные смертные, и наслаждаются своими произведениями больше, чем птицы наслаждаются своими; но заметьте, им доставляет удовольствие не красота произведения, а то же самое, что, вероятно, доставляет удовольствие и снегирю, а именно то, что работа их, будь она безобразна или красива, не могла быть исполнена лучше, – что они не в состоянии сделать ее иначе и благодарны за то, что не вышло хуже. Конечно, удовольствие, доставляемое ими другим, несравненно больше их собственного удовольствия.
Но, не говоря уже о специальной наивности хороших художников, спрашивается: не желательна ли подобная наивность и во всем роде человеческом; не должны ли все мы исполнять наше человеческое дело так, чтобы существа, которые выше нас, находили наше произведение прекраснее, чем мы находим его сами? Отчего бы наши гнезда не казались ангелам вещами столь же интересными, сколь интересно для нас гнездо снегиря?
Вероятно, такое предположение покажется вам смешным и оттолкнет вас своею самонадеянностью. Но, по-моему, напротив, в нем заключается полнейшее смирение. Самонадеянно – предполагать, что человек может одобрить то, что сделано ангелами, а не наоборот.
При существующих обстоятельствах, конечно, тут есть затруднения. Нельзя себе представить, чтобы ангелы пожелали любоваться на переулки наших фабричных городов или украшения наших загородных дач, но мне кажется совершенно логичным требовать, чтобы мы, высшие представители животного царства, обладали не меньшим бессознательным искусством, чем животные низшие, чтобы мы строили себе гнезда, вполне для нас удобные и в глазах высших существ более прекрасные, чем в наших собственных.
Представьте лишь, перед вами простой, безыскусственный рисовальщик, передающий простую безыскусственную архитектуру живым и соответствующим способом; и художник и архитектор только потеряли бы, сделавшись искуснее. Вы спросите меня: неужели может быть желательно, а если желательно, то неужели возможно довольствоваться произведениями заведомо несовершенными? Неужели желательно или возможно, чтобы теперь, как в прежние времена, целые поколения и обширные области обогащались или тешились продуктами грубого невежества? Не знаю, насколько это возможно, но знаю, что это необходимое условие существования истинного искусства. Произведения невежества, неуклюжие, но удовлетворенные собою, будут несовершенны, но не оскорбительны. Невежество неудовлетворенное, ухищренное, изучающее то, чего не в состоянии понять, подражающее тому, чего не в силах оценить, дает самые отвратительные изделия, когда-либо унижавшие род людской и сбивавшие его с толку. Несколько лет тому назад я осматривал современную галерею совершенно провинциальной немецкой школы – Дюссельдорфской – и мне хотелось поскорее пройти мимо всех ее эпических и религиозных картин, чтобы подольше любоваться одной маленькой картинкой; на ней был изображен пастушонок, вырезающий из дерева портрет своей собаки. Собака сидела с ним рядом и имела важный и довольный вид особы, которую в первый раз в жизни достойно увековечивает ваяние; хозяин был, очевидно, доволен тем, как ему удалось передать черты своего друга. Подобные сцены, без сомнения, нередко происходят среди крестьян-художников, снабжающих игрушками Нюрнберг и Берн.
Счастливые люди! Честолюбие не тревожит их; мастерство, которым они занимаются в свободное время, имея в виду только забаву, нередко показывает своеобразное, тонкое искусство и живое понимание природы.
Мы окружили своих рабочих итальянскими моделями, соблазнили их премиями на конкурсах перенимания всего, что есть самого лучшего или кажется нам самым лучшим в искусствах всех стран земного шара. Все это мы сделали в надежде получить великие вещи. И в результате являются произведения, самые совершенные и цельные в своей гадости, которые когда-либо выходили из рук человеческих.
Будьте уверены, что нельзя силою приволочь человека к совершенству, нельзя скомкать его в совершенную форму, точно так же, как нельзя скомкать в нее растение. Если когда-нибудь вы будете занимать положение, которое дает вам власть, и если вам придется избирать способы народного образования, узнайте сначала, чем занимались прежде те люди, которых надлежит обучать, и учите их совершенствоваться в том самом, что они делали прежде. Не ставьте перед ними никакого другого совершенства; не смущайте их благоговения перед прошлым; не думайте, что вы обязаны просветить их невежество и искоренить суеверие; учите их только правде и кротости; своим примером искореняйте привычки, которые считаете зловредными и унизительными; более всего оберегайте местные ассоциации и наследственность искусства.
Величайшее зло так называемой цивилизации состоит в том, что она, в погоне за оригинальностью, нарочно выдумывает новые методы заблуждения и в то же время искореняет везде, где может, благородную оригинальность наций, возникающую из чистоты расы и из любви к родной земле.
Техника в искусстве
АНГЛИЙСКИЙ ПЕЙЗАЖ. – В Греции и Италии солнце светит непрерывно; яркие цвета выгорают под его лучами, становятся серыми и белыми; бурные горные речки превращаются в тонкие струйки между камней; однообразное сияние омрачается порою синими, огнистыми, грозными тучами, потопом проливного дождя, летучей стрельбою града.
Но в древнем саксонском королевстве Нортумбрии, на диких плоскогорьях от скалы Эдвина до утеса Гильды, клубятся нежные туманы, бродят причудливые тени облаков; никнущая сетка, летучая бахрома благодатного восточного дождя лелеет пышный мох в болоте, наполняет мирт благоуханием, позлащает асфодель, придает дикую прелесть лесам и долинам и зеленому волшебному царству лугов. Облака рассеиваются, тают в прозрачной тишине горного воздуха и открывают мир солнечному свету, и в этом мире каждое создание готово вполне насладиться теплыми лучами, каждый камень и каждый цветок сияет в их блеске новою прелестью.